Но их уже не было. И такая досада вдруг взяла меня!
— И зачем только вы меня позвали?! — набросился я на старика.
— Красивая девушка, — вместо ответа сказал он.
— Еще какая красивая!
— Любишь ее. — Он не спрашивал, а словно утверждал.
— Люблю.
— Ну и люби. Только помни: пока любишь ее, она будет молодой. Такой, как сегодня.
Я и без него знал, что она всегда будет молодой. Какой же ей еще быть?
— Дай-ка закурить, — снова попросил он.
Я выдал ему сигарету и спросил:
— Так что же все-таки за аттракцион в этой избушке? И зачем две двери?
— Дверь здесь одна, парень, — ответил он. — Одна дверь. Куда вошел, оттуда и вышел.
А, действительно, дверь-то была одна. Только сейчас это до меня дошло. А внутри домика я шел по прямой, лишь огибал печь. Вот тебе на! Что же это было? Вывернутое пространство? Здесь? Но для чего? Я так и спросил:
— Для чего это?
— А чтобы посмотреть, что там будет.
— Так ведь это одно и то же место. Что же здесь смотреть?
— Место-то одно, да время разное.
— При чем тут время?
— А при том... Кому ты помогал на обрыв влезть?
— Девчушке одной. Олей зовут.
— Вот то-то и оно, что Олей... Дочь это твоя была. А девушка — твоя жена.
— Ну вот еще, — смутился я.
Он вдруг замолчал, закашлялся. А я вспомнил, что когда вышел из этой двери, то на небе была тучка, хотя и сейчас, и до этого на небе ни облачка! Да и одежда на ней, на этой девушке, была другая. И позвала она меня так, словно не сомневалась, что я пойду.
— Можно еще раз?
— Отчего же. Хоть сколько. Пять копеек только плати. А лучше дай сигарету. Только подумай, стоит ли?
— А что так?
— Да так... Заходили тут всякие...
— А вы-то сами заходите?
— Захожу, да только все в одну дверь. Выйдешь в другую, а вернешься ли? Да и на что оно мне?
«Конечно, — подумал я. — Он настолько стар, что может и не вернуться».
Но я не боялся этого. Будет ли только она здесь в это время?
— Если захочешь, конечно, будет, — сказал старик.
И я рискнул. Я отдал ему всю пачку сигарет и шагнул в дверь.
А когда вышел, то почувствовал, что за спиной ничего нет. Домика нет! Только асфальтированные дорожки, да белоснежные корпуса зданий над обрывом.
Я оглядел себя. Все на мне было другое. Да и сам я, кажется, стал чуть ниже ростом и шире в плечах. И в сердце вдруг что-то кольнуло, словно какая-то болезнь послала предупреждение.
А на обрыве стоит она. Она и еще одна девушка. Они очень похожи друг на друга, только вторая повыше ростом. И обе машут мне руками.
— Ну что ты все ходишь туда? — говорит _она_. — Ведь уже сколько лет прошло, как эту избушку снесли! А ты все ходишь.
Они очень похожи друг на друга. У обеих чуть вздернутые носы, восточный разрез глаз и черные волосы. И лет им, казалось, поровну. Их так и называют: сестры. Я сейчас это вдруг припомнил. Я все-таки что-то помню, но очень мало. В один миг пронеслись эти двадцать лет. В один миг...
— Что с тобой, папка? — спрашивает меня дочь.
— Так, Оля. Грустно. Время бежит... Только вошел в одну дверь и вышел, а прошло почти двадцать лет...
— Брось, папка. Ты еще совсем молодой.
— Правда, ты совсем не изменился, — говорит _она_. — Какой был, такой и остался. Секрет молодости, наверное, знаешь?
Я смотрю на нее. Нет! Это она совсем не изменилась. Ей так и осталось восемнадцать. Прав оказался старик. Она всегда будет молодой.
