Дом был огромный, шикарный и в высшей степени экстравагантный, бросавший вызов традициям Гроува. Стиль его не походил ни на псевдосредиземноморский, ни на колониальный, ни на испанский. Никакого модерна или подражания поздней английской готике, и ничего общего со стилем Дикого Запада Особняк напоминал ярмарочный балаган, раскрашенный в те же цвета, что и фонарики на подходе к дому. Окна тоже были обрамлены лампочками, сейчас выключенными. Кони-Ай был словно частью некоего карнавального действа, сросшегося с жизнью Бадди. В доме горел свет. Грилло постучал в дверь, отметив, что попал в объектив видеокамеры. Дверь открыла женщина явно восточной внешности – по-видимому, вьетнамка. Она сообщила, что миссис Вэнс дома. Если гость подождет в холле, она спросит, примет ли его хозяйка. Грилло поблагодарил и вошел.
Внутри дом тоже напоминал храм веселья. Стены холла до последнего дюйма покрывали яркие афиши с изображением всевозможных карнавальных действ: тоннель любви, поезд призраков, карусели, шоу уродцев, шоу борцов, гала-концерты и мистические сеансы. Афиши в большинстве своем были нарисованы грубо – их авторы явно считали, что их творение служит лишь для рекламы и не проживет долго. При ближайшем рассмотрении ощущение того, что они предназначались для толпы, а не для искушенного ценителя, подтвердилось. Вэнс, без сомнений, тоже отдавал себе в этом отчет. Он развесил афиши таким образом, что глаз не задерживался на деталях, а скользил от одного плаката к другому. При всей своей вульгарности выставка была забавной и вызывала улыбку, на что, несомненно, и рассчитывал Вэнс Улыбку, которая исчезла с лица Грилло, когда наверху лестницы появилась миссис Рошель Вэнс.
Никогда в жизни он не видел столь безупречного лица. По мере ее приближения он искал хоть какой-то изъян в этом совершенстве, но так и не нашел. По-видимому, в ее жилах текла карибская кровь, о чем свидетельствовала смуглая кожа. Туго стянутые на затылке волосы подчеркивали выпуклость лба и симметрию бровей. Одета она была в самое простое черное платье, без драгоценностей.
– Мистер Грилло, я вдова Бадди. – Несмотря на траурный цвет, слово это в ее устах прозвучало более чем неестественно. Она не напоминала женщину, только что лившую слезы в подушку. – Чем могу помочь?
– Я журналист…
– Эллен мне сказала.
– Я хотел узнать кое-что о вашем муже.
– Вообще-то время позднее.
– Почти весь день я провел в лесу.
– А-а. Вы тот самый мистер Грилло.
– Простите?
– Приходил тут один полицейский. – Она повернулась к Эллен: – Как его звали?
– Спилмонт.
– Спилмонт. Он приходил, чтобы сообщить о случившемся. Он упоминал о вашем героизме.
– Ну, какой там героизм.
– И такого достаточно, чтобы заслужить ночь покоя и отдыха и не бегать по делам.
– Я должен написать статью.
– Понимаю. Хорошо, проходите.

Эллен открыла дверь в левом углу холла. Пока они шли по коридору, Рошель определила правила игры.
– Я отвечу на все ваши вопросы, касающиеся работы Кадди. – В ее речи не было никакого акцента. Может быть, европейское образование? – Я ничего не знаю о его предыдущих женах, так что не тратьте время. И еще я не желаю говорить о его вредных привычках. Хотите кофе?
– С удовольствием, – сказал Грилло и поймал себя на том, что он, как обычно во время интервью, перенял манеру общения собеседника.
– Эллен, кофе для мистера Грилло, – сказала Рошель, жестом приглашая гостя присесть. – А мне воды.
