Гурьев смотрел на это во все глаза. Пелагея будто гипнотизировала животное. И, что удивительно, Серко, кажется, вовсе не сопротивлялся. Напротив, - кивал, соглашаясь, пофыркивал, будто отвечал. Пелагея, остановившись и отпустив Серко, повернула к Гурьеву лицо, - какие же глаза у неё, какие глаза, подумал он, - выдохнула:
– Вот, Яшенька. Ты на него положись, на Серко-то. Он тебя теперь из всякой беды вывезет. Он мне обещал.
Гурьев кивнул, снова обнял Пелагею, поцеловал в губы:
– До свидания, голубка моя. Не скучай.
Пелагея от него отошла, и Гурьев птицей взлетел в седло, закружился на месте. И увидел, как женщина остановилась у стремени Шлыкова, поманила атамана рукой. Тот, помедлив, нагнулся к ней, а Пелагея, обняв его, что-то прошептала казаку в лицо. Высвободившись, тот кивнул несколько раз и вдруг вскинул правую руку с висящей на ней нагайкой к папахе - вроде как шутливо, но лицо его при этом оставалось серьёзным. А Пелагея пошла к дому - с гордо поднятой головой, да такой походкой, что закряхтели казаки, а бабы загудели - не то завистливо, не то осуждающе. А Гурьев улыбнулся.
Когда они отъехали несколько вёрст от станицы, Шлыков, скакавший до этого в арьергарде отряда, нагнал Гурьева, закачался рядом. Гурьев молчал, глядя прямо перед собой, лицо его было сосредоточенным и даже как будто угрюмым. Шлыков первым не выдержал, заговорил:
– Не пойму я что-то, Яков. Чем же ты Пелагею-то приворожил? Молодой ведь ты хлопец совсем ещё!
– Я ворожбе, Иван Ефремович, не обучен. Я просто её люблю. Как могу, как умею. Вот и весь секрет.
Помолчали. Шлыков сопел, хотел сказать что-то - и не решался. А Гурьев на этот раз вовсе не спешил приходить ему на помощь. Наконец, есаул прокашлялся:
– Ты, в общем… Ты прости меня, Яков Кириллыч. Я ведь чуть было тебя не зарубил. Прости.
– Пустое, господин есаул, - Гурьев едва заметно усмехнулся. - Сказала ведь Полюшка - пулю ещё для меня не отлили, саблю не выковали. Я понимаю. Забудем. Я зла на вас не держу, но и вы уж, будьте так ласковы.
– Не пропадёт за мной, Яков. Не пропадёт. Ежели с Сумихарой выгорит, я тебя к самому Григорию Михайловичу проведу! Надо тебе с ним поговорить непременно.
– Вот этого не знаю, - с сомнением произнёс Гурьев. - Может, и так. А может, и нет. Ну, поживём - увидим.
Шлыков кивнул как-то странно и чуть придержал коня. Гурьев снова оказался впереди. Сняв вязаную - тоже Полюшка расстаралась - перчатку, вытащил на свет ладанку, рассмотрел подробнее. Вот же диво, подумал он, не иначе, как сама её и точила. Это был некрупный, не более старого полтинника, кусок тёмной яшмы, почти квадратный, со скруглёнными краями и сквозным отверстием в верхней части, через который и был пропущен ремешок. На одной стороне и в самом деле угадывалось нечто, напоминающее силуэт святого с нимбом, а другая сторона была гладкой, отполированной почти до блеска. Покачав головой, Гурьев убрал амулет назад под одежду. Ох, Полюшка, Полюшка.
По дороге они разделились - большая часть отряда направилась в Верхнюю Ургу, а меньшая - около двадцати человек вместе со Шлыковым и Гурьевым, - дальше, в Харбин.
Отряд остался ожидать их в Алексеевке. Сам Шлыков, четыре казака для охраны и Гурьев отправились в город. Поселились сначала на постоялом дворе у Чудова. Шлыков собрался через русских сотрудников запрашивать аудиенцию, но Гурьев махнул рукой:
– Да вы что, Иван Ефремович! Так нам тут до самого морковкина заговенья сидеть придётся. Вот это в ящик для писем опустите, - он протянул Шлыкову узкий и длинный конверт жёлтой рисовой бумаги, - а завтра, с Божьей помощью, отправимся.
