Двое из них – Джек Уинки и Клара Саутдаун, американцы, – надоели ей своей глупостью, а третий – Жак Мюрье – любил ее и молча страдал, и это тоже ее тяготило. Американцев она пригласила из признательности – они дали ложные показания и облегчили ей развод с мистером Морисом Ллойдом, скотоводом из Йоркшира, – развод, который из-за железного упорства мистера Ллойда тянулся целых три года. Что до Жака Мюрье, с ним ее связывал мимолетный зимний роман в Баварских Альпах. Фани находила француза чересчур «мозговым» – выражение, усвоенное ею из книг. Этим определением она осуждала его несносную привычку разрушать приятные иллюзии, привычку, которая вечно толкала его к ироническим рассуждениям и убивала всю его пылкость. Когда увлечение Фани прошло, она открыла в нем незаменимого друга, но Мюрье, увы, не мог понять ни ее потребности иметь его постоянно при себе, ни того обстоятельства, что она не может вечно быть его любовницей.После развода родственники мистера Ллойда распустили по адресу Фани кое-какие слухи, к несчастью не совсем вымышленные, и она сочла необходимым исчезнуть на некоторое время из Англии, чтобы погасить молву. Шесть месяцев она провела в Париже и на юге Франции, а весной приехала в Сан-Себастьян. Акварельные краски ранней весны были здесь мягче, чем на побережье у Биаррица, но люди казались темпераментнее и ярче.Фани совершила короткую автомобильную поездку на юг и увидела немало интересного. У этой страны был свой красочный облик и свои формы, которые проплывали перед ее глазами, как в цветном фильме, за праздничной пышностью и театральной фантастикой которого, однако, угадывалась жестокая трагедия народа, борющегося с самим собой, чтобы выйти на какой-то свой, новый путь. Разумеется, это были беглые впечатления, и все это трогало Фани лишь постольку, поскольку казалось занятным и вызывало острое возбуждение, подобное трепету, который охватывает иностранца, когда бычьи рога вспарывают живот несчастного, разодетого в золото и шелк тореро. Здесь не было и в помине филистерского спокойствия других стран. Одна крайность переходила в другую без мягких полутонов компромисса, и столкновения этих крайностей рождали новые конфликты. Старинные соборы чередовались с клубами анархистов, рабочие митинги с поклонением святым мощам. После почерневшего от фабричного дыма Бильбао она увидела Толедо, потонувший в сонной романтике. В Мадриде она познакомилась с аристократами, которые все еще верили в архангелов и в чудотворные статуи богородиц, а в отеле слуги читали Энгельса и Дарвина. В Барселоне работа кипела в американском темпе, в Севилье бренчали гитары и жизнь катилась в сладкой неге, как ленивые воды Гвадалквивира. По радио гремело пламенное красноречие Пассионарии, в Авиле женщины два раза в день ходили на литургию. Аристократы устраивали заговоры против республики, пролетарии грозились их перерезать, по все медлили. У Фани был иммунитет против романтики (по крайней мере она любила этим хвастаться), и контрасты сегодняшней Испании казались ей гораздо интереснее, чем изъеденное пылью веков величие Толедо и Эскуриала. Она сразу поняла настоящую причину того, что увидела: и здесь, как в Англии, одни имели все, а другие ничего; с той разницей, что здесь те кто не имел ничего, протестовали и бунтовали. Здесь слуга не хотел всю жизнь оставаться слугой, не хотел, чтобы дети его тоже стали слугами, ибо это оскорбляет человеческое достоинство. Правда, Фани вдолбили еще в детстве, что подобные претензии угрожают существованию цивилизации. Но сейчас она ничуть не была склонна тревожиться о судьбах цивилизации. Ей казалось просто забавным немного пожить в этой стране, где люди озлоблены, где в любой день может разразиться революция и где быстрей пройдет время, пока уляжется негодование семьи Ллойдов.В Мадриде Фани встретилась с другом детства – мистером Блеймером, или просто Лесли, как она его называла. Она сказала ему, что хотела бы на некоторое время остаться в Испании.– Что ты будешь здесь делать? – спросил он.– Развлекаться, – ответила Фани со всей серьезностью, какой требовал поставленный перед ней вопрос. – Кроме того, я изучу страну, соборы, бои быков…– Что ж, только не слишком увлекайся! – предупредил ее Лесли.