Что скажешь? Энджел». Ага, точно, чтобы через пару дней оказаться в ее колонке «светских бредней». К тому же я и так знаю, куда она меня пошлет. Тогда: «Приветики, Мег, как поживаешь? Дидье поцеловал меня, я вся пылаю страстью. Это нехорошо? Целую, Энджел». Тоже не годится – я разрушу все представления Мег об идеальной паре, коей мы с Коннором, на ее взгляд, являемся. Подружка моя всю жизнь мечтала о таких отношениях, и довольно безуспешно. Что ж, остается мамуля – да только она о факсе-то ни разу не слышала, а об электронной почте я и вообще молчу. Папа не верит в существование мобильных телефонов, а Коннор – хм, даже если его мобильник и примет в Штатах, не думаю, что сейчас удачное время высылать ему полный отчет о текущих событиях, верно? Может, ему вообще недосуг: почивает на пышных подушках Трули.
Вдруг телефон, внезапно ожив, испускает два коротких гудка, и, выскользнув из моих рук, громко шмякается на пол. Незнакомец напротив, презрительно усмехнувшись, утыкает взгляд в газету. Пока шарила по паркету в поисках трубки, чуть со стыда не сгорела. Наконец, готово: надпись на экране уведомляет, что на автоответчике есть не прослушанное сообщение – видимо, кто-то звонил, пока я сидела в ресторане с отключенным сигналом. В последний раз мельком взглянув на лифт – все без изменений, – набираю номер голосовой почты. Сейчас я готова выслушать что угодно, лишь бы время скоротать, пока окончательно не превратилась в дерганую психичку.
– На ваш номер поступило одно новое сообщение, – объявляет механическая дамочка.
Прикладываю трубку к уху и слушаю. В сиплом голосе я моментально узнаю голос отца; его язык заплетается. Папуля всегда терпеть не мог автоответчики; удивительно, что вообще решился заговорить.
– Ал… алле? Алле, Энджел, ты меня слышишь? – Он помедлил. – Как бы это, хм… – Он кашляет – Я… Дело такое, я тут смотрел футбол, и «Мазеруэлл»… – Настоящий приступ кашля. – Выиграли.
Отец так взволнован победой любимой команды, что у меня слезы умиления на глазах выступают: нехитрые старику остались радости.
– Два-один, сыграли в последнюю минуту. За тридцать се… секунд до свистка; здорово. Как же это, – отвожу телефон от уха: отец заходится жутким кашлем, – я решил немного от… отпра… отпраздновать.
– Нетрудно догадаться, – цинично комментирую я.
– Ну и пропустил – подумал, пара рюмочек не повредят. Отличный вечерок выдался: давно так не гулял.
Плотно сжав губы, выслушиваю, как человек, который когда-то казался мне самым лучшим на свете, пытается меня убедить, что здорово проводить вечер перед телевизором один на один с бутылкой, глядя, как выигрывает его любимая шотландская команда. Веселья хоть отбавляй. Мне вдруг стало неловко перед стариком: вместо того чтобы купаться в роскоши, начисто забыв о своих корнях, надо было его навестить.
– Давненько не веселился, – повторяет он, натужно вздыхая. – Только что-то мне нехорошо. Я хотел попросить тебя: может, приедешь? Я… – Он опять кашляет. – Кажется, я болен.
Кровь в жилах стынет. Конечно, он болен, и диагноз ясен: беспробудное пьянство. Однако позволю себе напомнить, что Стив Найтс принадлежит к поколению людей, которые считают болезнь проявлением слабости. Отец никогда не жалуется на здоровье. Все накопившиеся за вечер страхи и волнения хлынули в вены взрывом адреналина: беда!
– Ты меня слышишь? – спрашивает он слабеющим голосом. – Прости, Энджел.
– Папа! – вскрикиваю я, не помня себя и начисто позабыв о незнакомце, с укоризной взирающем на меня из противоположного угла.