– Что здесь? - помахивая конвертом, хмуро спросил атаман.
– Письмо Сумихаре.
– А ты… по-японски?!
– Разумеется, - дёрнул плечом Гурьев.
– Н-да, - хмыкнул Шлыков. - Ох, узнать бы мне, кто ты таков… Ладно. Поверю и на этот раз. Пока не жалел, вроде.
– Так со всеми обычно бывает, Иван Ефремович, - улыбнулся широко Гурьев.
Перед крыльцом особняка, в котором размещалась резиденция генерала, Гурьев остановился и повернулся к Шлыкову:
– Пожалуйста, послушайте, Иван Ефремович. Пока мы будем внутри, ничего не произносите и ничему не удивляйтесь, во всяком случае, вслух. Если вы сделаете какой-нибудь неправильный жест или издадите неподобающий возглас, это может всё испортить. Молчите, что бы ни происходило. Договорились?
– Ну…
– Пообещайте мне это, Иван Ефремович, - Гурьев, не мигая, глядел в лицо атамана.
– Обещаю, - Шлыков не отвёл взгляда, но моргнул, и покосился на длинный свёрток в руках Гурьева.
– Отлично, - кивнул Гурьев. - Вперёд.
Они вошли внутрь и остановились перед офицером штаба, назвали свои имена. Японец сверился со списком посетителей:
– Его высокопревосходительство генерал Сумихара примет вас, господа. Оставьте ваше оружие.
Шлыков, еле слышно скрипнув зубами, так, что Гурьеву стало его даже жалко, отстегнул от перевязи шашку, вынул револьвер и грохнул на стол перед японцем. Тот повернулся к Гурьеву, который в этот миг одним движением развернул шёлк, и оба, - и японец, и Шлыков - ахнули: в руках у Гурьева засверкал полировкой ножен и золотом гарды тати Тати - церемониальный самурайский меч, который, в отличие от дайшо (катаны и вакидзаши), носили не за поясом, а на перевязи, как саблю.

, - длинный, с заметным изгибом клинка.
– Этот меч - дар генералу Сумихаре. Никто, кроме слуги Сына Неба, не смеет прикоснуться к нему, - высоким, визгливым голосом со звенящими, вибрирующими обертонами, - так, как учил его Мишима, - пролаял Гурьев по-японски.
Офицер, вытаращив на него глаза, даже переставшие быть узкими от изумления, вскочил и вытянулся. Надо же, обрадовался Гурьев. А ведь сработало.
Другой офицер свиты главы военной миссии Ямато поклонился и распахнул перед ними двери генеральского кабинета. Они переступили порог, вошли. Сумихара стоял и молча ждал, только слегка поклонившись - ему уже доложили о необычном визитёре. Гурьев, поклонившись много ниже в ответ, вызвав тем самым замешательство у всех без исключения присутствующих, выпрямился. Потом, сделав ещё два шага вперёд, к генералу, низко наклонил голову и протянул Сумихаре меч - рукоятью к себе.
Сумихара шагнул к гостю, на ходу вытаскивая белоснежный шёлковый платок, осторожно взял меч из его рук. Гурьев неуловимо-скользящим движением выпрямился и, замерев и расфокусировав взгляд, стал внимательно наблюдать за Сумихарой. Генерал, не спеша, осмотрел ножны, рукоять, цуба, богато украшенную самородным золотом. Потом обнажил клинок на четверть. Лицо его оставалось непроницаемым, - но глаза! Гурьев понял, что самурай Сумихара готов, - наповал. Недаром он так старался.
– Кто это ковал? - тихо спросил Сумихара.
– Я сам, Ясито-сама, - снова поклонился Гурьев. - Примите этот скромный дар вашего покорного слуги, Ясито-сама.
– Кто тебя учил Бусидо? - отрывисто, низким голосом, каким не должны самураи разговаривать с чужаками, спросил Сумихара.
