– Ну, посмотрим, посмотрим, – ответил Коуэн, которому хватало ума никогда не спорить с темпераментными певицами.
– А Каварадосси? – осведомилась Незеркофф.
– Генсдейл, американский тенор.
Певица кивнула.
– Милый мальчик. И голос хороший.
– И, кажется, один раз это будет Барриэ.
– Этот умеет петь, – великодушно сказала прима. – Но позволить этой жабе проквакать Скарпиа! Бр! Только не при мне.
– Я все улажу, – успокоил ее Коуэн.
Он откашлялся и взялся за следующий документ.
– Я также веду переговоры об отдельном концерте в «Альберт-Холл».
Незеркофф скорчила недовольную гримаску.
– Знаю, знаю, – поспешно проговорил Коуэн, – но так принято.
– Что ж, так и быть, – согласилась прима, – спою! Зал будет набит до отказа. По крайней мере, там прилично платят. Ессо!
Коуэн снова зашелестел бумагами.
– И вот еще одно предложение, – сообщил он. – От леди Растонбэри. Она просит вас приехать и выступить у нее.
– Растонбэри?
Брови певицы сдвинулись, словно она пыталась что-то вспомнить.
– Я где-то слышала это имя, и совсем недавно. Ведь есть такой город.., или какая-то деревня?
– Да, очень славное местечко в Хартфордшире. А усадьба лорда Растонбэри – просто раритет, настоящий феодальный замок. Привидения, фамильные портреты, тайные ходы и все такое прочее. И потом, шикарный личный театр. Просто купаются в деньгах, регулярно устраивают частные концерты. Предлагают вам дать всю оперу целиком, лучше всего – «Баттерфляй».
– «Баттерфляй»?
Коуэн кивнул.
– Зато они и платят… Придется, конечно, немного передвинуть «Ковент-Гарден», но в смысле денег оно того стоит. Ожидают в гости королевскую семью. Шикарная для нас реклама.
Незеркофф гордо вскинула голову.
– Разве я нуждаюсь в рекламе?
– Реклама всегда полезна, – ничуть не смутившись, возразил Коуэн.
– Растонбэри, – пробормотала певица. – Где же я слы…
Она порывисто вскочила и, подбежав к журнальному столику, стала нетерпеливо листать лежащий там иллюстрированный журнал. Ее рука застыла вдруг над одной из страниц, потом от неловкого движения журнал соскользнул на пол, а певица медленно вернулась к своему креслу.
Настроение ее внезапно переменилось – что, впрочем, случалось довольно часто. От капризной взбаломошности не осталось и следа. Теперь ее лицо было абсолютно спокойным и почти суровым.
– Договоритесь с ними. Я буду петь в этом вашем замке, но при одном условии… Это должна быть «Тоска».
– Сложновато для домашнего театра, – неуверенно протянул Коуэн. – Там такие декорации, и много реквизита…
– «Тоска» или вообще ничего.
Коуэн пристально посмотрел на нее. Похоже, ее вид убедил его. Он коротко кивнул и поднялся.
– Я попробую все уладить, – покорно сказал он.
Актриса тоже поднялась. Не в ее привычках было объяснять причины своих поступков, но сейчас она почти извиняющимся голосом сказала:
– Это лучшая моя роль, Коуэн. Я могу спеть ее так, как не пела до меня ни одна женщина.
– Да, это хорошая партия, – согласился Коуэн. – Джерица в прошлом году имела бешеный успех.
– Джерица? – вскричала она, сразу покраснев, и пустилась в пространное изложение того, что она думает об упомянутой Джерице.
Коуэн, которому давно уже было не внове выслушивать мнение одних певцов о других, не очень-то прислушивался к этой тираде, а когда Незеркофф наконец умолкла, упрямо заметил:
– Как бы то ни было, «Vissi D'Arte» она поет, лежа на животе.
