Вот как хлынут змеи с неба...
– Я не смеюсь. Просто если считать, что они такие все наперед знающие, то надо сразу на спину лечь и лапки повыше задрать...
– Устал ты, командир, – сказал Главан. – Поспал бы сам. Помрешь ведь.
– Попробую, – сказал Алексей. – Правда, давай-ка найдем кого-нибудь, чтоб баньку натопил...
Искать не пришлось. Нельзя сказать, чтобы деревенский люд был так уж обрадован появлением из трясин трех десятков донельзя грязных, оборванных, голодных и изможденных воинов, но – это были свои воины, и просто нельзя, немыслимо, невозможно было не накормить их, не обиходить и не пригреть.
Бани уже топились и тут и там, будто был поздний вечер в самый разгар сева или жатвы. Женщины в чистых белых передниках и с прибранными под белые же платки волосами перетряхивали во дворах перины и одеяла, хозяева дворов в одном белье чинно сидели на скамейках у выложенных камнем гидронов – ям с чистой водой. Хотя бы одно дерево обязательно росло во дворе чаще плодовое, но иногда кипарис или ель...
У Алексея вдруг перехватило дыхание. Чувство возвращения было настолько сильным и внезапным, возникшим враз и целиком – что ни подготовиться, ни возразить не осталось ни времени, ни сил. Он вновь был одиннадцатилетним, ранняя зима застала его в Триголье, дальнем материнском имении, он еще любит мать, у него еще есть сестры, есть подружка Ларисса, Лара, дочь кесарского винаря, и вот сейчас они вчетвером, прихватив деревянные резные сани, бегут к взвозу – оледеневшей дороге, уходящей к пруду, оттуда крестьяне возят воду, которой поят скот, моют в домах и моются сами; сегодня канун Дня Имени, в деревне топятся бани, белые столбы дыма уходят в голубое небо... и в каждом дворе стоит дерево, увитое бумажными гирляндами, и на ветвях светится иней... Он судорожно выдохнул.
Триголье сгорело, когда Дедой осадил там небольшой отряд кесарских славов. Так и не отстроили потом... Одна из сестер была тяжело ранена в Столии все в те же дни мятежа, промучалась полгода и умерла, а вторая – год спустя сбежала из дома с музыкантом, и никто не знает, что с нею сталось. Лариссу судили и покарали свирепо... Осталась только мать, но и с матерью случилось что-то страшное... там, где прежде была нежность и любовь, сделались холодные железные острия...
– Заходите к нам, добрые господа, – от низкой калитки кланялась пожилая статная женщина. – Лучшая здесь баня – наша. Сам господин акрит не брезговал ею...
К перекладине ворот приколочен был старый лемех, и Алексей с трудом улыбнулся... ну, разумеется же, лучшая в деревне баня должна быть у кузнеца...


* * *

Наступал последний день, который Астерий отпустил себе для отдыха.
После битвы на Кипени, выигранной лично им, он обязан был заставить себя отдыхать. Хотя бы потому, что тогда, переоценив собственные возможности, он в упоении деянием позволил Силе увлечь себя... и Сила чуть не вывернула его наизнанку. Потеряв почти все тела, кроме собственного старого и еще одного, он понял, что нуждается в отдыхе и решительном укреплении «вместилищ духа». К тому времени масса «механического дива» была уже настолько велика, что оно могло подпитываться и расти самостоятельно, без его помощи. Изредка он как бы со стороны и с большой высоты поглядывал, как в Долину Качающихся Камней стекаются людские ручейки, как особо отмеченные капли надолго покидают Долину и отправляются странствовать – но только для того, чтобы вернуться в обрамлении других капель... как тянутся через пролив тяжело груженые левиатоны, хеланды и барги, трюмы которых туго набиты пленными солдатами и взятыми за укрывательство и прочие провинности крестьянами...
Более пятнадцати тысяч пребывало сейчас в Долине... рыли колодцы, резали скот, в основном овец и коз, которые так же послушно, как и люди, стекались туда из окрестных местностей, варили мясо в огромных чугунных котлах, поставленных в меловые круги; казалось, никто даже не замечал ледяного ветра и дождя, замерзающего на ветвях деревьев.
Этот дождь, рассеянно заметил Астерий. Откуда он?.. Поначалу его очень беспокоило появление в мире чего-то нового и неподконтрольного. Однако попытки нащупать чуждое влияние были безуспешны, и оставалось думать, что все это – своеобразная отдача после того весеннего воздействия на погоду.
Впрочем, вовсе не погода интересовала его...
Урожай, напомнил он себе. Точнее, неурожай. Это то, с чем рискует не справиться даже самый могущественный чародей.
С другой стороны, голодными управлять легче... Нет. Завтра. Все настоящие дела и все проблемы – завтра.
