Один из красных брусков, по-видимому, являл собой игрушечную лодку — грубое подобие той, из бортов которой были сооружены стены этого убогого жилища.
Изарис тем временем склонилась над колыбелью, в которой спал еще один малыш.
— Его зовут Назаре, — сказала она, обернувшись к Кэнди. — Он все хворает, бедняжка, с тех самых пор, как мы сюда перебрались. Родился-то он в море. Боюсь, без морского воздуха ему не выздороветь.
Она еще ниже наклонилась над своим сыном и нежно произнесла:
— Ты ведь этого хочешь, да, радость моя? Убраться отсюда поскорей.
— Вы и сами мечтаете туда переселиться? — полуутвердительно произнесла Кэнди.
— О, еще бы! Только об этом и думаю! Мне все тут ненавистно, все!
— Но что-то же удерживает вас здесь? Изарис тяжело вздохнула. Плечи ее поникли.
— У Руфуса, моего мужа, был парусник, и мы на нем рыбачили возле Внешних островов, там рыба ходит такими большими косяками — только успевай вытаскивать. Но парусник стал совсем старым, рассохся, вот мы и высадились здесь, чтобы продать его на слом, а себе купить новый. Было это в конце сезона лова, так что мы поднакопили немного денег. На новую лодку как раз должно было хватить. Но тут вдруг оказалось, что их нет в продаже. И когда мы наконец поняли, что никто здесь больше не строит парусников, деньги наши почти кончились. Теперь муж мой устанавливает и чинит туалеты для богачей из башен, а я бы и рада работать, да детей не на кого бросить.
Не прерывая своего рассказа, Изарис раздвинула ветхие занавески, делившие комнату на две части, присела на корточки перед сундуком и выудила оттуда платье самого что ни на есть простого фасона, которое протянула Кэнди со словами:
— Надень-ка вот это, иначе простынешь насмерть в своем мокром тряпье.
Кэнди поблагодарила Изарис и переоделась в ее платье. Ей было стыдно за свои недавние подозрения в адрес доброй женщины, которая так щедро делилась с ней тем немногим, что имела.
— Смотри-ка, оно тебе впору, — улыбнулась Изарис, глядя, как Кэнди затягивает на талии веревочный пояс.
Платье было коричневым, с вплетенными в ткань серебристо-синими переливчатыми нитями.
— А какие деньги здесь в ходу? — спросила Кэнди. Понятное дело, Изарис удивилась такому вопросу. Она секунду помолчала, приподняв брови, но потом с готовностью ответила:
— Земы. И патерземы, то есть стоземовые купюры.
— Понятно.
— А почему ты об этом спросила?
Кэнди запустила руку в карман своих мокрых джинсов.
— Потому что у меня с собой только доллары, да и тех немного.
— Доллары? — Изарис от изумления приоткрыла рот.
— Ну да. Всего несколько.
В подтверждение своих слов Кэнди вытащила смятые бумажки из кармана и, тщательно их расправив, разложила у очага. Над банкнотами тотчас же поднялось облачко пара.
Изарис как зачарованная смотрела на зеленые бумажки. С того мгновения, как Кэнди выудила их из кармана, женщина не сводила с них изумленных, недоверчивых глаз. Похоже, она приняла случившееся за самое настоящее чудо.
— Где ты их взяла? — выдохнула она, не без труда заставив себя перевести взгляд с купюр на Кэнди. — Погоди, — прошептала она через мгновение. — Возможно ли?..
— Что?
— Неужто ты... явилась сюда из Иноземья?
Кэнди кивнула:
— Да. Страна, откуда я родом, называется Америка.
— Америка... — повторила Изарис с таким благоговением, словно читала молитву. — У тебя есть доллары, и ты родом из Америки.
Вздохнув, она покачала головой, будто никак не могла поверить.
Кэнди присела на корточки у очага и собрала почти высохшие банкноты.
— Хотите, — сказала она, — я их вам подарю?
Изарис медленно качнула головой. Лицо ее приняло теперь выражение суеверного восторга с примесью страха.
— Нет, что ты, я не посмею их взять. Доллары — это для ангелов, а жалкие скизмуты вроде меня не должны к ним прикасаться.
— Глупости, — нахмурилась Кэнди. — Они мои, и я имею право их вам подарить, а вы — принять. И никакой я не ангел. Ничего общего с ними не имею. А скизмуты — это кто такие?
— Мой народ. Вернее, мои далекие предки. Кровь сильно разбавлена, и началось это давным-давно. Последним настоящим скизмутом был мой прапрадед.
Лицо Изарис стало печальным. Это выражение глубокой меланхолии очень шло ее полурыбьему лицу.
— Вы говорите об этом с такой грустью...
— Это потому, что я все время мечтаю вернуться в пучину и остаться там навсегда, подальше от всего этого...
Изарис перевела взгляд на окно, в котором не было ни рам, ни стекол. Мимо тесными рядами, словно на параде, сновали прохожие. Кэнди от души посочувствовала Изарис и ее семейству, принужденным влачить жалкое существование в этой убогой хижине, скупо освещенной сумеречным светом, который проникал внутрь с улицы.