– Да ради бога, пусть хоть на голове стоит! Я спою это, лежа на спине и болтая ногами в воздухе.
Коуэн покачал головой.
– Не думаю, что это понравится публике, – совершенно серьезно заметил он. – И все же такие вещи впечатляют.
– Никто не может спеть «Vissi D'Arte» как я! – уверенно заявила Незеркофф. – Я пою так, как это принято в монастырях, как учили меня добродетельные монашки много-много лет назад. Голос должен звучать как у мальчика-певчего или ангела: без чувства, без страсти.
– Знаю, – ласково согласился Коуэн. – Я слышал вас.
Это изумительно.
– Это и есть искусство, – проговорила примадонна. – Заплатить сполна, страдать и выстрадать, изведать все, но при этом найти в себе силы вернуться, вернуться к самому началу и обрести утерянную красоту невинной души.
Коуэн удивленно взглянул на нее. Она смотрела куда-то мимо него странным, ничего не видящим взглядом, от которого Коуэну внезапно стало не по себе. Ее губы приоткрылись и почти беззвучно выдохнули какие-то слова.
Он едва их расслышал.
– Наконец-то! – прошептала она. – Наконец-то.
Спустя столько лет.

Леди Растонбэри обладала не только тщеславием, но и тонким вкусом, и эти два качества сочетались в ней на редкость удачно. Ей посчастливилось выйти замуж за человека, не обладавшего ни тем, ни другим и потому никоим образом ей не мешавшего. Граф Растонбэри был крупным крепким мужчиной, которого интересовали лошади, лошади и только лошади. Он восхищался своей женой, гордился ею и был только рад, что имеет возможность выполнять все ее прихоти. Собственный театр выстроил примерно сто лет назад его дед, и он стал любимой игрушкой леди Растонбэри. Ее стараниями на сцене этого театра успели поставить и Ибсена, и какую-то ультрасовременную пьеску, как теперь водится, замешанную на наркотиках и разводах, и даже некую поэтическую фантазию с кубистскими декорациями. Предстоящая «Тоска», в честь которой леди Растонбэри устраивала невероятно торжественный прием, вызвала живейший интерес. Весь лондонский бомонд собирался присутствовать на спектакле.
Мадам Незеркофф со свитой прибыла перед самым ленчем. Генсдейл, молодой американский тенор, должен был исполнять Каварадосси, а Роскари, знаменитый итальянский баритон – Скарпиа. Собрать их здесь стоило безумных денег, что, впрочем, никого особенно не тревожило.
Паула Незеркофф была сегодня в превосходном настроении. Сплошная любезность, блеск и очарование, никаких капризов. Коуэн был приятно удивлен и только молился, чтобы это продлилось подольше. После ленча все гости отправилась в театр, где осмотрели декорации и все, что попадалось им на глаза. Оркестром дирижировал Сэмюель Ридж, один из лучших дирижеров Англии. Все шло как по маслу, что вызывало у мистера Коуэна сильнейшее беспокойство. Он не привык к такой благостной атмосфере и все время ждал какого-то неприятного сюрприза.
– Все слишком хорошо, – бормотал он себе под нос. – Это просто не может продолжаться долго. Мадам мурлычит точно кошка, объевшаяся сливок. Нет, это не к добру, что-то обязательно случится!
Видимо, долгое общение с музыкальным миром развило у него некое шестое чувство, поскольку вскоре его прогноз подтвердился. Было уже почти семь часов вечера, когда горничная-француженка, Элиза, в расстроенных чувствах ворвалась к нему в комнату.
– О мистер Коуэн, идемте скорее. Да скорее же, умоляю вас.
– Что-то случилось? – заволновался тот. – Мадам капризничает? Хочет все отменить, да?
– Нет, нет, это не мадам, это сеньор Роскари… Ему плохо, он.., он умирает!
– Умирает? Идем!
И он поспешил вслед за Элизой, приведшей его в комнату несчастного итальянца.