Фани вернулась в Сан-Себастьян и сняла на три месяца виллу у маэстро Фигероа, забытого художника. Маэстро Фигероа в молодости был довольно известным живописцем, хотя и не сумел прославиться за пределами Испании подобно Пикассо или Сулоага. Его картины, несмотря на оригинальный колорит, были испорчены театральностью композиции и вызывали у критиков улыбку. Вилла у него была несколько уединенная, зато красиво расположенная на склоне, спускавшемся к самому океану. Фани поселилась в ней вместе с шофером и пожилой служанкой, рекомендованной ей самим маэстро. Она ежедневно брала уроки испанского языка и читала книги, привезенные из Парижа, но скоро ей стало скучно. Тогда она пригласила Друзей, и, когда те приехали, ей опять стало скучно.Фани проснулась на старинной кровати в комнате, примыкавшей к просторному и светлому помещению, прежней мастерской художника. Она вытянулась в кровати – немой свидетельнице страстных ночей молодого маэстро – и лениво зажгла сигарету. Выкурила ее, спрягая глагол tener (она решила основательно изучить испанский). Потом встала, чувствуя легкое головокружение и приятное покалывание во всем теле – сигареты содержали опиум. Не надо бы курить эти сигареты!.. Ее пристрастие к ним становилось опасным. В первый раз она попробовала их на Монмартре в мансарде одного свихнувшегося поэта, который считал себя приверженцем эссенциализма. Почему он называл свое безумие именно так, Фани никогда не могла понять.Она быстро оделась, а ванну принимать не стала, так как ей предстояла поездка, да и сама ванна, устроенная по капризу маэстро в мавританском стиле, ничуть ее не привлекала – весь бассейн был в грязных трещинах. По телу ее прошла дрожь – в комнате было холодно, несмотря на то, что дверь в мастерскую, где пылал большой камин, была распахнута. В знойной Испании весной и зимой приходится вечно дрожать от холода. Приближалось время завтрака, скоро по вилле разнесутся громогласные шутки Джека и несносный смех Клары. Еще тошнее Фани стало, когда она подумала о предстоящей поездке в Авилу – об этой идиотской экскурсии, на которую она согласилась по настоянию американцев.Когда Фани вошла в мастерскую, ее взгляд упал на одну из картин маэстро Фигероа, которую накануне она пожелала купить и которую маэстро в приступе испанского великодушия ей подарил. Это была довольно) зловещая картина – она пронимала даже американцев. За чаем Клара всегда садилась к ней спиной. Сюжет был чисто иберийский. Смерть, ужасный полускелет-полумумия, вела в ад вереницу пляшущих мертвецов – императора, папу, рыцаря и куртизанку. Картина была написана художником в молодые годы, очевидно в манере какого-то классика.Фани подсела к камину и, греясь у огня, стала внимательно ее рассматривать. Избитый сюжет, да и с технической стороны картина не выдерживала никакой критики. Фигуры похожи на деревянные куклы, в передаче движений видны недопустимые ошибки. Даже цветовая гамма, которой славился маэстро, уступила здесь явному подражанию Греко: холодные серо-синие тона и фосфоресцирующий свет, льющийся из невидимого источника. Но в этой небрежности если не гения, то настоящего таланта Фани уловила муки мастера, забывшего анатомию и критиков, дабы выразить свою мысль философа. И выразил он ее удивительно. В то время как смерть зловеще свалилась и нижняя половина лиц грешников, осужденных на эту пляску, улыбалась тупо и цинично, взгляды их были скованы страхом. Это грешники сознательные, они не раскаиваются они, кажется, хотят обмануть самое смерть и идут за ней с угодливой улыбкой, но с тайным ужасом в глазах. И ничто не радует взгляд – никакие ангелы, никакая неземная любовь, обычные у набожных классиков. Даль, куда ведет грешников смерть, тонет во мраке и безнадежности. О, идея этого полотна так современна!.. И по телу Фани поползли холодные мурашки. Она почувствовала, что в картине есть что-то от ее собственной жизни. Внезапно ей захотелось увидеть живого человека, вырваться из-под власти этой ужасной картины.– Пилар!.. – крикнула она нервно. – Пилар!..Старая служанка маэстро Фигероа вошла в студию.– Дон Сантьяго Испанское имя, соответствующее французскому «Жак».

проснулся?– Quiйn? – спросила испанка. – El franзйs о el americano? Кто? Француз или американец? (исп.)

– El franзйs, Француз (исп.).

– сказала Фани.– Нет! Еще не проснулся, сеньора.– Тогда иди. Не надо его будить.И Фани, слегка расстроенная, пересела в другое кресло, спиной к картине. Пилар вышла, бросив на сеньору сочувственный взгляд. Она давно заметила, что все, кто снимал виллу, обычно садились так, чтобы не смотреть на эту картину.
