Очко ответил непонятно:
- Я знаю, нежного Парни перо не в моде в наши дни. Когда у нас рандеву, то бишь стык с Упырем?
Килька-Шестой, однако, понял. Сказывали, в седьмом, говорит.
- Благодарю, - кивнул чудной человек. И Сеньке. - Нет, в восьмом не получится. Передайте, буду в девятом или даже в десятом.
И отвернулся, снова стал на иконостас глядеть. Скорик понял: разговору конец.
Обратно шел через Хитровку, дворами, чтоб угол срезать. Думал: вот это люди! Еще бы Князю с такими орлами не быть первым московским налетчиком. Казалось, чего бы только не дал, чтобы с ними на хазе посиживать, своим среди своих.
За Хитровским переулком, где по краям площади дрыхли рядами поденщики, Сенька встал под сухим тополем, развернул бумажный пакетик. Любопытно же, что там такого драгоценного, из-за чего Смерть готова была целый пятерик отвалить.
Белый порошок, навроде сахарина. Лизнул языком - сладковатый, но не сахарин, тот много слаще.
Засмотрелся, не видел, как Ташка подошла.
Сень, говорит, ты чего, марафетчиком заделался?
Тут только до Скорика доперло. Ну конечно, это ж марафет, ясное дело. Оттого у Смерти и зрачки чернее ночи. Вон оно, выходит, что…
- Его не лизать надо, а в нос, нюхать, - объяснила Ташка.
По раннему времени она была не при параде и ненамазанная, с кошелкой в руке - видно, в лавку ходила.
Зря ты, говорит, Сень. Все мозги пронюхаешь.
Но он все же взял щепотку, сунул в ноздрю, вдохнул что было мочи. Ну, пакость! Слезы из глаз потекли, обчихался весь и соплями потек.
- Что, дурень, проверил? - наморщила нос Ташка. - Говорю, брось. Скажи лучше, это у меня что?
И себе на волосья показывает. А у нее на макушке воткнуты ромашка и еще два цветочка, Сеньке не известных.
- Что-что, коровий лужок.
- Не лужок, а три послания. Майоран означает “ненавижу мужчин”, ромашка “равнодушие”, а серебрянка “сердечное расположение”. Вот иду я с каким-нибудь клиентом, от которого тошно. Воткнула себе майоран, презрение ему показываю, а он, дубина, и знать нe знает. Или с тобой вот сейчас стою, и в волосах серебрянка, потому что мы товарищи.
Она и вправду оставила в волосах одну серебрянку, чтоб Сенька порадовался.
- Ну а равнодушие тебе зачем? Ташка глазами блеснула, губы потресканные языком облизнула.
- А это влюбится в меня какой-нибудь ухажер, станет конфекты дарить, бусы всякие. Я его гнать не стану, потому что он мне, может, нравится, но и гордость тоже соблюсти надо. Вот и прицеплю ромашку, пускай мучается…
- Какой еще ухажер? - фыркнул Сенька, заворачивая марафет, как было. Сунул в карман, а там брякнуло - бусы зеленые, что у китайца скрадены. Ну и, раз к слову пришлось, сказал:
- Хошь, я тебе безо всякого ухажерства бусы подарю?
Достал, помахал у Ташки перед носом. Она прямо Засветилась вся.
Ой, говорит, какие красивые! И цвет мой самый любимый, “эсмеральда” называется! Правда подаришь?
- Да бери, не жалко.
Ну и отдал ей, невелика утрата - семьдесят копеек.
Ташка тут же бусы на шею натянула, Сеньку в щеку чмокнула и со всех ног домой - в зеркало смотреться. А Скорик тоже побежал, к Яузскому бульвару. Смерть, поди, заждалась.
Показал ей пакетик издали, да и в карман спрятал. Она говорит:
- Ты что? Давай скорей!
А у самой глаза на мокром месте и в голосе дрожание.
Он ей:
- Ага, щас. Ты чего обещала? Пиши Князю записку, чтоб взял меня в шайку.
Смерть к нему бросилась, хотела силой отобрать, но куда там - Сенька от нее вокруг стола побежал. Поиграли малость в догонялки, она взмолилась:
- Дай, кат, не мучай.