А я? Что я помню из этих двадцати лет, промелькнувших в одно мгновение? Что я знаю о _ней_? Только то, что люблю ее. Двадцать лет! Ведь я даже не знаю, какие ей нравятся цветы, запахи, книги. Я почти ничего о ней не знаю. Кроме одного: я люблю ее.
Они берут меня под руки, и мы идем по чистеньким асфальтированным дорожкам Лагерного сада, мимо киосков и каруселей, мимо аттракционов и клумб. Лагерный сад уже не тот. Только молодые парочки все так же ходят в обнимку и целуются, полагая, что их никто не видит. Или им просто ни до кого нет дела?
И мне вдруг так захотелось очутиться в том, старом, Лагерном саду, в котором я увидел ее первый раз...
Но домика старика уже нет. И даже на мгновение я не могу вернуться в прошлое.
— Знаете, что? — говорю я жене и дочери. — Расскажите-ка мне, как мы жили эти двадцать лет... Я что-то... Все тот день у меня перед глазами...
А в Лагерном саду, как и раньше, как и всегда, тихо-тихо. Это, наверное, ветер с реки относит звуки в город.
8. АВГУСТ
Темнеет. Пора идти. Такая у меня работа.
Я стою на балконе. Прислушиваюсь. Всматриваюсь в просветы между шестнадцатиэтажными домами и девятиэтажными. Где-то там только что село солнце. Но закат мне не виден. А над головой начинают зажигаться звезды. На агитплощадке сейчас будут показывать кинокомедию. Старушки с малыми детьми уже заняли скамейки. А позади и с боков толпа молодых людей, парней и девушек. Еще несколько минут, и звук из стоваттного динамика начнет отражаться от домов и гулять в небольшом замкнутом пространстве, многократно отражаясь, накладываясь друг на друга, превращаясь для жильцов бетонных коробок в какофонию. А зрители периодически дружно и громко будут взрываться хохотом. А потом еще долго будут расходиться, теряя друг друга в толпе и громкими голосами отыскивая знакомых. Что ж... По плану на агитплощадке раз в неделю должны показывать кинокомедию. И даже проливной дождь не устраняет это мероприятие, а лишь переносит его на следующий день.
Слева между домами чернота. Это ползет туча. Гроза предсказана. Ну что ж, посмотрим. Я никогда ничего не решаю заранее. Все должно получиться само собой, естественно, ненавязчиво, свободно. Такая уж у меня работа.
Жена провожает меня. Она привыкла. Хотя сначала никак не могла понять, за что мне платят сто двадцать рублей плюс пятнадцать процентов — северная надбавка к зарплате. Женя вздыхает. Она не любит мою работу. Ты очень быстро стареешь на ней, говорит она. Возможно. Но дело в том, что работа мне нравится.
Старший сын в отъезде, дочь на какой-то вечеринке, младший, наверное, затесался в первые ряды любителей кинокомедий. И вот ведь что странно. Почти в каждой квартире включен телевизор, каждый вечер, каждый день. А им, людям, нужно еще кино на агитплощадке. Впрочем, вполне возможно, что они хотят побыть на людях, почувствовать свою приобщенность к человечеству.
— Ну, я пошел, — говорю я.
— Счастливо, — отвечает жена. — Опять сегодня промокнешь?
— Не знаю. Но это не страшно, если и промокну.
Я выхожу. Мне нельзя торопиться. Мне нужно вжиться, войти в роль, окунуться в воспоминания. И в то же время остаться здесь, в этом теплом вечере. А какой сегодня, действительно, теплый вечер! Что за вечер! Как тогда... Последняя теплая, тихая, насыщенная запахами и таинственностью неделя. Днем еще долго будет тепло. А вот ночью — уже нет, до следующего лета. Работать в такой вечер, в такую ночь легко. Все получается само собой. Не то, что в холод и слякоть. А вот зимой снова легче.