Страх обернулся паникой, когда барабанную перепонку обволок жалобный вскрик, и связь прервалась.
– Нет. Только не это. Почему именно сегодня?! День так прекрасно начинался, а теперь… – сижу, уставившись в трубку, застывшую во вдруг ослабевшей руке.
– Ваш ящик голосовой почты пуст, – равнодушно сообщает механический голос.
– Нет! – взвыв, вскакиваю с дивана.
Цокая на каблуках, бросаюсь к лифту.
Отчаянно колочу по кнопке вызова, моля, чтобы двери скорее открылись, а по щекам льют слезы – я их даже не чувствую, просто вижу свое отражение в лакированной до блеска стенке дверцы. Онемела. Но тут, звякнув, двери плавно расходятся, и я кидаюсь в объятия стоящего в кабине мужчины.
– Помоги, Дидье, помоги, – рыдаю я, указывая на выход. – С папой плохо. Боюсь, он умирает.
Теперь я знаю, что чувствует жертва в клешне лобстера: острая режущая боль до самой кости. Эта же самая боль терзает меня теперь: мы мчимся на запад от центра города в сторону Пейсли, где живет отец. Водитель Дидье наитию оценил ситуацию и выжимает из авто все сто, как Делориан в фильме «Назад в будущее». Того и гляди, машина воспламенится, и мы, как Майкл Джей Фокс, выскочим целехонькие в другое время – туда, где плохого не случается и жизнь устроена проще. Не укладывается в голове: я мчусь отцу на выручку в лимузине высшего класса и притормаживаю у серого шлакобетонного дома на улице, где подобные авто столь же редки, как летающие тарелки. Я могла бы посидеть и призадуматься над значением происходящего, о том, какая бездна простирается между моим миром и миром Дидье, – только мне сейчас не до того. Водитель едва успел притормозить, а я уже, распахнув дверцу, выскакиваю на тротуар и припускаю к дому.
– Папа, это я, Энджел! – кричу я, яростно стуча в дверь. – Папа! Ты там? Живой?
Жму кнопку звонка, не отвечают – должно быть, села батарейка. Тогда начинаю во всю мочь барабанить в дверь кулаком. Обегаю дом с фасада и заглядываю в окно кухни, но и там отца не видно. Рассмотреть, что творится в гостиной, невозможно – обзор закрывает марлевая сетка, косо свисающая с проволоки над окном.
– Я его не вижу, – обращаюсь к Дидье, который отчаянно молотит кулаком в дверь, выкрикивая имя моего отца.
– Ты только не волнуйся, что-нибудь придумаем, – пытается утешить он, обнимая меня за трясущиеся плечи. – Все будет хорошо.
– Да какое там «хорошо», – громко всхлипываю я. – Он в доме и не слышит. Боже, что с ним случилось, Дидье? ПАПА!
Вот бы разбить окно, вышибить дверь – что угодно, только бы проникнуть внутрь и спасти отца.
– Ну, зачем я оставляла его так надолго, – кляну себя сквозь рыдания, – ему нельзя, он так мучится в одиночестве. Вышиби дверь! – взвизгиваю я, увидев водителя лимузина, который, выйдя из машины, оказался ростом со снежного человека.
– Non, подожди, – решительно говорит Дидье. – У кого-нибудь есть ключ? У друзей, соседей?
– Что? А-а, нет. Он вообще ни с кем не общается. Почему ты так спокоен?!
Силой высвобождаюсь из его крепких пальцев и бегу в располагающийся позади здания палисадник. Отыскав среди замаскированной под альпийскую горку кучи мусора кирпич потяжелее и занеся его над головой, бреду к двери. Я чуть не разбила вдребезги окно – как вдруг объявляется соседка, внушительного вида женщина в розовом спортивном костюме из велюра, с приклеившейся к нижней губе сигаретой.
– Тише ты, глупая, – сипит она. – Положи булыжник, а то поранишься, чего доброго. Ну и подняла же переполох.
Кирпич застыл над моей головой.
