— А… весело мы жили… — пробормотал он, нащупав руку Игоря и пожимая пальцы. — Гордо…
— Не только весело, — отозвался Кононов. — Не думай сейчас об этом. Спи. Мы постараемся тебя вытащить.
— А я и не думаю… — это были его последние слова. Больше он ничего не произнес, продолжая смотреть в какую-то только одному ему видимую даль.
Игорь еще долго сидел на постели, опустив голову, потом тяжело поднялся, сошел вниз. Денис, Большаков, Серж, Петро, Длинный, Дима, все они молча смотрели на него, ожидая, что скажет. Но он лишь махнул рукой и прошел мимо, вырвавшись в ноябрьскую стынь.
6
Мишеля похоронили на Востряковском кладбище, в одном ряду с могилой Стаса. Не следовало бы этого делать, но как объяснишь оставшимся? И так все шло кувырком, через колено. «Будь прост, как голубь и мудр, как змей», вспомнил Игорь слова-наказ Стаса. Можно водить за нос «органы», но своих? Не хотелось сейчас ни о чем думать. Как и Мишелю, перед самой кончиной. Но почему мы создаем себе врагов на ровном месте, а преданных друзей не замечаем? Что есть друг и что есть враг? Где грань между ними? Хорошо Сабурову, он уже отвоевался, отбомбился по целям. Но тоже ищет себя в новой, мирной жизни. А как быть с Мовладом, с Литовским? Простить им смерть Стаса, Флинта? Нельзя. Так можно прощать до бесконечности. Из призванного воина превратиться в созерцателя, комментатора событий, жизнеописателя творящихся вокруг беззаконий, а после, под лучами весеннего солнца, и вовсе растаять, как та Снегурочка, не умеющая ни любить, ни ненавидеть.
Сразу после похорон Кононов отправился под Серпухов, к отцу Иринарху. Надо было и передохнуть, многое обдумать в той благодатной тиши, послушать мудрого старца.
Смерть смертью, а жизнь продолжается. Взял с собой в попутчики только Николая Сабурова, тот давно хотел познакомиться с легендарным батюшкой. Опять из-под колес уходит дорога, мелькают изрытые оспой неугомонного реформаторства русские поселки. Сколько их было на Руси этих «реформаторов», начиная с Петра I? Не счесть. Каждый ломал, сгибал, рвал с корнем, а деревеньки эти как стояли, так и стоять будут. Уже кажется об одной ноге, с выколотыми глазами, а Бог все равно дает зрение и силу. Нет, ничего ты с ним не сделаешь, с русским человеком. Его можно обмануть, обольстить, даже убить, но повалить нельзя. Выпрямится и воскреснет. Неужели они этого не понимают, пришельцы? Копят богатство, думают, верхом уселись. А на суд Божий войдут голые, без земной славы и сияния. И встретят их обобранные ими, стоящие у Престола. Первые последними станут, и это высшая промыслительная справедливость. Но что же, не надо, выходит, на земле стяжать, добиваться чего-то, хотя бы достойной жизни? Пустить все на самотек, ждать своего часа? Лежать у обочины, надеясь на милость Божью? Нет, каждый с рождения награжден чем-то, сумей это в себе разглядеть, самоусовершенствовать, чтобы не закопать в землю, и живи по совести, неси крест. Коли принял его, без ропщения — большего, что тебе дадено, Господь не возложит.
Обо всем этом Сабуров с Кононовым говорили и в дороге, и в сельском домике с отцом Иринархом. Узнав о смерти Мишеля, батюшка молвил, поскребывая седую бороду:
— А я вот скажу вам странную, может быть, вещь. И палач, и замученная им жертва — на том свете обнимутся. Как Сталин и Николай второй. Оба испили чашу свою до дна. Разговаривал я недавно со своим другом, отцом Дмитрием, мы с ним одногодки, вместе в лагерях сидели. Он истину сказал: реформаторы эти все — мертвецы при жизни. Они обольстители, а каждый обольститель на браке Господа нашего будет извергнут вон. Слуги Антихриста. И в Апокалипсе так: если бы ты был холоден или горяч, но поскольку тепл, извергну тебя. Теплые люди и то, ни се, мертвецы. Будь верен до смерти, и будет тебе венец жизни. И будет ему звезда утренняя. Ну что же, заговорились мы, давайте чай пить, что ли?..
