Эхо шагов гулко отдавалось под сводами. Пахло плесенью. Георгий медленно шел по спиралям лестницы, поднимаясь все выше и выше, и легкая, знакомая с детства отрада была в этом трудном подъеме. С каждым шагом взор его становился острее, и прошлое вставало перед ним в новом, неведомом освещении.
«Не так ли и жизнь моя? – думал Георгий. – Бесконечное восхождение сквозь свет и тьму к неведомым вершинам. Сколько еще мне подниматься по извилистой лестнице и дойду ли до вершины ее? Или, быть может, свалюсь в бездну, как Федериго Гварони?..»
Он вспомнил свой путь в Италию… Коперник говорил об этой стране как об очаге науки и чудесных искусств.
Георгию Скорине пришлось увидеть наряду с чудесными произведениями живописцев, зодчих, ваятелей нищету земледельцев, убогие закоулки, тюрьмы, злобу тиранов, алчность ростовщиков, кровожадный фанатизм монахов, преследующих истинную науку. Он вспомнил Гварони и вновь с содроганием ощутил запах гари.
Вдруг сильный порыв ветра ударил ему в спину. Георгий остановился. Он был на верхней площадке башни. На тяжелых балках спали колокола. В них еще сохранялся звон меди, как остается шум волн в раковинах, давно покинувших море. Георгий подошел к барьеру. С высоты город казался мертвым. Не было видно прохожих. Неподвижными были каналы, их воды никуда не стремились. Георгий нагнулся над ветхими перилами. Внизу, на дне бездны, последние отблески солнца озарили фигуру всадника. Статуя как бы отделилась от темной земли, стремясь взлететь к уходящему солнцу. Георгий выпрямился. На темном небе уже слабо обозначился серп луны.
Послышался вздох… Георгий вздрогнул.
– Ох, испугался было я… Уж очень вы наклонились, думал, самогубство, не иначе… Грех бы на мне… – Это было сказано на чистом русском языке, и Георгий, с удивлением оглянувшись, увидел молодого человека в русском кафтане и высокой шапке.
– По-русски-то не понимаешь небось? – с сожалением спросил человек и добавил уже полупрезрительно: – Эх, латинская твоя душа!
– По платью о душе судишь? – ответил Георгий тоже по-русски и улыбнулся.
Человек ахнул, раскрыв от удивления рот.
Встретить русского в ту пору в Италии было делом редким и необычным. Москва еще только начинала завязывать отношения с Западной Европой. Великий князь Иван III в 1499 году направил в Венецию своего посла Митрофана Карачарова, да посольство это было почти бесцельным: оно скорее являлось ответом на приезд итальянцев в Москву. Москва не очень нуждалась в дружбе с далекой Италией. Дела с беспокойными соседями занимали ее куда больше. Да и Митрофан Карачаров, посол московский, не одобрил латинских порядков. Домой вернулся и сильно ругал все.
– Затея сия пуста и грешна. Об ней забыть надобно и на меня пост наложить в сорок дней! – говорил он самому великому князю.
Однако преемник Ивана, Василий III, не оставил этой мысли. Росло и богатело Московское княжество. Нужны были ему не только почетные посольские связи с заморскими странами, но и торговые. Князь Василий под всякими благовидными предлогами рассылал своих людей за моря: «смотреть да примечать».
К одной из таких «смотрельных компаний» и принадлежал молодой русский иконописец Тихон Захарович Меньшой, по прозвищу Тишка-богомаз, с которым встретился на башне Георгий.
Тишка так обрадовался, услышав родную речь, что облобызал незнакомца, назвал земляком и любезным другом. Георгий не менее Тишки был рад этой встрече. Завязалась живая откровенная беседа.
Впрочем, говорил больше Тишка. Он был возбужден и словоохотлив. Георгий с интересом слушал его.
Тихон рассказал, что их «компания» везет подарки от великого князя венецианскому дуку – соболиную мантию, да шубу из пупков бобровых, да самоцветы, да птиц ловчих редких пород, и все невесть за что… Ехать сказано важно, не торопясь. Везде все присматривать да запоминать, что лепо… А от худого крестом и кулаком борониться.
По каким причинам, ему то неведомо – вроде занемог в пути наистарший их, сам Никита Иванович Солод, – приказал он в Падуе передышку сделать.
– «У меня, – говорит, – от ихнего теплого воздуха внутри все взопрело…» Да только причина, поди, не та. Не иначе как добрых муралей высмотрел, теперь на Москву сманивает. Все пытал, – шепотом сообщил Тихон, – кто эту фигуру на площади сотворил и где сей Донателло проживает. А как сказали ему, что мастер уже сорок шесть лет как преставился, осерчал. «Дурачье! – кричит. – Поди, сожгли его!.. Тут, – говорит, – всякого умелого человека на кострах жгут…»
– Да, жгут, – задумчиво повторил Георгий, глядя на погруженный в сумрак город.
Тишка подошел к перилам и тоже поглядел вниз.