Маленький человечек лежал на постели или, точнее говоря, метался по ней, извиваясь в непрекращающихся судорогах, показавшихся бы комичными, не будь они столь мучительными. Паула Незеркофф, склонившаяся над ним, коротко кивнула Коуэну.
– А, вот и вы, наконец. Наш бедный Роскари! Бедняга страшно мучается. Наверняка съел что-то не то.
– Я умираю, – простонал страдалец. – Эта боль…
Ужасно. О!
Он снова скорчился, обхватив руками живот, и принялся кататься по кровати.
– Нужно послать за врачом, – решил Коуэн.
Паула остановила его у самых дверей.
– Об этом позаботились, он скоро будет здесь и поможет бедняге, но сегодня ему не петь, это уж точно.
– Мне никогда больше не петь: я умираю, – простонал итальянец.
– Нет, не умираете, – отрезала Паула. – Это всего лишь расстройство желудка. Тем не менее выступать вы сегодня явно не сможете.
– Меня отравили.
– Точно, – согласилась Паула. – Думаю, это было второе. Оставайся с ним, Элиза, пока не придет доктор.
И, прихватив Коуэна, покинула комнату.
– Ну, и что же нам теперь делать? – поинтересовалась она.
Коуэн беспомощно покачал головой. До представления оставалось слишком мало времени, чтобы посылать в Лондон искать замену. Леди Растонбэри, только что извещенная о недуге гостя, спешила к ним по коридору. Заботила ее, впрочем, как и Паулу Незеркофф, исключительно судьба «Тоски».
– Нам бы хоть кого-нибудь! – простонала примадонна.
– Ох! – внезапно вспомнила что-то хозяйка. – Бреон.
Ну конечно же!
– Бреон?
– Ну да, Эдуард Бреон, тот самый, знаменитый французский баритон. Он живет здесь поблизости, я видела на этой неделе в «Кантри Хоумс» фотографию его дома. Это тот, кто нам нужен.
– Кажется, боги услышали нас, – вскричала Незеркофф. – Бреон в роли Скарпиа… Прекрасно помню. Это одна из лучших его партий. Но он ведь больше не поет, разве нет?
– Сегодня запоет, – сказала леди Растонбэри. – Ручаюсь.
И, будучи женщиной решительной, приказала не медля готовить свой личный спортивный самолет. Десятью минутами позже загородное уединение мосье Эдуарда Бреона было нарушено визитом взбудораженной графини. Когда леди Растонбэри чего-то хотела, она умела быть очень настойчивой, и вскоре мосье Бреон понял, что ему придется подчиниться. Справедливости ради следует заметить, что он питал некоторую слабость к титулованным особам.
Достигнув вершин в своей профессии, он, человек очень скромного происхождения, довольно часто общался с герцогами и принцами, причем накоротке, и это всячески тешило его тщеславие. Теперь же, удалившись на покой в этот тихий уголок старой Англии, он ощущал все растущую неудовлетворенность. Ему не хватало аплодисментов, не хватало поклонников, да и соседи признали его далеко не так скоро, как он ожидал. Предложение леди Растонбэри не только польстило ему, но и откровенно обрадовало.
– Сделаю все, что пока еще в моих силах, – с улыбкой пообещал он. – Я, как вы знаете, некоторое время не выступал на публике. Даже учеников не беру. Так, одного-двух, и то в виде одолжения. Но, раз уж сеньор Роскари занемог…
– Это был такой удар! – воскликнула леди Растонбэри.
– Для искусства едва ли, – заметил ее собеседник и подробно пояснил свою мысль: с тех пор как подмостки покинул мосье Эдуард Бреон, ни один театр не видел ни одного мало-мальски приличного баритона.
– Тоску исполняет мадам Незеркофф, – сказала леди Растонбэри. – Я думаю, вы знакомы.