– Сарвил!
Мертвый чародей возник рядом неслышно.
– Звал, Многоживущий?
– Звал... Да ты садись. Неловко мне с тобой разговаривать так лежащему со стоящим. Будто ты раб.
– Я и есть раб. Я лишен права отвечать за себя.
Однако сказав это, Сарвил сел в легкое плетеное кресло.
– Ты уже за все ответил сполна... – Астерий усмехнулся, – и за свою давнюю глупость – тоже. Хочу просить тебя об одном одолжении...
– Вот как?
– Именно так. Ты ведь мне неподвластен. Так вот, чародей... мне хотелось бы, чтобы ты нашел одну красивую, но мертвую женщину. В свое время по приговору суда ее казнили, сделав Частью...
– Она не может уйти?
– Да. Ее запечатлели навечно.
Сарвил помолчал.
– Это жестоко.
– Жестоко. По-людски... Я дам тебе то, чем ее можно освободить и отпустить. Но взамен она должна тебе кое-что сообщить.
– Естественно.
– Все еще подозреваешь меня в своекорыстии?
– Пожалуй, что нет. Тут другое... Что она должна сообщить?
– Почему не сбылось то, что она избрала для Пактовия.
– А-а... Я, кажется, слышал эту историю.
– Должен был слышать.
– Хорошо. Я спрошу ее, если найду. Говорят, она не любит бывать на открытых местах.
– Просто огласи, что можешь освободить ее. Она найдет тебя сама.
– А если она все-таки не скажет? Или не знает? Такое может быть...
– Поступишь по своему усмотрению.
– Понял тебя, Многоживущий. Поскольку в твоем новом мире не будет разделения на живых и мертвых...
– Ты знаешь, чародей, чем дольше я жил на свете, тем более убеждался, что совсем не разбираюсь в людях. И когда мне что-то требуется от них, я предпочитаю найти умного человека, посвятить его в проблему – и дальше положиться на него целиком и полностью. Вот и ты – можешь поступить по своему усмотрению. По привычке живых ты опасаешься какого-то наказания, преследования, да? Ты все никак не можешь привыкнуть к одной простой мысли: тебе не угрожает ничто... Сарвил, откинувшись назад, долго смотрел в глаза Астерию. Потом кивнул.

Глава третья

После недавних непогод море еще не успокоилось, гладкие волны катились от горизонта слепо и тяжело, странно блестящие, будто политые маслом. Старый левиатон, глубоко сидящий в воде, качался медленно, в каком-то своем ритме, слыша свою музыку. Все паруса его, даже самые легкие «обрюши», натянутые между вынесенными за борт тонкими временными реями, – лишь чуть выгибались под током воздуха, который никак нельзя было назвать ветром. За кормой солнце проходило сквозь ясно очерченную тонкую полоску далекой тверди, растекаясь далее по волнам множеством капель и лужиц жидкого огня.
– Подобно ртути, – сказал маленький монах Андрон, стоящий на корме у борта. – Ртути, напитанной золотом.
Его собеседник не отозвался. Монах коротко взглянул на него. Желтоватое вытянутое лицо с глазами, полуприкрытыми темными веками, выражало страдание. Днем он уже извинился перед монахом за то, что иногда не может пересилить себя. Я страдаю неизлечимым заболеванием, сказал он тогда, и время от времени теряю контроль над собой. Жить мне осталось до зимы, а то и меньше... Представился он Сарвилом, лекарем и малоумелым чародеем, бежавшим когда-то из Мелиоры на материк от притеснений и преследований – и вот возвращающимся просто так... умереть на родной земле.
О скорой смерти он говорил очень покойно, без присущей даже образованным людям нервности и робости.
Монаху иногда казалось, что запах тлена уже исходит от него – настолько тонкий, что напоминает далекий аромат дорогих духов.
– В мире еще так много непостижимого, – сказал вдруг Сарвил негромко и чуть насмешливо, как будто не он только что сдерживал рвущийся наружу стон. Вы бывали в Кузне, мой друг? Ах да, я уже спрашивал – и получал ответ, что нет, не бывали... Простите, страдаю забывчивостью. Обитатели Кузни живут, представьте себе, на поверхности огромного шара. Им так видится. Чтобы объяснить себе, отчего же они не падают вниз, пришлось изобретать свойства предметов притягиваться друг к другу... как бы прилипать на расстоянии. Позже те люди стали исследовать это странное свойство, вывели причудливые законы, которыми описывают поведение предметов... но природы этой притягивающей силы так и не постигли. Разумеется, только так и могло получиться, ибо в действительности никакой силы притяжения нет. Есть верх и низ. Все. Но тот мир, в котором нет ни верха, ни низа, без таковой силы существовать не может, ибо она есть клей, скрепляющий его части. Следовательно, раз тот мир существует и не рассыпается, сила эта в нем присутствует. И вот мы видим – отсюда – как их ученые люди с наморщенными лбами исчисляют свойства и количества того, чего нет. Чего нет, но без чего их мир перестанет мгновенно существовать... а он существует. Хотя и весьма призрачен при этом. Ученые же люди призрачного мира весьма сведущи в проявлениях несуществующей силы притяжения и умеют обращать эти знания себе на пользу. Так, они научились летать...