– Стоял я на башне тут, – сказал он, – о мире думал. Вот надо такую икону выписать, чтобы святой людям и на земле чудился, и будто над всем миром вознесся. Лик его светлый, радостный, а земля темная, смутная, вот как сейчас… Кто же к святому приблизится, сам его светом озаряется.
– Почему не выпишешь? – спросил Георгий.
– На даль смотрю! – воскликнул иконописец. – Сколь проста отсюда она и сколь загадочна… Как понять?.. Как на одной доске весь мир охватить? Край земли и край неба… В красках ли дело?
– Зовется сие перспективой, – объяснил Георгий.
– Страшна она мне! – ответил Тишка.
– Хорошее познать не страшно. Перспектива – дело полезное, – возразил Георгий.
Тишка усмехнулся.
– Сказано, есть в «подлиннике иконописном» святых изображать так и не иначе, – объявил он. – Я эту науку теперь, что «Отче наш», помню. – И, став в позу отвечающего ученика, Тишка-богомаз выпалил скороговоркой: – Какова телесным образом богородица? Росту среднего, вид лица как зерно пшеничное, волос желтый, взор острый, брови наклоненные, изрядно черные, нос не краток, уста сладковесия исполнены, весьма проста, смирение совершенное являет. Одежду носила темную. А по числу девятому месяца мая – день святого Христофора, изображать коего надлежит с песьей главой…
– Вижу, – рассмеялся Георгий, – учен ты изрядно… Однако смотри, Тихон, вокруг. Учись, запоминай, на Москве, поди, такого не встретишь.
– В Москве не меньше здешнего понимают! – вдруг вспыхнул Тихон, и Георгий увидел в глазах его гордый огонь. – Вот послали нас за моря муралей да механиков хитрых выискивать, что знают палаты ставить, воздвигать храмы, фигуры, посуду серебряную чеканить. Да, видать, у нас и свои мастера найдутся…
– Дело, – одобрил Георгий, – коли своих мастеров выучили.
Но Тихон не слушал его.
– Вот! – почти кричал он, махнув рукой вниз на город. – Они на весь мир похвалились философией да алхимией, ан, поди, прав наш Никита… может, и Донателлу того сожгли, как прочих? По всей их земле смрад идет… – Тихон замолчал, отвернулся и горько вздохнул. – Только, может, мне одному все это чудится? А взаправду и у нас не лучше костров бывает…
Георгий, приблизившись к нему, обнял за плечи и тихо спросил:
– Ведома ли тебе притча о прутьях тоненьких, в одну вязанку связанных, что и богатырь обломать не мог?
Тихон молчал.
– Так и мы – люд слабый, – продолжал Георгий, – поодиночке. А кабы люди ученые друг другу помогали – не то было бы. Был я во многих городах земли. В Литве, и Белой Руси, и в Кракове, и в старом городе Пражском. Везде понимали меня, как брата, везде хороших людей находил. Вот теперь с тобой встретился, с московитом, и ты мне как брат. А захочешь поехать – поучить аль поучиться, ан князь, иль пан, иль рейтар сейчас же кричит: «Стой! Куда ты, зачем?» Кабы без князей да рейтаров…
Тихон повернулся к Георгию, смотрел на него, широко раскрыв глаза, и душу иконописца наполнила радость, подобная ужасу.
– А без князей… – прошептал он, – можно ли?
– Искал я ответа, – продолжал Георгий, – в писаниях древних мудрецов. У Платона в книге «Республика», у славнейшего Аристотеля в трактате о политике, у блаженного Августина в «Граде господнем». И не нашел главного: законов естественных, управляющих жизнью народа по его собственной воле и стремлению. Всюду стены видны. Грани, секущие землю и людей, разделяющие рожденных от одного племени. Оттого вражда, насилие, зло и кровопролитие.
– Как же разрушить стены эти? – воскликнул Тихон, захваченный его словами. – Как связать людей?
– Стены эти подобны стенам Иерихонским, – ответил Георгий, – падут они от трубного гласа. Книга – вот что свяжет людей воедино! Вот что научит их отличать добро от зла. Она пройдет сквозь все преграды и возвестит зарю нового дня! Понятная людям книга. Не на чужой и мертвой латыни, но написанная на благословенном нашем славянском языке… Прочтет ее и чех, и поляк, и русский…
Тихон не мог оторвать взгляда от прекрасного, охваченного порывом лица Скорины. На мгновение иконописцу захотелось поймать это выражение глаз, бледный свет на челе, легкий нимб волос вокруг головы… Быть может, сохранить его для задуманной им иконы. Но тут же Тихон отбросил эту мысль. Нет, это нечто другое. Слова Георгия всколыхнули душу художника, как ни один написанный им образ, как ни одна виденная картина… Это было нечто большее, чем икона.
* * *
Тихона Меньшого пленяло все, что относилось к области художеств. Ограниченный тесными рамками иконописных правил, он тайно предавался не только грешному любованию иноземными картинами и статуями, но и сам делал рисунки, похожие на те, что видел. Страсть эта особенно сильно проявилась во время поездки по Италии.
