Она засмеялась сквозь слезы.
— Неужели не видно?
Бывший циник и охальник смотрел на дочку таким кротким, овечьим взглядом, что все Никины сомнения развеялись. Это действительно был совершенно другой человек, полная противоположность вчерашнего Морозова.
— Значит, хэппи-энд? — Фандорин просиял. — Я так за вас рад! Знаете, я же нашёл третью часть рукописи! Не мог до вас дозвониться — теперь понятно, почему. Вы были здесь, с отцом. Третья часть оказалась не последней, но это уже не имеет значения. Филипп Борисович, скажите, пожалуйста, на сколько частей вы разделили рукопись, на четыре, да? Первые три мы обнаружили, но где остальное? И куда вы запрятали «перстень Порфирия Петровича»? Я с ним просто извёлся! О каких камешках речь?
Доктор филологии в панике повернул голову к дочери:
— Опять! То один допытывался, теперь другой! О каких частях вы говорите? Я же объяснил тому господину: рукопись Федора Михайловича нашлась в фонде неразобранных материалов, коробка № 3482, папка «СПИСАННОЕ. Архивы 3 квартала Казанской части за 1865 год»!
— Это Аркадий Сергеевич здесь был, — шёпотом объяснила Саша. — Папа ничего-ничего не помнит. Но это ладно, главное, что он выздоровел!
— Как это «ладно»?! Что значит «не помнит»?! А ваш брат, а операция?! — Николас шагнул к больному. — Филипп Борисович, напрягите память. Вот вы взяли из папки рукопись, спрятали её под пиджак…
— Что вы! — перебил его Морозов, ужаснувшись. — Я бы никогда так не поступил! Выносить материалы с территории архива строжайше воспрещается, особенно такие ценные! Это уголовное преступление!
— Бесполезно, — вполголоса проговорил главврач. — Мои препараты сняли отёк мозга и вернули психику пациента в дотравматическое состояние. Но, как выяснилось, травматический период начался не в момент нападения, а гораздо раньше. Филипп Борисович рассказал, что, обнаружив рукопись, от волнения лишился чувств. Упал, ударился затылком о металлическую полку. Он уверен, что попал в больницу из-за этого. На самом же деле он, видимо, пролежал в хранилище какое-то время без сознания. Потом очнулся и, охваченный эйфорией, не придал ушибу значения, хотя его несколько дней одолевали головные боли. Этот удар в сочетании с эмоциональным потрясением и стал поворотной точкой. Неадекватность в поведении началась именно с той минуты. Теперь очевидно, что похищение рукописи и все последующие действия он совершил, уже пребывая в болезненном состоянии. Повторная травма лишь перевела патологию в острую стадию. Он уверен, что рукопись по-прежнему лежит в хранилище. У меня был на эту тему доверительный разговор с Аркадием Сергеевичем. — Доктор приложил левую руку к сердцу, а указательный палец правой к губам. — И я сказал ему, что юридическая сторона дела меня совершенно не касается. Врач, как адвокат, обязан хранить тайны своих пациентов. Так что ни вам, ни вашему клиенту не нужно опасаться моей… нескромности. Меня сейчас беспокоит только одно — кардиограмма.
— Но я тоже не хочу участвовать в противозаконных… — начал объяснять Фандорин, однако Морозов не дал ему договорить.
— О чем вы шепчетесь? — нервно спросил он. — Вы подозреваете, что я мог забрать рукопись Федора Михайловича себе? И потом, что это за «перстень Порфирия Петровича», о котором вы упомянули? Неужели тот, который Федору Михайловичу собирались преподнести правоведы? Он что, нашёлся? Уверяю вас, я перстня в глаза не видывал! Честное слово!
— Папа, папа, не волнуйся! Никто тебя не… — кинулась к нему Саша.
— Нет, Сашенька, постой! Про «перстень Порфирия Петровича» я ничего сказать не могу. Не помню. Но касательно рукописи я… я должен признаться. У меня было секундное искушение… взять её себе. Но я не поддался! Это же очень просто проверить! Рукопись лежит там, где я её нашёл!
— Да-да, — пробормотал Фандорин. — Вы успокойтесь…
— Нужно сообщить в редакцию «Литературных памятников», это такая находка! — Больной снова вскинулся. — Знаешь, Сашенька, меня могут наградить медалью Филологического общества! Пригласят на разные международные конференции! Это, между прочим, неплохие деньги — долларов по пятьсот или даже по тысяче за поездку, представляешь? Вот Тонечка порадуется! Когда же она приедет? Позвони ей ещё раз!
Саша беспомощно оглянулась на Николаса.
— Подвиньтесь, пожалуйста, — озабоченно сказал Марк Донатович. — Сделаю ещё укольчик. Волноваться ему совсем нельзя. А объяснить все-таки придётся, — шёпотом добавил он. — А то так и будет жену звать…
Филипп Борисович виновато сказал:
— Я знаю. Тонечка на меня сердится, поэтому и не хочет приехать. Я представляю, сколько стоит эта роскошная палата. Мы не можем себе позволить таких расходов. Доктор, нельзя ли меня перевести куда-нибудь попроще?