Пробыли они у отца Иринарха неделю. В покое, в чистоте духа.
— Считай, лучшее время за последние годы, — сказал на обратном пути Сабуров. И он был прав.
7
Аршилов вновь улетел в Швейцарию с дипломатическим паспортом и портфелем, набитом «брюликами», драгоценными панагиями и тремя редчайшими иконами, оценочная стоимость которых переваливала за миллион долларов. Наркоденьги не пахли. Остановился он, по иронии судьбы, в цюрихском отеле «Сант-Готар», в том же номере, где несколько лет назад провел пару дней и Кононов. Неудобств не испытывал. Город шпионов, банкиров и аферистов предлагал любые возможности. И для хранения, и для реализации ценностей, и для обмена конфиденциальной информацией с грифом: «Секретно». А оставшийся в Москве Споров вызвал к себе своего заместителя — Литовского.
— Леня, — сказал он ему, выслушав доклад. — Хрен с этим Хмурым, будем его топить. У нас есть запасной вариант, а повесим все равно на Хмурого. Запомни, Леонид Аркадьевич, нет такого человека, которого было бы нельзя купить, обмануть или, на худой конец, размазать по стенке. Был один, но и того распяли.
— Как бы, Геннадий Анатольевич, нас вскорости самих не размазали, отозвался Литовский. — Время наступает хмурое. У Лозовского коленки трясутся.
— А что? Я готов вновь встать по стойке смирно и доложить: Служу Советскому Союзу! Главное не паниковать. Можно и в храме постоять со свечкой, на всякий случай. И в мечеть вползти, коли талибы подойдут к Саратову. А в Панаме всегда фазенда найдется, где проведешь старость. Старость — не гадость, было бы на что взять радость.
— Поэт ты, Геннадий Анатольевич, прямо Иосиф Бродский.
— Я человек русский, а не поэтический. Тащи сюда Тарланова, пора кончать с этой депутатской неприкосновенностью. Так нам завещал великий Ленин. Вот был у нас в конторе один парень — Коля Сабуров, да ты его наверняка знаешь. Мы с ним даже дружили. Вместе дворец Амина брали. Но он в запас ушел, растратился, а я — действующий. Скоро генерала получу. Его не купили и не размазали, нет. Обманули. Вернее, сам себя обманул — ушел в религию. Думает, спасется? Ложь это все, та же иллюзия. Нету ничего ни впереди, ни позади нас. Я не атеист, атеисты борются с Богом, значит, уже признают его присутствие. Я — язычник. Мой язык — мой бог, им кого хочешь заговоришь и за собой поведешь. Правильно я говорю, Леня?
— Ты Гена, хоть и мой начальник, но дурак. Чего ты со мной откровенничаешь о своей душе? Мне плевать.
Литовский улыбнулся, Споров тоже. Оба друг другу уже изрядно надоели, но дело связывало. Помолчали.
— Ладно, — произнес, наконец, Споров. — Давай заканчивать операцию. Пора разбивать окна и впустить немного пурги.
8
В тихом полупустом ресторанчике в одном из спальных районов Москвы за столиком сидело четыре человека: двое мужчин и две женщины. Красное грузинское вино, фрукты, легкая закуска, омары. Некоторая неловкость, возникшая в самом начале, уже прошла, сейчас можно было расслабиться, поднять тост. Людмила Гринева пригласила сюда свою подругу Свету, бывшего мужа Отара Мголаблишвили и Игоря Кононова. Мужчины еще в зале успели обменяться несколькими фразами, теперь предпочли любезно ухаживать за дамами.