Жак Мюрье проснулся давно, но сидел у окна в дурном настроении и рассеянно смотрел, как железно-серые маслянистые волны океана пенистыми языками разливаются по широкому пляжу, усеянному черными скалами. По профессии он был врач, и в это дождливое весеннее утро анализировал собственную жизнь с той же суровостью, с какой прежде ставил диагнозы в парижской больнице «Сен-Лазар». Вот уже два года, как он бросил работу, и теперь ему грозило полное разорение. Денежные дела его были почти в катастрофическом состоянии. Восемьдесят тысяч Франков сбережений да еще сто тысяч, полученные в наследство от матери, умершей в Провансе, бессмысленно растрачены по отелям, казино и дансингам Ривьеры. Почему и как это произошло – на это Мюрье не мог дать себе ясного ответа. Он мог только сказать, что все началось с Фани. Он любил ее горькой, саркастической и изломанной любовью, потому что тело ее было прекрасно, а дух утончен и развращен. Целых два года она таскала его за собой только потому, что нуждалась в товарище по безделью, в лекарстве от сплина, который овладевал ею в ненастные дни, в присутствии его тела в минуты каприза. Пустая, смешная и жалкая история!.. Теперь, когда в кармане у него оставалось несколько тысяч франков, он хотел скрыться, исчезнуть, где-нибудь затеряться. Он смотрел на волны, и перед ним внезапно возник кошмарный призрак колоний. Мысль о колониях как о последнем, единственном выходе уже давно навязчиво преследовала его. Колонии – это пучина, которая поглощает опустившихся и бесталанных французских врачей. Загубить свою жизнь в Сайгоне или где-нибудь в Африке, заглушить горечь в каких-нибудь джунглях, проводить бессонные тропические ночи за бутылкой виски или за покером с колониальными чиновниками, лечить их жен от неврастении – вот его удел!.. Но даже это все-таки достойней, чем состоять при Фани, которая скоро превратит его в презренного альфонса.
Последними проснулись Клара и Джек. Они пребывали в незаконном сожительстве с благословения одного евангелического пастора, который еще лелеял надежду их обвенчать и регулярно присылал им письма с моральными наставлениями. Приглашение Фани застало их в Париже. Почему сейчас они находились в Сан-Себастьяне, а не в Париже или в Сан-Франциско – этого они не могли бы объяснить. Они бросались куда вздумается, движимые свежей варварской энергией духа, которая у американцев, вынужденных работать, находит выход в создании материальных ценностей, а у таких, как они, кому работать незачем, – в сумасбродствах. Они разъезжали по свету, подчиняясь импульсу непрерывного движения, точно жизнь вообще не что иное, как глупое, бессмысленное движение. Их активность в спорте и путешествиях была подобна деловой активности их отцов, мистера Уинки и мистера Саутдауна, компаньонов и совладельцев заводов авиационных моторов, – двух благодетелей человечества, которые с нетерпением ждали второй мировой войны, чтобы увеличить стократно, а по возможности и тысячекратно свои богатства.Как только они встали, Клара занялась своей красотой. Каждый день к ней специально приезжала в такси парикмахерша из Сан-Себастьяна укладывать ее локоны. Джек пошел в соседнюю комнату, надел боксерские перчатки и стал наносить свирепые удары по кожаному шару, укрепленному на пружинах между полом и потолком, синхронизируя удары с дыханием. Пока они совершали этот утренний ритуал – одна во имя красоты, другой во имя силы, – по коридору прошел Мюрье и резко захлопнул полуоткрытую дверь комнаты, в которой прихорашивалась Клара. Он сделал это без всякой нужды, просто так, ощутив внезапную ненависть к спокойствию этих американцев и презрение к их самодовольству. Джек, увлеченный тренировкой, не слышал стука, а Клара тотчас догадалась, что это мог быть только вспыльчивый и чудаковатый Мюрье.– Monsieur Jacques! – крикнула она звонко. – Почему вы не заходите?Но мсье Жак не ответил, а сбежал вниз по лестнице. Ему стало не по себе от одной мысли, связанной с Кларой, мысли подлой и унизительной, которая уколола его гордость; она-то и заставила его так гневно хлопнуть дверью.Не получив ответа, Клара вздохнула не без грусти. Она испытывала к Жаку смешанное чувство уважения и страха. Уважения к его знаниям – он знал тысячу полезных вещей о витаминах, о гигиене кожи, о том, как избежать беременности и ожирения, – и страха перед его взглядом: в этом взгляде было что-то холодное, аналитическое и насмешливое, приводившее ее в замешательство, как будто француз заранее предвидел все ее мысли и поступки. Чтобы избавиться от этого страха, она попыталась делать ему авансы, которые Мюрье с презрением отверг. После этого он стал волновать ее еще сильнее, она сама не знала почему. Она вообще с трудом разбиралась в чем бы то ни было, поэтому при игре в бридж ее обычно не принимали в компанию. Впечатления у нее испарялись так же быстро, как высыхал лак на ногтях, а в голове оставался только осадок глупости.Через полчаса Джек и Клара спустились в мастерскую. Джек в своем тренировочном костюме был похож на профессионального боксера, а Клара превратилась в гладкую, идеально завитую фарфоровую куклу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38