Пригласив Георгия назавтра к себе в дом, Тихон показал ему книги. Это были древняя русская повесть «О Вавилонском царстве» и «Сказание о Белом Клобуке», позднее отосланное новгородскому архиепископу Геннадию и через него получившее распространение на Руси.
– Книга эта весьма поучительна всем, – сказал Тишка восторженно. – Ибо предвещает она грядущее величие третьего Рима, сиречь царства Московского.
Была у него и старая Псалтырь, писанная в Угличе в 1485 году. Георгий обрадовался этой книге, словно встретил родного человека. По этой Псалтыри, переписанной потом Матвеем, учился Георгий грамоте.
– Стало быть, оба мы от одной книги грамотеями вышли, – весело объявил Тишка. – Правда твоя, что книга людей связывает…
Затем, плотно прикрыв дверь и сделав Георгию таинственный знак, Тихон положил на стол рисунки, иллюстрирующие и поясняющие стихи Псалтыри. Богиня земли – Церера, в образе голой женщины, лежащей среди злаков, Аполлон на колеснице, запряженной огненными конями, бородатый старик с женщиной, сидящие на чудовище, вероятно Нептун с Нереидою, что подтверждала сделанная приписка снизу: «Благословите источники, моря и реки».
Рисунки были робкими, наивными, но было в них какое-то свое, особенное чувство красоты, приковывавшее взор.
Затаив дыхание Тихон следил за Георгием. Он видел, как не похож Скорина на других знакомых ему людей, и с трепетом ждал его отзыва. Но случилось иное. Дверь широко распахнулась, и в комнату шагнул невысокий плотный человек с чуть одутловатым лицом и маленькими острыми глазами. Человек был одет в русскую одежду, только куда богаче, чем у Тихона. Георгий понял, что это был сам Никита Солод.
Никита Иванович подошел к столу, взял рисунки из рук Георгия и, едва взглянув на них, бросил на стол.
– Ты? – спросил он, обращаясь к Тихону.
Тишка ответил одним движением побелевших губ.
Никита снова взял в руки рисунки и снова бросил их на стол, подходя к Тихону.
– Дело твое, богомаз, все видеть и все изображать уметь. За тем и возим тебя с собой… Учись!
Кровь густо прилила к лицу Тихона.
– Был я вчерась в церкви ихней, – продолжал Никита, медленно прохаживаясь вдоль стола и ни на кого не глядя, – «Капелла дель арена» прозывается. Стены в ней разными картинами расписаны. Где зло, где добро… На самой большой изображен «Страшный суд», весьма натурально и поучительно… Не ведом ли тебе еще мастер такой? – спросил Никита Иванович, через плечо взглянув на Тихона.
Тишка вздрогнул и торопливо ответил:
– Не ведом… А этому имя Джотто. Итальянский мастер стародавний. Поди, боле ста лет как росписи сделал, а краски и по сей день…
– Не о красках речь! – оборвал его Никита.
Тихон замолчал, с тоской глядя в спину посла. Георгий с любопытством наблюдал эту сцену. Он видел, что Тихону трудно вести беседу с суровым и, вероятно, своенравным Никитой Ивановичем; у него даже мелькнула мысль перевести разговор на себя и тем выручить своего нового друга, но Никита Иванович неожиданно повернулся, мельком покосился на Георгия и, словно вспомнив, что в комнате находится гость, объяснил Тихону уже заметно другим, более ласковым голосом:
– Только ли у Джотто твоего краски лепость свою сохраняют? Хитрость эта многим известна. А мастера такого у нас на Руси не встречал ли?
Тихон боязливо качнул головой:
– Нет… не встречал.
– То-то, темень косматая, – снова готов был вспыхнуть Никита Иванович. – Вернемся домой, самолично свезу тебя к Троице Сергия. Увидишь, стены расписаны земляком нашим, Андреем, сыном Рублева. Есть там икона одна, «Троица». Слышал небось… Одной бы ее хватило вровень с итальянцем этим стать, а то и повыше. Да в Успенском соборе, во Владимире, сей Рублев разом с Данилкой Черным прямо на стене «Младенца Иоанна в пустыне» изобразили, очей не оторвешь…
В голосе Никиты Ивановича была такая убежденность и такой гордый укор, что Георгий невольно почувствовал стыд, словно не Тишка, а он должен был знать о русском художнике Рублеве и не знал. Без всяких сомнений он поверил словам Никиты Ивановича и с радостью ожидал новых открытий. Но Никита Иванович по-своему истолковал происшедшее.
– Молодо-зелено, – заговорил он, глядя на Георгия, как бы оправдываясь за своего подручного. – На заморское глаза пялит, на свое родное прищуривается. – И снова к Тишке: – Нет, Тихон, гляди на все, открыв очи. Все изучай да примеривай, кабы своего не обронить. Ты человек русский и должен русским мастером стать. В том и помощи нашей жди. – Никита кивнул на рисунки. – Другого я, может, за уши оттаскал бы, а на тебя надежду имею.
Обрадованный Тишка бросился к Никите Ивановичу, схватил его руку и прижался к ней губами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59