Я иду по бульвару Кирова. С двух сторон тополя, старые-старые, им уже по семьдесят лет. Скамейки. Люди сидят на скамейках. Разговаривают, смеются. Очень много людей. Но это не те, что будут бродить ночью. Вернее, большинство из них вскоре разойдется по домам и общежитиям. Ну, да ведь каждый волен...
А вот идет навстречу мой сослуживец. Идет медленно, опираясь на тросточку. Он уже не может быстро ходить. Он стар. Шляпа-канотье на нем. Белоснежная манишка и манжеты. Начищенные до блеска желтые штиблеты с чуть загнутыми вверх носками. Костюм немыслимого покроя. В плечах широк, в талии узок. Брюки мешком от самого ремня. Кто-то даже показывает на него пальцем, правда, за спиной, и смеется. Наверняка прохожие думают, что он из цирка. А он просто вышел на работу. Он уже пятнадцать лет как на пенсии, а вот ведь все равно работает. Мы раскланиваемся молча, он — с достоинством, я — с глубоким к нему уважением. И хочется, мне давно хочется посмотреть на его работу. Там еще, наверное, есть рысаки, красные рубахи с кушаками, сапоги в гармошку, картузы. И совсем другой город. Там, где мы с ним только что раскланялись, стоят редкие домишки с садами из черемухи и рябины. Лай собак. Лавочки у ворот. Тихий шорох, шепот. Чья-то пьяная песня. И тишина. Все равно там такая тишина! Небо чистое, звездное, от горизонта до горизонта. Пройтись бы по этим улочкам, этой городской окраине, посидеть бы под черемухой, сорвать гроздь еще не дозрелых ягод, ощутить во рту их вяжущий вкус. Он это может. Да вот только, к сожалению, мы всегда работаем в одну смену. К тому же, мне нужно идти дальше.
Я иду и чувствую, как незаметно перескочил в далекое прошлое. Не свое, а чье-то. Но откуда легче возвращаться. Поэтому, наверное, все наши сотрудники любят его, этого старика, и стараются в начале смены хоть издали махнуть ему рукой или раскланяться, как только что я.
Бульвар мало изменился. Разве что вместо песка стал асфальт, да бетонные бордюры, установленные таким странным образом, что в дождь или после дождя лужам некуда стекать, а людям негде пройти. Аллея Славы в конце бульвара, с портретами лучших людей района. Дальше квартал вниз, под горку. Угол общежития. Здесь... Но это чуть позже, на обратном пути.
А туча уже закрыла полнеба. Но такое однажды было. Я очень хорошо помню. Все посматривали на нее настороженно. Ну, пусть не сегодня! Пусть через неделю! Зачем же сегодня? И туча вняла мольбам. Уползла за горизонт, все же успев насытить воздух влагой. Звезды засверкали как хрустальные. Но прохладнее не стало. Все так же тепло, прозрачно, тихо. И ветерок, слабенький, чуть-чуть, как напоминание о неразошедшемся дожде.
Пусть и сегодня уползет туча. Как тогда... Пусть все будет, как тогда. Редкие машины, так что можно идти по проезжей части. Асфальт, кончающийся здесь, на этом перекрестке. Там дальше, вверх по проспекту Тимирязева, вдоль главного корпуса политехнического — булыжная мостовая. Ах, как приятно было ходить по ней. Отчетливый и таинственный стук, чуть наклоненные к середине дороги березы, вечность. Конечно, в современных туфельках по булыжникам... А может, интереснее даже. Ведь это не навсегда, это только на одну ночь, да и то не для всех, а только для тех, кто захочет.
Машины идут потоком, корячатся на повороте громоздкие троллейбусы, иногда выбрасывая в небо свои пружинистые рога. И тогда образуется пробка.