— И все-таки, что мы сегодня отмечаем? — спросил Отар, приподняв бокал и выжидающе поглядывая на Милу.
— Я выхожу замуж за Игоря, — очаровательно улыбнувшись, ответила она. Откуда-то из глубины зала доноситься тихая музыка. Услужливый официант принес жульен из шампиньонов в маленьких вазочках.
— Это правда? — спросила Света, переглянувшись с Игорем.
— Первый раз слышу, — отозвался тот, невозмутимо наливая себе и ей кахетинское. — Впрочем, может быть, я чего-то упустил за мирскими заботами.
— Ну ладно, шутка. Все мужчины такие глупые, когда их ошарашиваешь! засмеялась Мила. — Просто мне хотелось вас видеть. И отдохнуть. А новость действительно есть. Потом скажу.
— Невозможная женщина, как я ее терпел? — с нарочитым вздохом сказал Отар. — Выпьем за Грузию. Чтобы она стала свободной от Шеварднадзе.
— Хороший тост, — согласился Игорь. — Но чтобы быть последовательным, придется поднять пятнадцать бокалов.
— А чего нам стоит?
— Вы забываете, что среди вас женщины, а их не интересует политика, вмешалась Мила. — Выпейте за любовь, свободную от семейных уз. Коли они так тяготят всех мужчин.
— Я думаю, дело в другом, — вступила в дискуссию Света. — Любовь вообще и никогда не может быть свободной, если отбросить простую физиологию. Любовь всегда клетка, а птички рвутся на волю, чтобы вновь угодить в западню.
— Прекрасно, но кончим мудрствовать, — сказал Отар. — За женщин!
К этому присоединились все. Неожиданные встречи тем и приятны, что они легки и ни к чему не обязывают. Можно уйти, а можно остаться. Но в этом случае, сидящие за столом люди чувствовали друг к другу какую-то особую теплоту и дружелюбие. Благодаря Миле, которая действительно казалась невозможно-необыкновенной женщиной — загадочным сфинксом с синими кристаллами глаз, ставящих проходящих мимо нее путников в тупик своими вопросами. Она была весела, умна, игрива, обворожительна. Света же, напротив, оттеняла ее невозмутимым спокойствием и рассудительностью. Отар и Игорь обменивались шутками, остроумными репликами, слегка подтрунивая друг над другом. Вечер удался на славу.
— А я ведь чуть не забыла — зачем собрала вас? — в какой-то момент произнесла Мила. — Я уезжаю. Не сейчас, месяца через полтора. А Париж. Буду теперь там работать, в крупном издательстве.
— И конечно, эту работу тебе подыскал папочка? — спросил Отар, нисколько не удивляясь.
— Отнюдь. Мои способности оценили другие.
— Я всегда говорил, что ты талантливая журналюжница.
— А ты что скажешь? — Мила посмотрела на Игоря.
— Что же сказать? Если это необходимо — вольному воля.
— Как птичка из той клетки, — добавила Света.
— И никакого сожаления? — теперь Мила смотрела на Игоря так, будто они остались за столиком одни. Наверное, так и было. И так часто бывает именно в толпе, в уличном гаме, когда двое — составляют островок или бастион неприступности. Уединение гораздо сильнее, если оно происходит на людях.
— Пойду-ка я посещу места не столь отдаленные, — сказал Отар, поднявшись из-за стола. — Тюрьму народов.
— Сожаление? — произнес Игорь. Нет, не то слово. Но если я скажу: оставайся, что из этого выйдет? А жить в Париже я не хочу и никогда не буду.
— Жаль, — коротко ответила Мила. Она отпила из своего бокала, затем повернулась к Свете и о чем-то нелепом и смешном заговорила с ней, но Игорь не слушал. Он встал и отправился вслед за Отаром.
В туалете очень приторно пахло лавандой, будто тут распустился цветник.
— Курить будешь? — спросил Мнголаблишвили.
— Я же не курю.