Скорику ее жалко стало: вон она какая красивая, а тоже бессчастная. Дался ей порошок этот поганый. И еще подумалось - может, не станет Князь в важном деле бабу слушать, хоть бы даже и самую разобожаемую полюбовницу? Хотя нет, пацаны сказывали, что ей от Князя ни в чем отказа нет, ни в большом, ни в малом.
Пока сомневался, отдавать марафет или нет, Смерть вдруг понурилась вся, за стол села, лоб подперла, устало так, и говорит:
- Да пропади ты пропадом, звереныш. Всё одно подрастешь - волчиной станешь.
Застонала тихонько, словно от боли. Потом взяла бумаги клочок, написала что-то карандашом, швырнула.
- На, подавись.
Он прочел и не поверил своей удаче. На бумажке было размашисто написано:
“Князь возьми мальца в дело. Он такой как тебе нужно Смерть”.
КАК СЕНЬКА СЕБЯ ПРОЯВИЛ
- Как мне нужно? Да на кой ты мне сдался?
Князь яростно потер ямочку на подбородке, ожег Сеньку своими черными глазищами - тот заежился, но тушеваться тут было нельзя.
- Она говорит: иди, Скорик, не сумлевайся, беспременно от тебя Князю польза будет, уж я-то знаю, так и сказала.
Старался глядеть на большого человека истово, безбоязненно, а поджилки-то тряслись. За спиной у Сеньки вся шайка стояла: Очко, Килька-Шестой, двое с одинаковыми рожами и еще один мордатый (надо думать, тот, что с левольвером дрых). Только калеки безногого не хватало.
Князь квартировал в нумерах “Казань” в самом конце колидора, по которому Сеньку давеча водили. От комнаты с опоганенным иконостасом, где Очко свои ножички кидал, еще малость пройти, за угол повернуть, и там горница со спальней. Спальню-то Скорик видал только через приоткрытую дверь (ну, спальня как спальня: кровать, цветным покрывалом прикрытая, на полу кистень валяется - шипастое стальное яблоко на цепке, а больше ничего не разглядишь), а вот горница у Князя была знатная. Во весь пол персидский ковер, пушистый до невозможности, будто по моху лесному ступаешь; по-вдоль стен сундуки резные (ух, поди, в них добра-то!); на широченном столе в ряд бутылки казенной и коньяку, чарки серебряные, обгрызенный окорок и банка с солеными огурчиками. Князь в эту банку то и дело пятерней залезал, вылавливал огурцы попупыристеи и хрустел - смачно, у Сеньки аж слюнки текли. Рожа у фартового была хоть и красивая, но немножко мятая, опухшая. Видно, сначала много пил, а потом долго спал.
Князь вытер руку о подол шелковой, навыпуск, рубахи. Снова взял записку.
- Что она, одурела? Будто не знает, что у меня полна колода. Я - король, так?
Он загнул палец, а Очко сказал:
- У тебя скоро титулов, как у государя императора, будет. По имени ты Князь, по-деловому король, а скоро еще и тузом станешь. Милостью Божией Туз Всемосковский, Король Хитровский, Князь Запьянцовский.
Про “запьянцовского” Сеньке шибко дерзко показалось, но Князю шутка понравилась - заржал. Остальные тоже погоготали. Сам-то Скорик не допер, в чем потеха, но на всякий случай тоже улыбнулся.
- Когда стану туз, тогда другой балак пойдет. - Князь бумажку на стол положил, принялся дальше перстнястые пальцы загибать. - Дамой у меня Смерть, так? Ты, Очко, - валет. Сало - десятка, Боцман - девятка, Авось - восьмерка, Небось - семерка. Огольца этого кроме как шестеркой не возьмешь, так у меня и шестерка имеется. А, Килька?
- Ну, - ответил давешний паренек.
Теперь Сенька понял, о чем толкует Князь. Пацаны рассказывали, что у настоящих деловых, кто по законам живет, шайка “колодой” называется, и в каждой колоде свой кумплект. Кумплект - это восемь фартовых, каждый при своем положении. Главный - “король”; при нем маруха, по-деловому “дама”; потом “валет” - вроде как главный помощник; ну и прочие бойцы, от десятки до шестерки. А больше восьми человек в шайке не держат, так уж исстари заведено.