– Там папа! – выпаливаю я, покачиваясь перед ней с кирпичом в руках. – Мне надо попасть к нему.
Женщина переводит взгляд на соседнюю дверь и пожимает плечами:
– А-а, к старику верхнему, что ли? Как там его зовут… Прости, цыпуль, но его уже нет.
Роняю кирпич – к счастью, не на себя – и, пошатываясь, пячусь назад на негнущихся ногах. Не упала я только благодаря Дидье, который вовремя меня подхватил.
– Как? – всхлипываю я. – Не может быть. Он не умер!
Дамочка тушит сигарету о подошву шлепанца.
– Не-а, не умер, курочка. В больницу забрали. Выглядел он неважнецки – всех соседей перебудил, пришли помочь ему. Мои крохи чуть от страху не обделались. «Скорая» подоспела, ну и забрали. Ты бы съездила, проведала бедолагу. Кажется, в «Ройал Александер» его забрали.
Она еще что-то говорила, однако я не дослушала: прыг в лимузин, и след простыл.
В больнице ждем, меряя холл шагами. Снова ждем. Наконец показывается доктор и со скоростью под сто слов в минуту обрушивает на меня поток профессионального жаргона, который моя больная голова мучительно силится переварить.
– Мисс Найтс, у вашего отца приступ стенокардии…
Пока поспеваю за ходом его мысли. С трудом.
– Резкая боль в груди, вызванная недостаточным поступлением крови к сердечной мышце в результате понижения гемоглобина…
Слова становятся все длиннее. Морщу лоб, пытаясь сосредоточиться: будто опять оказалась на уроке биологии в старших классах.
– Патология может вызываться рядом причин, хотя в случае с вашим отцом я бы отметил главным образом пристрастие к алкоголю. Он пьяница, насколько я понял?
Секунду молча смотрю перед собой, но туг же киваю, поняв, что мне задали вопрос.
– Судя по предварительным исследованиям, на протяжении некоторого времени у вашего отца развивалось воспаление пищевода с последующей эрозией. Больной прежде не жаловался на изжогу или несварение?
Я снова киваю, уловив в тоне врача вопрос, однако голова утомилась и не успевает за мыслью.
– Анемия… ЭКГ… анализ крови… лекарства… подержать в стационаре… – продолжает доктор.
Киваю, хмурюсь и молю мозг в ближайшие пять минут обнаружить свой гениальный уровень интеллекта, как вдруг понимаю: доктор замолчал. Он смотрит на меня. Я моргаю. Собеседник улыбается, горизонтально растягивая губы, и бормочет:
– Отлично, я рад, что вы поняли. А теперь мне пора к пациенту. – И суетливо улепетывает прочь, смахивая на Мартовского Зайца.
Наверное, теперь ему предстоит отработать еще семьдесят часов, прежде чем удастся перехватить чашечку чая.
Разинув рот, поворачиваюсь к Дидье и позволяю ему усадить меня в жесткое пластмассовое кресло.
– Так он жив или нет? – с дрожью в голосе спрашиваю своего спутника.
– Хм… мне кажется, врач сказал, что опасность миновала, но пока ему лучше остаться в больнице: здесь твоему отцу сделают анализы, и тогда уже можно будет говорить определеннее. Я не запомнил, чем он болен – тебе это понятнее, как медработнику.
– Что?
Дидье похлопывает меня по руке:
– Мистер Найтс пока проходит процедуры, так что некоторое время к нему не будут пускать. Тебе что-нибудь принести, Энджел? Может, чайку выпьем?
Устало улыбаюсь:
– Да ты совсем в англичанина превратился: в грудную минуту предложить другу чай. Пора тебе во Францию возвращаться, пока не научился стоять в очередях, брюзжать и говорить о погоде.
– Pourqoui?
– Незыблемые английские традиции, – поясняю я.
Мы смеемся, и на душе становится легче: на мгновение забыла, где нахожусь и почему. Впрочем, белые больничные стены быстро напомнили о происходящем, и смех смолк.