– Нисиро Мишима из клана Сацумото, великий Воин Пути.
Он произнёс это почти автоматически, как некую устойчивую формулу, но, увидев, как вздрогнули глаза генерала, как расширились его зрачки при всяком отсутствии даже намёка на какую-либо мимику, понял - второй раз за последние пять минут его слова поразили Сумихару в самое сердце.
– Он жив?
– Его душа приобщилась к вечности, Ясито-сама.
– Да смилостивятся боги над душой самурая, - Сумихара тоже склонился в ритуальном поклоне. - Как твоё имя, воин Пути?
Сумихара, сказав это, едва заметно улыбнулся. Не покровительственно, нет. Неужели он знает, промелькнуло у Гурьева в голове. А генерал, словно подтверждая его мысль, чуть-чуть кивнул.
– Нисиро-О-Сэнсэй называл меня Гур, Ясито-сама.
Сумихара снова поднял меч, полюбовался хамоном Хамон - особая зона клинка, созданная посредством процедуры закаливания режущего лезвия с целью придания ему твердости.

на полированном до нестерпимого блеска клинке.
– Ты знаешь секреты повелителя железа, Гуро-сан.
– Знаю, Ясито-сама, - Гурьев утвердительно наклонил голову вперёд и набок. Не слишком ли много чудес на сегодня, подумал он.
– Как ты назвал его, Гуро-сан?
– Священный Гнев, Рассекающий Сталь.
– Великолепное имя для меча. И великолепный подарок, достойный не меня, ничтожного слуги, но самого Микадо, да воссияет его святое имя навечно. Я принимаю этот дар с благодарностью и восхищением, Гуро-сан.
Генерал шагнул назад и низко поклонился. Гурьев проворно согнулся в ответном поклоне самураю.
Сумихара вернулся на своё место:
– Прошу садиться, господа, - проговорил он по-русски и тут же снова перешёл на японский: - Что я могу сделать для тебя, Гуро-сан?
– Мне нужно оружие, чтобы защитить моих людей. У атамана оружия не так много. Простите, если моей просьбой я нарушаю ваше спокойствие, Ясито-сама.
– Список, - протянул руку генерал.
Гурьев, поднялся, опять поклонившись, шагнул вперёд, подал генералу бумагу обеими руками и, отступив назад, сел рядом с есаулом. Сумихара, не глядя, приложил оттиск личной печати, и, подозвав адъютанта, изо всех сил пытающегося сохранить остатки самообладания, передал ему лист:
– Выдать всё, - и снова повернул лицо к Гурьеву: - Что ты делаешь в Маньчжоу, Гуро-сан?
– Учусь чувствовать и понимать свой народ, Ясито-сама. Прошу меня извинить, но я не верю, что смогу стать истинным воином Пути, если не сделаю этого.
– Почему здесь, а не в России?
– Там это сделать сегодня невыразимо труднее, Ясито-сама. Большевики прилагают все возможные усилия, чтобы русские - и не только русские - исчезли с лица земли. Ещё раз прошу извинить мою дерзость, Ясито-сама.
– Ты думаешь, они ещё не преуспели?
– Пока нет. И я постараюсь, чтобы у них ничего не вышло. Конечно, один - я немногого стою. Но с другими воинами, русскими и не только, - с такими, как вы, Ясито-сама, - должно получиться.
Генерал прищурился:
– Миссия народа Ямато - не в том, чтобы спасать Россию и русских. Или ты думаешь иначе?
– Разумеется, я думаю иначе. Выручать свою Родину из беды - дело самих русских, тут вы правы, Ясито-сама. Но помочь им - дело чести всех остальных, если все остальные хотят выжить и уцелеть, как народы, со своей историей и судьбой.
– Странные речи. Смелые речи, - Сумихара посмотрел на ничего не понимающего Шлыкова и снова обратил взгляд к Гурьеву. - Я подумаю над твоими словами, Гуро-сан. Слова, сказанные воином Пути, достойны того, чтобы подумать над ними. Что дальше?
– Нисиро-О-Сэнсэй завещал мне побывать в Ниппон. Думаю, нынешней осенью буду готов сделать это.