Монах вздрогнул и старательно сделал вид, что подавил зевок. Но Сарвил просто не обратил на это внимания.
– Интересно, если бы они оттуда могли видеть нас? У них нет смерти в нашем понимании, у них – полное освобождение сразу. Как бы они отнеслись к тому, что существует полная смерть, настоящая смерть? Или – к пограничию, растянутому на годы или десятилетия? Скорее всего, думается мне – просто не поверили бы, сочли суеверием, легендами – подобными тем, что в изобилии творят они сами... и никакие доводы, никакие доказательства... даже предъявленные самым грубым образом – не поколебали бы их убежденности...
– Вы так думаете? – монах наклонил голову, посмотрел на воду. Вода казалась черной. – Мне всегда казалось, что напротив – человек слишком легко приспосабливается ко всему...
– Да – но в очень жестких рамках. И даже не рамках... Он может идти, бежать, ползти, стоять, поворачивать направо и налево, назад... но не может подниматься в воздух и погружаться в воду. Я, конечно, не говорю о чародеях...
– Странно, почему вы их исключаете из рядов человеческих, – сказал монах. – Право, это все равно, что рассуждать о свойствах и способностях махагона без ног.
– У вас все еще сохраняется такое представление? А вот мне кажется, что чародеи давно забыли о прочих людях и предаются лишь собственным забавам.
Взять эту войну... Впрочем, все это не так уж существенно. Я вообще хотел сказать совсем другое. Нам кажется, что солнце скрывается за горизонтом, хотя на самом деле оно просто уходит за край темного светила, дарящего нам достойное восхищения, но и повергающее в ужас зрелище звездного неба. Сам же закат, вот это великолепие – не более чем оптический обман, следствие криволинейного хода лучей. Мы знаем, что светила помещены на свои места Создателем и вращаются по его воле. Бессмысленно говорить о каких-то силах, действующих на светила, и законах, которым эти силы подчиняются... и мы о них не говорим. Так чем же мы лучше полупризрачных людей Кузни, которые, напротив, выводят законы для несуществующих сил? То есть – отчаянно барахтаются там, где мы вздымаем лапки?..
– Но не тонем, – подхватил монах.
– Не тонем, – согласился Сарвил. – Однако же и не плывем. Нам просто некуда плыть... Взять предопределение. Мы достаточно просто можем узнать свою судьбу, а при определенных условиях и изменить ее. И – почти никогда этого не делаем. Все в том же отличии от людей Кузни, которые ищут знаки предопределения во всем, находят их – и потом внушают себе, что предсказание сбывается... хотя как раз у них-то, бедняг, и нет никакой судьбы. Никакого предопределения. И кто из нас более счастлив? Не знаю...
– Кто более счастлив – человек или его тень на стене? – спросил монах. Актер или роль? Странно спрашивать так... Риторический вопрос, который предполагает только один ответ.
– Да, – сказал Сарвил. – Но, как правило, самые интересные ответы возникают именно тогда, когда на риторические вопросы отвечают не по правилам... Я вам не наскучил своими рассуждениями?
– Что вы. Встречное рассуждение. По убеждению склавов, Бог Создатель жив и странствует по миру, созданному им, в обличии какого-то самого последнего нищего, чтобы узнать все о несовершенствах мира. Времени у него вечность... Допустим, он спросит вас об этих несовершенствах. Что бы вы устранили из мира?
– Я всерьез задумывался об этом, – сказал Сарвил спокойно. – Немного иначе... что, если появится новый чародей, не менее могущественный, чем был Бог в молодости? И, разумеется, захочет переустроить этот мир...
– И вы пришли к какому-то выводу?
– Да. Вряд ли этот вывод вас обнадежит.
– Надежды обрести не тщусь...
– Он просто создаст новый мир – и уйдет туда, уведя часть людей.
Поскольку без простых людей чародей есть ничто, ровное пустое место. А чтобы люди пошли с ним, сделает жизнь здесь – невыносимой...
– И никак иначе?
Сарвил не ответил. Монах посмотрел на него. В розовато-синих сумерках лицо малого чародея казалось совсем темным, коричневым. Губы быстро-быстро шевелились, но не как при разговоре, а – будто умирающий от жажды человек ловит губами тонкую бегучую струйку воды.
1 2 3 4 5 6 7