— Вы имеете в виду море?
— О да. Маму Изабеллу. У скизмутов множество городов на морском дне. Это прекрасные города, выстроенные из белого камня.
— Вы их когда-нибудь видели?
— Что ты, нет, конечно! Дети, родившиеся от смешанных браков с людьми, уже во втором поколении не могут дышать под водой, и плавать им тяжело. Окажись я глубоко под водой, я бы утонула, как любой из людей. Как ты.
— Получается, вы можете жить только на суше?
— Почему же? На палубе парусника, как можно ближе к морю. На груди у мамы Изабеллы, в ритме ее дыхания.
— Так может, этих долларов вам с Руфусом как раз и хватит, чтобы купить лодку?
И Кэнди решительно протянула Изарис банкноты в десять и один доллар, оставив шесть себе. Изарис громко и так заразительно рассмеялась, что маленькая Майза, глядя на нее, тоже принялась хохотать.
— Одиннадцать долларов? Одиннадцать! Да на них можно купить две парусные лодки! Даже три! Это же около десяти патерземов. Да нет, больше! — Изарис внезапно нахмурилась и с тревогой спросила: — Но ты в самом деле решила мне их подарить? Ты хорошо подумала?
— Они ваши. И я не отберу их назад, если вы это имеете в виду, — заверила ее Кэнди, которой все еще с трудом верилось, что столь ничтожная сумма может стать источником таких бурных чувств. Подумать только, какие-то жалкие одиннадцать баксов!
— В таком случае я сейчас же потрачу небольшую часть вот этого, — сказала Изарис, бережно подняв двумя пальцами долларовую бумажку. Десять долларов она спрятала за пазуху. — Надо купить еды. Дети сегодня еще ничего не ели. Да и ты, наверное, тоже. — Глаза ее светились радостью, и от этого их серебристый блеск — наследие скизмутов — сделался еще заметнее. — Ты приглядишь за малышами, пока я сбегаю в лавку?
— Конечно, — сказала Кэнди.
Только теперь она почувствовала, что буквально умирает от голода.
— Майза, детка!
— Что, мам?
— Ты будешь хорошо себя вести, будешь слушаться леди из Иноземья, пока я схожу за молоком и хлебом?
— Ладушки! — ответила Майза. — Фсяные ладушки!
— Ты этого хочешь? Купить тебе овсяных оладушков с семенами ногги?
— Ладушков с семенами ногги! Фсяных ладушков с семенами ногги!
— Я быстро, — пообещала Изарис.
— Не волнуйтесь, мы подружимся, — улыбнулась Кэнди, опускаясь на корточки рядом с ребенком. — Правда, Майза?
Девочка светло улыбнулась. Зубы у нее были полупрозрачными, с легким налетом синевы.
— Фсяных ладушков с семенами ногги! — заявила она. — Не дам!


КРИСТОФЕР ТЛЕН
За долгие годы преданной службы Кристоферу Тлену Мендельсон Остов великолепно изучил внутреннее устройство Двенадцатой башни на острове Горгоссиум. Он мог бы с закрытыми глазами пройти через кухни в комнаты для гаданий, отыскать дорогу в подвалы, Черную часовню и залы Слез.
Но сегодня, возвратившись на остров с известием о том, что он упустил решительно все и вся (Ключ, Хвата и его сообщницу, девчонку по имени Кэнди), Остов получил приказание от своего господина, которое тот передал через слугу, тупоголового Нава, — явиться с докладом в помещение, где ему не случалось бывать еще ни разу: в Большую библиотеку, располагавшуюся в верхней части башни.
Остов покорно побрел в библиотеку. Она оказалась огромной, он никогда еще не видел таких просторных помещений: круглый зал во всю ширину башни, без окон, с полками, тесно уставленными книгами и поднимавшимися ввысь футов на сорок.
Там он и стал ждать своего господина. На душе у Остова было скверно, хуже некуда. Одет он был в длинный, изрядно потрепанный плащ, подбитый мехом молодого оборотня, но даже в этом теплом одеянии Остову было зябко. Он изо всех сил стиснул челюсти, чтобы не стучать зубами от ужаса. Ему было хорошо известно, что при встречах с хозяином страх свой следует по возможности скрывать. Кристофер Тлен бывал особо жесток со своими приближенными, если чувствовал, что его боятся.
Мендельсон не раз становился свидетелем жестоких выходок Тлена. Порой во время прогулок по лабиринтам Башни Остову чудилось, что из-за каждой запертой двери до него доносятся жалобные крики, рыдания и мольбы о пощаде. Это стенали пленники Тлена. Даже сегодня, взбираясь по ступеням лестницы, которая вела в Большую библиотеку, он мог поклясться, что из наружной стены к нему взывает голос существа, навеки замурованного в ее толще, в тесном, темном пространстве, и молит о глотке воздуха, о корке хлеба, о милосердии.
Но кому, как не Мендельсону, знать, что в подобном месте смешно и нелепо даже помышлять о милосердии! Под сводчатыми потолками Двенадцатой башни, испещренными изображениями, при одном взгляде на которые пробирал ужас, разыгралось немало кровавых трагедий, немало чудовищных сцен, и ни одна из жертв, очутившихся тут, не была помилована.
