Да и не звуки интересуют здесь людей, а пятачок земли, на который можно отскочить, когда на тебя несется смерть.
Кричит женщина. Одна, потом несколько. И скрежет тормозов, и лязг сцепившихся металлических кузовов, и стон, но не человека, стон только что происшедшего.
Он, мой друг, лежит в луже грязи, нелепо и страшно, и к нему уже бегут люди, а кто-то все еще тоскливо и испуганно кричит. К нему бегут, теперь уже не разбирая грязи. Я к нему ближе других. Я опускаюсь на колени в жижу. Он мертв или почти мертв. Нужна «скорая помощь».
— Что с ним?!
— Я видела.
— Что же это!
— Врача!
Это все говорят окружающие нас люди.
— Я врач, — говорю я. — Кто-нибудь... вызовите «скорую помощь»!
Среди людей чувствуется растерянность.
— Где телефон?
Я знаю, что в радиусе километра телефона-автомата не найти.
— Кто-нибудь в институт! — подсказываю я.
Несколько человек бросаются бежать.
Я ничего не могу больше говорить, только поддерживаю голову друга ладонями. Изо рта и носа у него течет кровь, блестящими темно-красными ручейками. У него проломлен череп. А что еще, я даже не хочу знать. Достаточно и этого.
— Отнесите в сторону, — советует кто-то.
И водитель одного из сцепившихся самосвалов, испуганный и желающий теперь сделать хоть что-нибудь, протягивает руки.
— ГАИ надо вызвать!
Это уж их дело. Я сейчас жду только «скорую».
Мы переносим моего друга в сторону и опускаем на чей-то плащ. Друг не стонет. И если еще не умер, то умирает.
Какой-то человек берет моего друга за кисть.
— Вы врач? — зачем-то спрашиваю я.
— Нет... Но я знаю. Чувствую. Он умирает. «Скорая» не успеет.
Все... все... Так нелепо... Что же мне, броситься с кулаками на водителей самосвалов? Убить их? Закричать? И криком попытаться облегчить свою душу? Свою... Свою!
— Кто может отдать ему час жизни? — спрашиваю я. — Всего час.
Я слышал, что есть люди, которые могут отдать несколько часов или даже дней своей жизни человеку, который умирает. Из своей жизни они эти часы и дни вычеркивают, вырывают. Я слышал это, но не понимаю, как можно отдать другому часть своей жизни. И я бы отдал, но не знаю, не умею, не могу!
— Кто? — спрашиваю я.
Все молчат. И не потому, что им жаль нескольких своих часов или даже только одного часа. Просто, люди с такой удивительной способностью встречаются очень редко, и вероятность того, что такой мог оказаться именно здесь...
— Никто, — говорит кто-то. — Он уже...
— Если бы я мог! — говорит другой из толпы.
— Да где же «скорая помощь»?!
— Человек умирает!
Мокрый снег превращается в дождь. Кто-то открывает зонтик над лицом моего друга.
— Ладно, — говорит человек, которого я чуть было не принял за врача; он словно с чем-то соглашается. — Документы у меня в кармане.
И непонятно, зачем он это говорит.
— Час я, пожалуй, натяну...
Лицо его вдруг становится землистым, он пытается встать с колен, но не может. Он шатается и падает. А тот, первый, мой друг, дышит. Он не приходит в сознание, но он дышит.
— Сообщите... — и дальше человек не договаривает. Его кладут рядом на еще чей-то плащ и никто не знает, жив он или мертв.
Случай! Этот мужчина оказался именно тем человеком, который может отдавать свою жизнь по частям другим людям, которым вот так, как сейчас, нужен этот час или день, пока пострадавшего не положат на операционный, стол, не подсоединят к нему датчики и приборы, поддерживающие жизнь, пока не сделают все возможное. Но только его-то жизнь укорачивается! И он не знает, как и все другие, сколько же ему осталось еще: много, очень много, или совсем ничего, как вот у этого. Он не знал, но, может, чувствовал, иначе бы зачем он сказал: «сообщите...»? Но только как отказать человеку в жизни? Он не смог отказать... И ведь не стар он еще. Просто, слишком щедро отдавал свою жизнь другим.