Оглянулся на длинноволосого Очка с особенным почтением. Ишь ты, валет. Валет - он мало того, что правая рука у короля, он еще в колоде обыкновенно по мокрому делу первый. Оттого, верно, и прозвание “валет”, что людей валит.
- Вакансий не наличествует, - сказал Очко, как всегда, мудрено, но Скорик понял: свободных местов в шайке нету, вот он о чем.
Однако, странное дело, Князь недоростка в шею не гнал. Всё стоял, затылок чесал.
- Две шестерки - что это за колода будет? Как на это Обчество скажет? - вздохнул Князь. - Ох, Смерть-Смертушка, что ты со мной делаешь…
И по этому его вздыханию дошло вдруг до Сеньки, что ворчать-то Князь ворчит, а Смерти ослушаться робеет, хоть собою и герой. Ободрился Скорик, плечи расправил, стал на фартовых уже и вправду без опаски поглядывать: решайте, мол, сами эту закавыку, а мое дело маленькое. Со Смерти спрос.
- Ладно, - приговорил Князь. - Как тебя? Скорик? Ты, Скорик, покрутись пока так, без масти. Там видно будет, куда тебя.
Сенька от счастья даже зажмурился. Пускай без масти, а всё равно он теперь настоящий фартовый, да не просто, а из самой что ни есть первейшей на всю Москву шайки! Ну Проха, ну Михейка, полопаетесь! А как доля от хабара пойдет, можно будет Ташку в марухи взять, чтоб не валялась со всякими. Пускай сидит себе дома, подрастает, цветки свои раскладывает.
Князь махнул рукой на стол, все кроме Очка себе налили - кто водки, кто коньяку, стали пить. Сенька тоже коричневого пойла хлебнул, чтоб попробовать (дрянь оказалась, хуже самогонки). Хоть и голодный был, но ветчины не взял ни кусочка - надо себя было с самого начала правильно поставить: не голодаец какой-нибудь, а тоже с понятием пацан, не на помойке подобран. Держался в сторонке, с деликатностью, смотрел и слушал, в разговор не встревал, ни Боже мой. Да и деловые на него не смотрели, что им малолеток. Только Килька пару раз глянул. Один раз так просто, второй раз подмигнул. И на том спасибо.
А Князь стал двойняшам, которые семерка с восьмеркой, про Смерть рассказывать.
“Вы, говорит, Авось с Небосем, у нас недавно, еще не знаете, что это за баба. Видеть-то, конечно, видели, только этого мало. Вот я вам расскажу, как ее добывал, тогда поймете. Когда прежний ее хахаль, Яшка Костромской, каши свинцовой покушал и она свободная стала, начал я к ней подкатывать. Давно уж глаз на нее пялил, но при живом Яшке не насмаливался. Он от Обчества в большом уважении состоял, а я что тогда был - гоп-стопник. Ни колоды, ни хазы хорошей, по-мокрому не хаживал, больших дел не делал. Тоже, конечно, на Хитровке не из последних был, но куда мне до Яши Костромского? Только думаю: всю землю зубами изгрызу, а эта краля моя будет. Первый раз тогда кассу ссудную взял, сторожа кистенем угостил. Заговорили обо мне, хрусты у меня завелись не копеечные. Стал слать ей подарки: золота, да фарфоров разных, да шелка японского. Она мне все обратно отсылает. Приду - гонит, даже говорить не желает.
Я терплю, понимаю - мелковат я пока для Смерти.
Ладно. Вагон почтовый подломил, тут уж двоих насмерть положил. Взял сорок тыщ.
Заявился к ней с хором цыганским, ночью. Псам из Мясницкого участка пятьсот рублей отвалил, чтоб не мешались. Под дверь коробку атласную поклал, в коробке брошь бриллиантовая, вот такущая.
И что? Цыгане с цыганками охрипли, подметки все оттоптали, а она дверь не открыла, даже в окно не выглянула.