— Вот что я тебе хочу сказать. Эта женщина еще многих растерзает, как пантера. На нее хорошо любоваться издалека, это я давно понял. Думай сам, подсказывать не буду. А теперь о главном. Это хорошо, что я тебя встретил. Но в любом случае бы разыскал сам. Против тебя готовится акция. Кому-то ты очень сильно перешел дорогу. Брать будут руоповцы, естественно с наркотой, которая у тебя окажется в кармане. Не знаю — когда. Может быть, завтра, может, через месяц, в новогоднюю ночь. Аршилов хотел подключить к этому делу наш отдел — все-таки мы занимаемся наркотиками, но мой шеф, Воронов, наотрез отказался. Ни он, ни я в грязные истории не путаемся. Потому и уважают. Аршилов надулся и ушел ни с чем. Но ему вскоре самому хана. А теперь пошли к дамам, заждались небось.
— Спасибо, Отар, — произнес Игорь, выходя следом.
— Вах! — махнул рукой тот.
В зале Кононов задержался, поскольку увидел сидящего в кресле возле пальмы Рудольфа Шальского. Тот как всегда улыбался полным ртом золотых зубов и выглядел респектабельнее Клинтона.
— Ты чего здесь делаешь?
— А у меня тут встреча. С одним деятелем, — ответил Шаль, пожимая руку.
— Тебе же надо в песок зарыться и носа не казать, дышать через трубочку. А если водочные короли отыщут?
— Вах! — точно также махнул рукой астраханский аферист. — Я в Москве всего-то на неделю. Потом Рим, Афины.
— Осваиваешь международные рынки? Смотри, Рудик. Человек ты видный, заметят.
— Не заметят. Дело очень срочное. Не могу упустить.
— Ладно. Ты хоть позвони перед отъездом, чтобы я был спокоен.
— Обязательно. Мы еще поработаем вместе.
Игорь вернулся к своему столику, а «пантера» вновь смотрела на него призывным и мягким взглядом. Вечер продолжался еще около часа. Затем покинули ресторан, шумно и весело прощаясь на улице. Отар куда-то повез Свету, а Мила, нежно прижимаясь к Игорю и заглядывая ему в глаза, спросила своим волнующим голосом:
— К тебе?
— Конечно, — отозвался он, думая о словах Отара.
9
Вековечный дуб Каллистратыч, немного прихворнул, но болезнь его выражалась в том, что он стал меньше бубнить, а больше чавкать, поглощая огромное количество черного хлеба с солью.
— В нем — вся сила! — убеждал он Сабурова и Кононова, заехавших «на огонек». — Меня местные алканоиды спрашивают: чего это к тебе за генералы ходят? Это про вас. А я им: не генералы, а освободители трудового народа. Один будущий президент, другой — премьер-министр. А что бы вам, ребята, и впрямь не сойтись голова об голову и не пойти вместе? Вдвоем вы быстро правое дело сделаете. Смозгуете что и как. Пора тебе, Николай, кончать свои блуждания, чай, не монах-отшельник. Толстовец, что ли?
Сабуров с Кононовым посмеивались, слушая старика. Только он вновь начал чавкать, как они продолжили разговор.
— Сейчас миром управляют нефть и наркотики, — говорил Сабуров. — Но то и другое — до поры. С начала века изыскивается новая энергия, в семидесятых годах наши исследования положили под сукно. А это открытия, которые могут заменить нефть. Но никому не нужно — ни здесь, ни там. Более того, опасно. Такие финансовые империи рухнут! Ученых попросту убивали, а научные разработки исчезают. Будут ждать до тех пор, пока не исчерпают всю нефть. Еще лет тридцать-пятьдесят. И летающие тарелки мы уже делали, и многое другое. Торсионные поля? Да я сам был причастен к этим сверхзасеркреченным материалам, и массовое зомбирование, и распыление психотропных веществ в воздухе, в воде Ты покупаешь баночку кока-колы, а ведь один из составляющих ее элементов до сих пор хранится в строжайшей тайне, там, а Америке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33