– Поищу что-нибудь прохладительное, – кивает Дидье, поднимаясь с кресла – высокий, стройный – и уходит куда-то по коридору.
Слышатся смешки и перешептывания, когда он минует дежурных медсестер – только мне сейчас не до переполоха, который потихоньку вызывает мой спутник. Впрочем, лучше бы ему не слишком разгуливать: врачам и так работы хватает, чтобы еще приводить в чувство перевозбужденных женщин.
– Не заинтересует ли мадемуазель глоточек «Айрн брю»?
Дидье протягивает охлажденную баночку и занимает прежнее место.
– То, что надо, – отвечаю я, только теперь заметив, что мой измотанный организм буквально требует глюкозы. – И тебе пора бы уже перейти на нормальные напитки, Дидье. Шампанское на обед, завтрак и ужин – не слишком разнообразная диета. – Неторопливо отпиваю шипучей жидкости и захожусь икотой: пожадничала, чересчур много решила проглотить за раз.
– О-ля-ля, какого же цвета этот напиток? – удивленно восклицает Дидье, заглядывая в баночку. – В темноте, когда мы сидели в кинотеатре, я и не заметил, что он такой оранжевый.
– Причем безо всяких красителей, – киваю я. – Обожаю апельсиновую шипучку, а Мег, моя подружка, так и вовсе с ума по ней сходит. Говорит, поэтому у нее и шевелюра, как морковка, – с молоком матери впитала «Айрн брю» и красный лимонад.
Когда Дидье касается своих угольно-черных локонов, я смеюсь:
– Чуток не тянет. Знаешь, все равно классная штука, особенно с похмелья. Мой папуля его каждое утро принимает, а он у меня в этом толк знает…
Замолкаю на полуслове и, сглатывая слезы, заливаю подкативший к горлу ком глотком прохладительного.
Дидье обнимает меня за плечи и притягивает к себе. Я тихо всхлипываю, уткнувшись в его грудь, и слезы темной тенью расплываются по черному шелку его рубашки.
– Прости, не хотела. – Я отстраняюсь, немного успокоившись. – Тоже мне, нашла жилетку поплакаться. Ты никому не обязан слезы утирать: у тебя и своих дел хватает.
– Ну и какие же у меня дела?
– Писать хиты, занимать первые строчки чартов, оставлять автографы на женских прелестях и все такое. Отдыхать в ресторанах, как мы недавно, – так нет же, втянула тебя в свои проблемы.
– Ты, наверное, не поверишь, – улыбается он, склоняясь к моему лицу, – но мне гораздо приятнее быть здесь, с тобой.
– Почему? Ты же знаешь, что ничего мне не должен. Я сама прекрасно справлюсь.
– Ну нет, я вас не оставлю, mon amie. Больница – не лучшее место для разборок с собой.
Дидье вскидывает голову, и волосы веером рассыпаются по широким плечам. Я, точно оцепенев, смотрю на него, а сама втайне радуюсь, что он не оставил меня сидеть в одиночестве у больничной палаты.
– Спасибо, – хрипло отвечаю я, и он меня обнимает. – Ценю.
– Если только я чем-нибудь смогу тебе помочь, просто скажи, не стесняйся, договорились?
– Мне одного хочется: чтобы папа поправился и перестал себя травить. Думаешь, тебе такое по силам?
Дидье смотрит в пол и молчит.
– Прости, я не хотела. Меня страшно бесит, что отец пьет, что мать не сидит сейчас с ним в палате, что Коннора здесь нет – и на себя злюсь: могла бы чаще папулю навещать. Господи, какой-то замкнутый круг получается. – Вскакиваю с кресла – так и трясет от перенапряжения: столько накопилось внутри. – Как же долго возятся! Скорее бы уже вышли и рассказали, что там происходит. Когда к нему пустят?
– Энджел, к нам выйдут, когда закончатся необходимые процедуры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47