Я нагибаюсь ухом к его губам, надеясь услышать еще что-то. Но он молчит. Он уже никогда больше не заговорит.
Подходит машина скорой медицинской помощи, затем вторая.
Их увозят, но только в разные места.
Меня не берут. Я весь в грязи. На меня, наверное, страшно смотреть.
Работники ГАИ разбираются в происшествии, но многие свидетели уже разошлись: спешили на работу, но делам или даже просто поделиться поскорее новостью.
А я иду к автобусной остановке, чтобы доехать до больницы, которая сегодня является дежурной, и мысли разбросаны в разные стороны в моей голове. Я не верю, что друг умрет. Его спасут, его вернут к жизни. Я думаю о нем и еще о том человеке, имени которого даже не знаю, и стараюсь понять его или представить другого или себя на его месте. Я понимаю и не понимаю. И человек становится для меня еще загадочнее, еще открытое, и все это в одно и то же время. Но это не странно, потому что я уже давно пришел к мысли, что никогда не сумею понять людей до конца. Эта мысль не приводит меня в отчаяние, ведь человек очень сложное существо, чтобы его можно было и в самом деле понять до конца.
Я иду мимо остановки. Неловко лезть в таком виде в автобус. К тому же я вспоминаю, что еще не делал сегодня своего обхода. Да и по маршруту товарища сегодня придется идти мне.
Я иду и закрываю люки, и многие, наверное, думают, что вот-таки и нашлась организация, которой это дело вменили в обязанность.
Я закрываю ловушки-люки перед школой, из которой уже вываливает толпа ребятишек. Они бегут с запрокинутыми головами, веселые, крикливые, шумные и не смотрят себе под ноги. Они еще не знают, сколько ловушек подстерегает их впереди.
Не знаю этого и я...
5. МАЙ
Весь май простоял холодный. Мой шеф сказал, что такой весны не было шестьдесят лет. Он прав. Почти прав. Такой весны не было еще никогда.
Деревья стояли голые и испуганные, и каждый день хлестал то холодный дождь, то мокрый снег. Все исходило тоской и ожиданием тепла.
И вот в последнюю неделю мая, когда казалось, что лето обойдет наш город, в утренней метеосводке передали, что днем ожидается двадцать градусов тепла, да еще и без существенных осадков. Никто не поверил в это. Как же! Двадцать градусов! После восьми месяцев снега!
Прохладное утро не предвещало обещанной жары. А когда я шел из института на обед, в черном плаще и черной кепке, солнце прожгло мою спину и разогнало кровь так, что застучало в висках. После дождей воздух был прозрачен и голубел, и что-то уже происходило с голыми ветвями деревьев. В недвижном воздухе ясно слышались шорохи и вздохи, словно звуки радостного пробуждения. Окна девятиэтажек студенческих общежитии раскрылись настежь, и в них уже торчали голые спины парней и девушек, подставленные чисто вымытому солнцу.
Странно было смотреть на людей, что шли по улицам. Кто в плаще, кто в пальто, кто перекинув пальто или плащ через руку. Никто ведь не поверил с утра в это тепло. И какая-то мягкая растерянность в лицах: извините, так уж вышло... Конечно! Сбросить с себя, наконец, и зимнюю одежду, и зимнее настроение.
А я иду, так и не сняв плаща: пусть все расплавится во мне от солнца. Трава кое-где уже повылезла из земли и зеленеет. Птицы одурели от счастья: голуби, воробьи и скворцы копошатся в земле и на влажном еще асфальте. Тополя на глазах выбрасывают из почек сережки и роняют их на плечи и головы прохожих. Сережки пахнут смолой, или это так пахнут осыпавшиеся стручки почек?..