Гостиная, куда они пришли, тянулась по всей длине дома и высотой была в два этажа. На уровне второго этажа ее опоясывала балюстрада. Здесь, как и в холле, висели афиши. Приглашения, обещания, предупреждения так и лезли в глаза. «Зрелище всей вашей жизни!» – скромно возвещало одно. «Насмеетесь до упаду!» – грозило другое. И добавляло: «И еще немного!»
– Это только часть коллекции, – сказала Рошель. – В Нью-Йорке собрание больше. Думаю, это самое крупное частное собрание афиш.
– Я и не знал, что их кто-то коллекционирует.
– Бадди называл их истинным искусством Америки. Может быть, он прав, и тогда многое становится… – фраза повисла в воздухе. Ее неприязнь к выставленным здесь экспонатам была очевидна. На лице, сотворенном безупречным скульптором, застыло раздражение.
– Вы, наверное, избавитесь от этой коллекции? – спросил Грилло.
– Зависит от завещания. Вполне возможно, она мне не принадлежит, так что я и не смогу ее продать.
– Неужели у вас нет никаких личных воспоминаний, связанных с ней?
– Это уже касается частной жизни.
– Да, пожалуй, вы правы.
– Увлечения Бадди были довольно безобидными, но… – Она встала и щелкнула выключателем, скрытым между двумя плакатами с изображением поезда-призрака. За стеклянной стеной в дальнем конце комнаты зажглись разноцветные огни. – Позвольте вам показать.
Она прошла через комнату и вышла из дома в павильон, заигравший калейдоскопом огней. Там находились экспонаты, слишком крупные для того, чтобы их вешать в зале. Гигантское, футов двенадцати в высоту, ухмыляющееся лицо – открытый рот был входом в помещение аттракциона. Рядом сияла надпись из лампочек: «Ворота смерти», а под ней – рельеф паровоза, выезжавшего из тоннеля. Управляли паровозом скелеты в натуральную величину.
– О боже! – только и смог произнести Грилло.
– Теперь вы сами видите, почему я от него ушла.
– Не понял! Вы что же, здесь не живете?
– Я пыталась, – ответила она – Но оглянитесь вокруг. Вот таков был Бадди. Он любил везде оставлять свои метки. На всех. Для меня здесь не было места. По крайней мере, если я не соглашалась играть по его правилам.
Она смотрела в гигантский рот.
– Мерзость какая. Вам не кажется?
– Ну, не мне судить, – ответил Грилло.
– Вас не раздражает?
– Возможно, раздражение придет вместе с похмельем.
– Он говорил, что у меня нет чувства юмора, поскольку мне его… шутки не казались смешными. А еще потому, что и его я не считала смешным. Любовник он был, да, великолепный. Но смеяться?.. Нет.
– Это не для протокола, так? – спросил Грилло.
– Какая разница, что я отвечу? Обо мне написали достаточно грязи, и я знаю, что вам плевать на мою частную жизнь.
– Но вы говорите об этом со мной.
Она оторвала взгляд от маски и посмотрела на него.
– Да. Говорю, – сказала она. Возникла пауза – Здесь прохладно.
Рошель вернулась в комнату. Эллен разливала кофе.
– Оставь. Я сама, – сказала хозяйка.
Вьетнамка на какое-то мгновение задержалась у двери – немного дольше, чем положено дисциплинированной прислуге.
– Вот вам история Бадди Вэнса – сказала Рошель. – Жены, деньги и карнавал. Боюсь, ничего нового.
– Вы не знаете, не было ли у него предчувствий? – спросил Грилло, когда они сели за стол.
– Вы о смерти? Сомневаюсь. Он всегда старался избегать подобных мыслей. Сливки?
– Да, пожалуйста. И сахар.
– Кладите сами. Значит, ваши читатели хотят чего-нибудь этакого? Например, что Бадди приснился сон, предвещающий смерть?
– Случаются и более странные вещи. – Мысли Грилло постоянно возвращались к расщелине и к вылетевшим оттуда теням.