Ну, думаю, какого тебе еще рожна надо? Не денег, не подарков - это ясно. Тогда чего же?
Удумал с другого бока зайти. Знал, что Смерть ребятню жалеет. В Марьинский приют, что для хитровских сирот, деньги шлет, одежу, сласти всякие. Ей раз Яшка-конокрад сотню золотых империалов в корзине с фиалками поднес, так она, полоумная, цветки себе оставила, а деньги приютским сестрам отдала, чтоб баню выстроили.
Ага, прикидываю. Мытьем не взял, так катаньем достану.
Купил пуд шоколаду, самого что ни на есть швейцарского, три штуки голландского полотна на рубашки, еще бязи на бельишко. Лично отвез, передал матери Манефе. Нате, мол, от Князя сироткам в угощение”.
Здесь мордатый, десятка, в Князев рассказ встрял, хмыкнул:
- Ага, знатно угостил, помним.
Князь на него шикнул.
“Ты, говорит, Сало, вперед сказа не встревай. Ну что? Являюсь к Смерти этаким гоголем - посмотреть, не будет ли ко мне от нее какой перемены. Вот тогда она мне дверь открыла, только лучше б не открывала. Вышла, глаза сверкают. Чтоб духу твоего не было, кричит. Не моги ко мне близко подходить, и еще по-всякому. В тычки за порог вышибла, за мои-то старания… Сильно я тогда обиделся. Так запил - неделю будто в дыму был. И обидней всего мне, пьяному, вспоминалось, как я на свои кровные шоколад этот паскудный покупал и сукнецо в лавке щупал - хорошего ли сорта”.
- Ну, сукнецо тебе, положим, задаром поднесли, - снова вставил Сало.
А Князь:
“Не в том дело. За старание свое обидно. Нет, думаю, шалишь. Негладко выходит. Хрен вам, а не полотно с шоколадом. Ночью перелез через приютский забор, окно высадил, дверь в кладовку ихнюю выбил и давай крушить. Шоколад весь на пол высыпал, ногами утоптал. Полотно пером чуть не в нитки покромсал - носите на здоровьице. Бязь всю порезал. И еще покрушил, чего там у них было. Сторож на шум влез. Ты что, орет, гад, делаешь, сирот бездолишь! Ну, я и его пером прямо в сердце щекотнул, так юшка мне на руку и брызнула… Иду из кладовки весь в кровище, нитки с меня свисают, рожа от шоколада черная, как у арапа. Навстречу сама мать Манефа, со свечкой. Ну, я и ее - так уж, заодно. Все равно, думаю, душу свою погубил. И кляп с ней, с душой и с жизнью вечной. Без Смерти мне вовсе никакой жизни не надо…”
- Да, - кивнул Сало. - После на всю Москву шуму было. Хоть ты и пьяный был, а не наследил и свидельщиков не оставил. Со временем узнали, конечно, что это ты погулял, а доказать им нечем было.
Князь усмехнулся.
“Главное, что наши всё сразу прознали и Смерти донесли. Я как из приюта вернулся, два дня без просыпу дрых. А как в себя пришел - дают мне записочку от нее, от Смерти “Приходи, мой будешь” - так и было написано. Вот она какая, Смерть. Поди, пойми ее”.
Сенька рассказ выслушал в оба уха, жадно, и потом голову ломал, как эту историю разъяснить, но так и не разъяснил.
В тот день, правда, долго голову ломать времени не было - столько всего приключилось.
После того как Князь свой приговор объявил про Сеньку и угостил колоду водкой-коньяком, Килька повел новичка к себе (была у него недалеко от входа каморка за ситцевой занавесочкой).
Оказался душа-парень, без форсу, даром что сам с мастью, а Сенька вроде как с боку-припеку. Нос не драл, говорил попросту и много чего полезного порассказал, уже как своему, почти что затасованному.
Ничё, сказал, Скорик, раз сама Смерть за тебя попросила, будешь в колоде, никуда не денешься. Может, кого из наших посадят или пришьют - тогда тебя в шестые возьмут, а я до семерки поднимусь.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3 4 5 6