Я подхожу к дому и чувствую, что меня ждет еще что-то радостное. На мгновение я пугаюсь: мне уже ничего не надо. Пусть это будет завтра, а сегодня я уже переполнен счастьем.
Я подхожу к двери, вставляю в замочную скважину ключ, за дверью тишина. Странно. Почему это Никса не встречает меня радостным лаем? Я открываю дверь и вхожу в прихожую. Ах, вот все-таки она. Собака бросается ко мне, цокая когтями по полу, виляя хвостом, нагибаясь и приседая. Сейчас бросится ко мне на грудь и попытается ткнуться мокрым носом в ухо. Я нагибаюсь. Так у нас заведено. Но Никса вдруг бросается в комнату, залитую солнцем, припадает там передними лапами к полу, взвизгивает, снова бросается ко мне, прыгает передними лапами на грудь, но тут же, перевернувшись прямо в воздухе, снова бросается в комнату.
— Никса! — кричу я.
— Гав! — отвечает Никса из комнаты.
— Что с тобой сегодня? Это весна на тебя так подействовала?
— Гав! Гав! — Как четко различается в собачьем лае радость.
Нужно немного прогулять собаку. Я снимаю наконец плащ и протягиваю руку за поводком.
— Гав! — говорит собака.
— Да что с тобой, Никса?!
Я вхожу в комнату.
На стуле у окна сидит девушка и гладит по спине мою собаку. Не так-то просто это сделать — Никса вертится как вьюн.
— Здравствуйте, — говорю я тихо и растерянно.
Девушка поднимает голову:
— Здравствуйте.
А вот в ней нет никакой растерянности, словно она каждый день сидит у этого окна.
— Я уже ходила с Никсой на улицу... Это ничего, что я здесь? — спрашивает она.
— Ничего... — Я прихожу, кажется, в себя. — Это хорошо, это просто здорово!
Но вот только как она могла попасть в мою квартиру?
— У меня был ключ, — поясняет она.
Фу ты, черт! Конечно же, у нее просто-напросто был ключ. Что тут голову ломать, все ясно.
— У вас хорошая собака. Мы с ней немного поиграли...
«Ну кто же она?» — думаю я. Это так здорово, что она здесь. И хорошо, что ключ у нее оказался. А то ведь могла постоять у дверей и уйти, не дождавшись меня.
Солнце золотит ее волосы, но я так и не могу понять, какого они цвета. На таком солнце все из золота. Она сидит спокойно и гладит собаку. А Никса положила ей голову на колени и жмурится от удовольствия. На девушке летнее, короткое и без рукавов, платье, цветное и яркое. И вообще вся она какая-то весенняя. Другого определения я не могу подобрать.
Я возвращаюсь в прихожую, снимаю пиджак, вешаю его на крючок, сегодня он мне уже не понадобится. Рубашка прилипла к спине. Нет, пора переходить на летнюю одежду.
Я снова вхожу в комнату и сажусь на стул. Никса подбегает ко мне, смотрит своими человеческими глазами и чуть наклоняет голову вбок. Все в ней сейчас вопросительно и выжидающе.
— Хорошо ведь, Никса, что она пришла к нам?
— Гав! — отвечает Никса.
Девушка встает и подходит ко мне. Встаю и я. Она ниже меня ростом и поэтому смотрит вверх, внимательно, словно ожидая чего-то, и в глазах прозрачная зелень и бездонность.
— Давайте говорить друг другу «ты»? — предлагает она.
— Давайте... то есть, конечно, давай.
Она протягивает мне руку. Ладонь прохладная, маленькая, пальцы крепко сжимают мои, не хочется выпускать их. Спросить ее, откуда она взялась такая? Я боюсь. Спрошу, а она исчезнет или скажет, что ошиблась номером квартиры, и уйдет. Нет уж, ничего я не буду спрашивать. Пусть останется маленькая тайна. Если тайну сохранить, то он а продлится... Вдруг она, эта тайна, продлится еще!