– Не думаю, – возразила Рошель. – Чудеса мне не встречались. По крайней мере, давно.
Она выключила свет на улице.
– Когда я была маленькой, дед научил меня воздействовать на других детей.
– Каким образом?
– Просто думая о них. Он сам занимался этим всю жизнь и передал свое умение мне. Я могла заставить ребенка уронить мороженое или засмеяться без причины. Тогда везде были чудеса. Они таились за каждым углом. Но я утратила эту способность. Мы теряем чудеса. Все в мире меняется к худшему.
– Ну, уж ваша жизнь совсем не кажется ужасной. Я понимаю, сейчас у вас горе…
– Да какое тут горе, пропади оно пропадом, – сказала она неожиданно. – Бадди умер, а я сижу и жду, какой окажется его последняя шутка.
– Вы о завещании?
– О завещании. О женах. О незаконнорожденных детях, что могут появиться невесть откуда. Он все же втянул меня в свою дурацкую карусель. – Несмотря на горечь, она говорила почти спокойно. – Хватит вам, чтобы вернуться домой и воплотить все это в бессмертной прозе?
– Я еще задержусь здесь. Пока не найдут тело вашего мужа.
– Не найдут. Поиски прекращены.
– Как?
– Спилмонт приходил, чтобы это мне сообщить. Они там потеряли уже пятерых. Очевидно, что шансы обнаружить его ничтожно малы. Нет смысла рисковать.
– Вас это огорчило?
– Отсутствие тела для похорон? Нет, не очень. Лучше пусть помнят его шутки, а не то, как его вынимали из провала в земле. Так что, сами видите, история его кончается. В Голливуде, скорей всего, будет поминальная служба. А остальное, как они говорят, дело телевидения.
Она встала, давая понять, что интервью окончено. У Грилло оставалось множество вопросов, в первую очередь о его профессиональной жизни. Там оставались пробелы, и Тесла с ее картотекой не могла их восполнить. Но он решил не испытывать терпение вдовы. Рошель и так рассказала больше, чем он ожидал.
– Спасибо, что приняли меня, – сказал он, пожимая ей руку. Пальцы у нее были тонкие, как веточки. – Очень любезно с вашей стороны.
– Эллен вас проводит.
– Спасибо.
Служанка ждала в холле. Открывая входную дверь, она дотронулась до руки Грилло. Он взглянул на нее, и она, приложив к губам палец, сунула ему в руку клочок бумаги. Не успел он ничего сказать, как его почти вытолкнули на улицу. Дверь захлопнулась.
Он развернул бумажку, когда оказался вне поля зрения камер видеонаблюдения. Он прочитал имя женщины – Эллен Нгуен – и адрес в Дирделле. Кажется, прошлое Бадди Вэнса, погребенное в недрах земли, рвалось наружу. Грилло знал на собственном опыте, что у прошлого есть такое свойство. Все тайны выходят на свет, какие бы могущественные силы ни пытались их спрятать. Можно сжечь документы или убить свидетелей, но правда, пусть самая невероятная, рано или поздно объявится. Тайны редко заявляют о себе напрямую. Их знаками становятся слухи, рисунки на стенах, карикатуры или стишки, сплетни за рюмкой и в постели, надписи на стенах в общественной уборной. Знаки принадлежат сумеркам – подобно теням, которые он видел в потоке воды, поднявшемся из глубин, чтобы изменить мир.