– Придёшь за паспортом прямо ко мне, я отдам распоряжение. Ты знаешь ведь, что я тоже сацумец? - генерал опять слегка улыбнулся.
– Я знаю, Ясито-сама, - поклонился Гурьев.
– Для чего здесь этот казак? - указал взглядом на Шлыкова генерал.
– Этот достойнейший и храбрейший русский офицер хотел лично убедиться в том, что вы выслушаете меня и будете ко мне милостивы, Ясито-сама, - опять поклон. Ничего, спина гибче будет, подумал Гурьев.
– Ты мудрый юноша, - на сей раз улыбка в полную силу осветила жёсткое лицо Сумихары, неожиданно сделав его красивым. - Хорошо. - Генерал перевёл взгляд на Шлыкова и медленно, почти без акцента, отчеканил по-русски: - Если вам потребуется мой совет или мнение по любому вопросу, обратитесь к моему другу господину Гурьеву, господин… есаул. Помните, - помогая господину Гурьеву, вы помогаете не ему и не мне, - вы помогаете себе, прежде всего. И передайте мои слова его высокопревосходительству атаману Семёнову. Не смею задерживать далее, господа. Гуро-сан.
Генерал поднялся и поклонился сначала совершенно обалдевшему Шлыкову, а потом, куда более тепло - Гурьеву:
– Да хранит тебя вечный свет величайшей Аматерасу Оомиками, Гуро-сан.
– Да хранит и вас всемилостивая и светлейшая, Ясито-сама, - Гурьев вернул поклон и, дёрнув казака за рукав, отступил, пятясь, к двери и вышел, поклонившись в последний раз.
Когда они оказались на улице, Шлыков загнул такую конструкцию, что Гурьев завистливо прищёлкнул языком:
– Вот уж где мне с Вами, Иван Ефремыч, не потягаться. Искусник Вы, право.
– Ты… Вы… - и Шлыков опять разразился громами и молниями, ещё более ветвистыми и продолжительными.
– Так "ты" или "вы", Иван Ефремович? Вы бы определились как-нибудь, а то перед казаками неловко, - улыбнулся, как ни в чём ни бывало, Гурьев.
– Ты, Яков Кириллович. Как у нас, русских офицеров, принято, - Шлыков протянул Гурьеву руку. - Ну, брат! Только это вот что… Взаимно. Добро?
– Так точно, господин есаул, - Гурьев торопливо нахлобучил папаху и отдал честь.
Шлыков, вдруг не то всхрапнув, не то всхлипнув, шагнул к Гурьеву и стиснул его в объятиях. И отстранившись спустя мгновение, взял его обеими руками за плечи, тряхнул:
– Ну, брат! Ну, - это, знаешь! Вот уж не ожидал, так не ожидал. Что ж ты сказал-то ему такое, обезьяне этой японской?!
– Опять ты лаяться принялся, Иван Ефремыч, - укоризненно покачал головой Гурьев. - Не обезьяна он, а самурай, человек чести и хозяин своего слова. Только подход нужен соответствующий. Поехали оружие забирать. А то мне гостинцы ещё купить предстоит.

* * *

С оружием - двумя сотнями винтовок, сотней маузеров в деревянных кобурах-прикладах, двадцатью пулемётами, двумя дюжинами ящиков гранат и морем патронов, а также медикаментами, перевязочным материалом и множеством прочих военных и не очень военных мелочей - они погрузились в эшелон до Хайлара, что Гурьев тоже предусмотрительно запросил у генерала. Шлыков отбил телеграмму в Драгоценку, и в Хайларе их должен был встретить обоз, чтобы перевезти всё на базы казачьего войска. Хорунжий Котельников, под началом которого оставался основной отряд, тоже намеревался встретить там своего командира. Сумихара оказался столь любезен, что к эшелону прицепили пульмановский вагон первого класса, так что Гурьев и Шлыков с казаками проехались до Хайлара с настоящим, почти забытым, а кое-кому так и вовсе неведомым комфортом, отвлекаясь только на караулы и присмотр за лошадьми.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11