— Так будет лучше, — кивает она. Словно мысли мои прочитала! — А вообще-то я появилась у вас в городе только сегодня.
— Понятно, — говорю я, хотя ни черта мне сейчас не понятно!
— У меня здесь много дел. Я сейчас уйду. А вернусь вечером. Или лучше я встречу тебя у института. И тогда мы пойдем вместе. Хорошо?
Я согласен.
— Никсу я возьму с собой. Мы побродим по лесу. А вечером ты покажешь мне город.
Не хочется мне ее отпускать.
— Это очень нужно?
— Очень, очень.
Никса нетерпеливо повизгивает, чувствуя, что ее поведут в лес.
Девушка высвобождает руку и проводит ею по моей щеке. Щека горит.
— У нас с тобой все будет хорошо, — говорит она.
— Это навсегда? — спрашиваю я и понимаю, что спрашивать было нельзя.
Она смеется, мотает головой из стороны в сторону. А я так и не могу рассмотреть, какого цвета у нее волосы. И смех ее больно застревает в сердце.
— Так мы пойдем?
Никса уже вся — нетерпение! Ах ты, собака! Ведь я твой хозяин!
Солнце рвется через открытое окно и балконную дверь, с улицы доносится запах молодой листвы.
Я выхожу на балкон и не слышу даже, как хлопает дверь. Я вижу их уже внизу. Никса идет без поводка, рядом. Это тоже очень странно. И еще... Березки-то перед домом уже распустились и зеленеют вовсю. И там, где только что шли они, деревья тоже распустились, а что делается дальше, я не могу рассмотреть.
Я варю суп из брикета, пью холодное вчерашнее молоко, переодеваюсь. Я как бы принял окончательно переход от зимы к весне.
В институте я заканчиваю генераторный датчик для измерения переменных электрических полей, кладу на свой рабочий стол два метровых листа меди с зазором между ними в несколько сантиметров, создавая тем самым конденсатор, и начинаю градуировать свой датчик. Я гоняю его на разных частотах и при разных напряженностях поля, составляю градуировочную таблицу, а потом вычерчиваю график.
Шеф смотрит на меня несколько оторопело: такого темпа в работе я ему еще не показывал. Из студенческих девятиэтажек доносится музыка. А у меня в голове и без того музыка, трепетная и неожиданная.
— Странно, — говорит шеф, — во дворе института еще ни один листочек не распустился.
— Так ведь только первый день тепла, — возражает ему кто-то.
— Да, первый. Однако вот на Красноармейской, на западной ее стороне, уже все тополя распустились.
— Почему только на западной?
— Потому что на западную сторону солнце светит только с утра, — поясняет шеф, — а на восточную — после обеда. К вечеру распустятся.
Да, я заметил, когда шел с обеда, что тополя выпустили листья. А на другую сторону улицы даже и не взглянул, в голову такое не пришло. Постойте... По этой стороне улицы шла она с моей собакой! Здесь был самый короткий путь в лес. И шеф, и я проходили здесь после обеда. Я мало что заметил, а вот шеф — многое. Ну, на то он и шеф, чтобы все замечать и знать. Я немного успокаиваюсь.
Перед концом работы распускаются листья деревьев и под окнами нашего института. Происходит это почти мгновенно. Я замечаю. Замечают и другие, но почему-то не начинают спорить, выдвигать гипотезы и объяснения, а просто торопливо собираются домой.
Я выхожу из проходной и вижу мою незнакомку. Она сидит на куче кирпичей за дорогой. Никса лежит возле ее ног, а в руках у девушки охапка цветов. И где только она смогла их найти? Какие сейчас в лесу цветы? Через день, через два — тогда они действительно будут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15