– Никогда не встречались, – ответил Бреон, – Слышал ее раз в Нью-Йорке. Великая певица. Вот у кого есть чувство сцены!
Леди Растонбэри облегченно вздохнула: никогда не знаешь, чего ждать от этих знаменитостей. Тут тебе и ревность, и какие-то нелепые антипатии…
Минут через двадцать оба уже входили в гостиную замка Растонбэри, и хозяйка, победно смеясь, объясняла:
– Я таки уговорила его. Мосье Бреон проявил истинное великодушие. Никогда этого не забуду.
Изголодавшегося по комплиментам француза тут же окружили, воркуя и ахая. В свои почти уже шестьдесят Эдуард Бреон был все еще очень хорош собой: высокий, темноволосый, необыкновенно обаятельный.
– Погодите-ка, – запнулась вдруг леди Растонбэри, – а где же мадам?.. О, вот же она!
Паула Незеркофф не приняла участия в общем ликовании по поводу появления француза, оставшись сидеть в высоком дубовом кресле у камина. Огня в нем, конечно, не было: вечер выдался теплый, и певица даже изредка обмахивалась огромным веером из пальмовых листьев. Она казалась настолько отрешенной, что леди Растонбэри испугалась, не обидела ли ее чем.
– Мосье Бреон, – представила она, подводя гостя к певице. – Уверяет, что вы никогда не встречались прежде.
Неужели же это правда?
Последний раз – почти что картинно – взмахнув веером, Паула Незеркофф отложила его в сторону и протянула французу руку. Тот низко склонился над ней, и с губ примадонны слетел едва слышный вздох.
– Мадам, – сказал Бреон, – мы никогда еще не пели вместе, и виной тому мои годы. Но судьба смилостивилась надо мной, и устранила эту несправедливость.
Паула мягко рассмеялась:
– Вы слишком добры, мосье Бреон. Я преклонялась перед вашим талантом, еще когда была никому не известной скромной певичкой. Ваш Риголетто.., какое мастерство, какое совершенство! Никто не мог сравниться с вами.
– Увы, – ответил Бреон с притворным вздохом, – все это в прошлом. Скарпиа, Риголетто, Радамес… Сколько раз я исполнял их – и никогда больше не буду!
– Будете. Сегодня вечером.
– Вы правы, мадам, я и забыл. Вечером.
– Тоску с вами пели многие, – надменно сказала Незеркофф. – Но не я.
Француз поклонился.
– Это честь для меня, – мягко произнес он. – Большая честь, мадам.
– Здесь требуется не только певица, но и актриса, – вставила леди Растонбэри.
– Да, действительно, – согласился Бреон. – Помню, в Италии, еще совсем юнцом, я набрел в Милане на какой-то богом забытый театр. Билет обошелся мне всего в пару лир, но тем вечером я слушал исполнение не хуже, чем в нью-йоркском Метрополитен. Тоску исполняла совсем еще молоденькая девушка, и пела она как ангел. Никогда не забуду ее «Vissi D'Arte»! Такой чистый, ясный голос… Но вот драматизм – его не хватало.
Незеркофф кивнула.
– Это приходит со временем, – тихо сказала она.
– Да. Эта молоденькая девушка – Бьянка Капелли, так ее, кажется, звали, – я тогда принял участие в ее карьере. Я мог бы устроить ей блестящее будущее, но она была слишком легкомысленна… Слишком.
Он пожал плечами.
– А в чем это проявлялось? – послышался вдруг голос Бланш Эймери, двадцатичетырехлетней дочери леди Растонбэри, худенькой девушки с огромными голубыми глазами.
Француз учтиво повернулся к ней.
– Увы, мадемуазель! Она связалась с каким-то негодяем – бандитом и членом Каморры. Потом он попал в руки полиции, его приговорили к смертной казни. Она пришла ко мне и умоляла что-нибудь сделать, чтобы его спасти.
Бланш Эймери не сводила с него завороженных глаз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26