А для тех, кто хочет — пустынная улица. Разве что в полчаса раз пройдет пустой автобус. Пусть нетерпеливые скучают, пусть бегут к телевизорам, пусть те, кто думает, что так было всегда, пусть те, кто считает: что за жизнь была у вас там тогда? — пусть эти уходят. А останутся влюбленные, непризнанные поэты, мучающиеся бессонницей, покинутые, желающие протанцевать под звездами, промокнуть под теплым ночным дождем. Пусть выйдут те, кому неуютно дома, кому не с кем поговорить, некому излить душу, кого никто не хочет поцеловать. Идите! Все может случиться в эту теплую августовскую ночь.
Так было...
Пожалуй, еще рано. Не беда. Я начну с Университетской рощи. Это, наверное, самое красивое место в Усть-Манске. Фонари выхватывают из темноты кусты давно отцветшей сирени, ветви деревьев и даже целые деревья. И очень странен зеленый цвет листьев. Он и зелен, и в то же время слепяще бел и черен. Сейчас нет полутонов и плавных переходов цвета. Светлый лист и тут же за ним, чуть повернутый под другим углом, черный, отливающий глянцем. Конусы света сейчас сами кажутся фантастическими деревьями, безмолвными, загадочными, пирамидальными, каких здесь не может быть. Решетка рощи. Вход. Хорошо, что здесь нет ворот. Вход свободен в любое время суток. Я не знаю, сколько видов деревьев и кустов в этом чудесном уголке. Когда-то слышал или читал, но уже забыл. Да и неважно это. Некоторые из них наши, сибирские, а названия других я бы, наверное, не смог выговорить.
По-прежнему течет на границе Университета и медицинского института Поганка, ручеек сточных вод. Его уже много лет не могут заделать в трубу. Периодически развивают бешеную деятельность, разворачивают все вокруг, копают, прокладывают траншеи, кладут трубы, заваливают все землей. Но Поганка снова и снова выходит на поверхность, размывает почву под опорами решетки, разливается теперь уже широко и привольно, губит ценные и редкие породы деревьев, которых, возможно, уже нет нигде больше в Сибири. Кренятся и падают каменные столбы, на которых крепится решетка. Общественность города начинает кампанию за спасение рощи. Пишут и произносят речи. Но усмирить этот грязный ручеек невозможно. Енисей и Ангара подчинились человеческой воле (впрочем, может быть, и напрасно), а вот Поганка — нет. Боролись с ней и раньше, но не так ретиво и решительно, с меньшим все же ущербом для растительности.
Но что бы там ни было, Университетская роща прекрасна.
Я иду по тропинкам, и уже песок скрипит под ногами. Как все пахнет вокруг! Какой сложный узор запахов! Тишина. И звуки где-то далеко-далеко, но они не разрушают тишину, а лишь оттеняют ее, подчеркивают. И что-то творится с моей душой. Это и тревога, и печаль, и ожидание. Не спугнуть это настроение. Печаль — самое информационное состояние человека. Грусть и печаль. Сейчас все и рождается. То настроение, с которым я бродил когда-то здесь. Конечно, я был более уверен в себе, потому что ни черта не понимал. Но и это — драгоценность. Я иногда останавливаюсь и прислушиваюсь. Я ничего не хочу услышать специально. Это получится само собой. Я даже и не прислушиваюсь, разве что к себе. Кто-то идет мне навстречу, кто-то удаляется, кто-то стоит, один, и непонятно, ждет ли он кого или уже расстался. И звезды над головой, и тишина, напоенная шорохами, дыханием, запахами, ожиданием, которое никогда не разрешится.
Все так, как было когда-то. Только люди другие.
Я хочу только одного, чтобы они почувствовали мое настроение, и тогда они перенесутся в другой мир, не оставляя своего.
Фонари меняют свою форму, они даже возникают в других местах, да и немного их здесь... А на месте клумбы возникает скульптура, которой уже давно нет. И слава богу, что нет.
А я все брожу по дорожкам и тропинкам. Я никому не мешаю. А сердце в груди готово разорваться от невыносимого счастья-боли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15