У Остова отчаянно разболелся обрубок изувеченной ноги, однако сесть он не осмелился, ведь Тлен мог войти в любую минуту, и, застань он своего провинившегося подданного сидящим, тому пришлось бы худо. Вместо этого, чтобы хоть чем-то себя занять, Остов подошел к одному из многих столов, разбросанных по огромному залу. На столешнице громоздились книги, снятые с полок, вероятно, по распоряжению Тлена, которому они зачем-то понадобились.
Внимание Остова привлекла одна из книг, лежавшая на высоком пюпитре. Ее он помнил с детства. Называлась она «Стишки и песенки Кологроба». Это была одна из его любимейших книг, он знал наизусть добрую половину содержавшихся в ней считалок, стихотворений и колыбельных, включая и ту славную песенку, которую он спел девчонке из Иноземья. Книга была открыта на странице с прелестной колыбельной, из тех, которые он за давностью лет успел позабыть, но теперь, едва начав читать, сразу вспомнил.
Мой маленький страшилка,
Ты мчишься во весь дух
Расковырять могилку,
Пока молчит петух.
Повесели скелеты
И танец им спляши,
Вальсируй до рассвета
В кладбищенской тиши.
Остов наслаждался чтением, он шевелил губами, не издавая ни одного звука, и перед глазами у него разворачивались милые сердцу картины детства: вот в кухне на низенькой скамеечке сидит его покойная матушка, Миазма Остов, которую окружили трое сыновей — Исчад, Мерзон и Мендельсон, и скрипучим голосом читает одно за другим сочинения Кологроба. Милая матушка! Как он ее любил! Остов вздохнул и стал читать дальше:
Мой маленький страшилка,
Чудовищен твой лик:
Летучей мыши крылья,
Как у вампира клык,
В буграх и шрамах кожа,
Хвост тонкий, как змея.
Откроешь рот, и что же?
Пугаются друзья,
Все дьяволы и черти,
— Так ты горазд орать.
— Ты юный рыцарь смерти,
Тобой гордится мать.
«Так ты горазд орать» — эта фраза на протяжении долгих лет время от времени всплывала у него в памяти, хотя он до настоящей минуты никак не мог припомнить, откуда она. Он не раз спрашивал себя, удастся ли ему в случае необходимости издать такой вопль, которого испугались бы даже дьяволы и черти.
Сделав глубокий вдох, Остов зарычал. Низкий, грозный звук наполнил помещение, отразившись эхом от сводчатых потолков. Любой враг устрашился бы, доведись ему такое услышать, подумал Остов, чрезвычайно собой довольный. Именно так он зарычит, когда поймает наконец ту девчонку. От подобного рыка у нее мозги взорвутся!
Остов снова издал рычание, на сей раз открыв рот пошире и обнажив длинные коричневато-серые клыки. С вершины книжных полок сорвались потревоженные воплем два крылатых создания. Покружив в воздухе, они зависли футах в трех над головой Остова. Размером с грифа, с пепельно-серыми обрюзгшими и злыми личиками, они выглядели чем-то вроде чудовищной карикатуры на херувимов.
— Проваливайте отсюда! — взвизгнул Остов, задрав голову.
Дьявольские существа на миг обратили на него свои маленькие тусклые темные глазки, лишенные белков, и, решив, по-видимому, что он не стоит внимания, вернулись в свои гнезда на полках.
Мендельсон склонился над книгой, чтобы дочитать колыбельную до конца:
Мой маленький страшилка,
Ты мчишься, мчишься прочь,
Едва забрезжит солнце,
— Тебе милее ночь.
В моих ночных кошмарах
Будь гостем дорогим,
Лишь там, дитя...
— Остов!
Мендельсон обернулся на грозный звук этого голоса, исходившего из затененной ниши в дальней стороне зала. Ни одна из многочисленных дверей не скрипнула, впуская Кристофера Тлена внутрь библиотеки. Он все это время находился здесь, наблюдая за Остовом. Слушая, как тот практикуется в рычании.
Мендельсон застыл как вкопанный. Он напряженно вглядывался в сумрак, ожидая появления того, кто только что его окликнул, — Повелителя Полуночи, Кристофера Тлена собственной персоной.
— Сядь, — донеслось из сумрака. — Присядь, Остов, сделай милость. Ты, видно, любишь читать?
Голос был низким, чуть хрипловатым, и в нем слышалась — как ни коротки были произнесенные фразы — отчаянная, смертная тоска. Голос этот мог принадлежать лишь тому из живых существ, кто не раз погружался в пропасть безысходного отчаяния, в пучины первозданного хаоса.
Мендельсон, напрягая зрение, смог наконец различить контуры фигуры своего господина. Весьма внушительной — ростом в шесть футов и шесть дюймов, если не выше, — и облаченной в черный плащ до пят. Потому-то Тлену и удалось остаться незамеченным в густой тени.

Повелитель Полуночи прошагал по залу и приблизился к Остову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51