II

Джо-Бет лежала в своей постели и наблюдала, как от ночного ветерка занавески то улетают в темноту за окном, то опадают. Вернувшись домой, она сразу поговорила с матерью и пообещала, что больше не будет встречаться с Хови. Обещание было не слишком обдуманным, но мать его, кажется, и не услышала – стиснув руки, она бродила по своей из угла в угол и бормотала молитвы. Молитвы напомнили Джо-Бет о том, что девушка все еще не позвонила пастору. Ругая себя на чем свет стоит, она сошла вниз к телефону, но священника не застала. Ей сказали, что он отправился с утешением к Анжелине Датлоу. Брюс Датлоу, муж Анжелины, погиб при поисках тела Бадди Вэнса. Так Джо-Бет впервые узнала о трагедии. Она положила трубку и осталась сидеть возле телефона, дрожа. Ей не нужно было расспрашивать о подробностях: Они с Хови видели все собственными глазами. Их общий сон был живым репортажем из расщелины, где погибли Датлоу и его коллеги.
Гудел холодильник, щебет птиц и стрекот насекомых сливались за окном в жизнерадостную мелодию, а Джо-Бет сидела в кухне, пытаясь собраться с мыслями. Может быть, она смотрела на жизнь слишком оптимистически, но ей всегда казалось: если она сама с чем-то не справится, ей помогут близкие. Мир казался надежным. Теперь она ни в чем не была уверена. Если она расскажет в церкви – большинство ее друзей были оттуда – о том, что случилось в мотеле (сон про воду и смерть), люди, как и мама, примут это за козни дьявола. Но Хови говорил, что она сама не верит в подобные вещи. И он прав. Чушь собачья. Но если дьявол – чушь, что же все это значит?
Джо-Бет поняла, что слишком устала и не в силах побороть сомнения, поэтому решила прилечь. Спать она не хотела – боялась увидеть еще один страшный сон, – но усталость сломила ее. Едва Джо-Бет легла, как перед ее взором замелькали черно-белые картинки, повторявшие события последних дней: Хови у Батрика; Хови рядом с Томми-Рэем; его лицо на подушке, которое показалось ей мертвым. Затем картинки исчезли. Джо-Бет погрузилась в сон.
Когда она проснулась, часы показывали восемь тридцать пять. В доме царила тишина. Джо-Бет встала и спустилась вниз, стараясь не шуметь, чтобы мать не призвала ее к себе. Сделав себе бутерброд, она вернулась с ним в комнату, перекусила и снова легла в постель, глядя, как занавески трепещут по воле ветра.
Вечерний свет, нежный, как абрикосовый крем, почти погас. Приближалась темнота, скрадывавшая расстояния и приглушавшая звуки. Джо-Бет чувствовала ее приближение, и это как никогда пугало ее. Где-то в соседних домах оплакивают погибших. Жены, потерявшие мужей, и дети, потерявшие отцов, встречают первую одинокую ночь. У нее, Джо-Бет, было свое горе, и она чувствовала себя сопричастной к тому, что случилось. Она тоже понесла утрату, и темнота – которая забирала из мира так много, а отдавала так мало, – никогда уже не будет прежней.

Томми-Рэя разбудил скрип оконной рамы. Он поднялся и сел в постели. День он провел в специально устроенном пекле. С утренней встречи в молле прошло больше двенадцати часов – и что же он делал все это время? Лежал, спал, покрывался потом и ждал знака.
Что он сейчас услышал? Скрип рамы был похож на зубовный скрежет умирающего человека. Томми-Рэй сбросил покрывало. Днем он разделся до белья. Взгляд его случайно остановился на собственном отражении в зеркале – стройное блестящее тело, как у здоровой змеи. Томми-Рэй замер от восхищения и замешкался, потом попытался встать и увидел, что пропорции комнаты странно изменились. Пол наклонился под странным углом, шкаф съежился до размеров чемодана… Или это он сам так вырос? Его затошнило, он протянул руку, чтобы нащупать что-нибудь, по чему можно сориентироваться. Он хотел дотянуться до двери, но рука ухватилась за оконную раму. Томми-Рэй постоял, держась за нее, пока не прошла дурнота. Деревянная рама едва заметно подрагивала, и вибрация проникла сначала в пальцы, затем в запястья, предплечья, через плечи – в позвоночник и заиграла в костном мозге.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73