Ах, как нравился Николасу этот новый (то есть, старый) Морозов. Милый, скромный, честный. И в то же время сделалось жутко: какие же черти, оказывается, водятся, в самом наитишайшем омуте. Но ведь и наоборот! Как на дне души всякого хорошего человека копошится дрянь и мерзость, так и в душе законченного подлеца обязательно припрятано что-нибудь светлое, а значит, всегда остаётся надежда на чудо. Стукнет по башке какая-нибудь благословенная сила, и в мозгу у подонка приключится травматическое воспаление. Был человек чёрным — станет белым. Может, именно этим объясняются чудесные истории в святцах про злодеев, превратившихся в праведников.
Или такая версия: все законченные мерзавцы — жертвы синдрома Кусоямы. Их не надо ненавидеть, не надо истреблять. Их надо лечить. У них душа не проявлена, осталась в состоянии негатива. Но доктор Зиц-Коровин пропишет им курс медикаментов, и душа вернётся в нормальное, позитивное состояние…
— Ему лучше, — сказал доктор. — Теперь можете ввести его в курс дела.
Николас набрал полную грудь воздуха и приступил к трудному рассказу. Самое трагическое, вроде изнасилования Изабеллы Анатольевны и откушенного носа, конечно, опустил, старался в основном говорить о рукописи, но история всё равно получилась не из приятных.
Филипп Борисович слушал с расширенными от ужаса глазами, все время посматривал на дочь: неужели правда? Саша поглаживала его по руке, успокаивающе улыбалась.
— Я — вор? — промямлил филолог, дослушав до конца. — Я отдал бесценную реликвию бог знает кому? Каким-то проходимцам? И теперь она безвозвратно утеряна? Какой кошмар! Потомки меня не простят!
Пришлось его ещё и успокаивать:
— Не всё так плохо. Местонахождение первой и второй части известно — их ищут. Третья часть у меня, до конца тринадцатой главы. Сколько там всего было глав?
— Я не успел посмотреть… Как узнал почерк, как увидел рисунки на полях — потемнело в глазах, потерял равновесие. Потом удар, и ничего не помню…
— Но, решив продать рукопись, вы обращались к разным людям: к коллекционеру автографов, к литературному агенту, к Аркадию Сергеевичу, ещё к кому-то. Я понимаю, вы этого не помните. Но вы же знаете свои собственные привычки. Куда бы вы записали имена, телефоны?
— Я просмотрела папину записную книжку и ежедневник, — сказала Саша. — Ещё в самом начале. Там ничего.
— Конечно, ничего. Я не записываю туда вещей, о которых не нужно знать Тоне. — Видно было, что Филипп Борисович очень хочет помочь, но не знает, как. — Она такая… любопытная. Не любит, когда у меня секреты. Вот и перстень, если он, действительно, у меня был, я бы наверняка спрятал. Как вы сказали? «Пять камешков»?
Николас процитировал загадочный стишок: «Пять камешков налево полетели. Четыре — вниз и не достигли цели. Багрянец камня светит на восход. Осиротев, он к цели приведёт». И с надеждой спросил:
— Что вы могли иметь в виду? От какого первоисточника нужно шагать?
Но Морозов лишь развёл руками:
— Ума не приложу. Честно говоря, меня больше заботит судьба рукописи. Бриллиант, даже если он в самом деле связан с именем Федора Михайловича, это всего лишь безделица. Другое дело — не известная человечеству повесть Достоевского! Если вся рукопись не найдётся, я никогда себе этого не прощу! Куда же я её подевал, куда?!
Он часто-часто заморгал, взъерошил редкие волосы.
— Думайте, думайте, думайте, — настойчиво повторил Ника. — Куда бы вы записали то, о чем не нужно знать Тоне.
— Разве что в Федора Михайловича, — неуверенно предположил Морозов и пояснил. — В тридцатитомник. Тоня никогда в него не заглядывает, и я туда иногда вписываю кое-что для памяти, по ассоциации. Например, в рассказ «Мальчик у Христа на ёлке» (это 22-й том) — что подарить жене и детям на Новый год. В 24-м томе, повесть «Кроткая» — идеи по поводу Сашенькиного дня рождения. Все заметки и координаты по поиску архива Стелловского у меня в первом томе, на полях фарса «Как опасно предаваться честолюбивым снам». Может, я туда что-нибудь записал?
— Саша принесёт вам этот том, и вы посмотрите. — Здесь Николасу пришла в голову идея получше. — Знаете что, мы перевезём к вам в палату весь тридцатитомник. Может быть, вы перелистаете его страница за страницей и подчеркнёте те пометки, которых не можете вспомнить? Конечно, если доктор разрешит.
— Марк Донатович, я вас очень прошу, позвольте! — взмолился Морозов. — Я ни о чем другом думать не смогу, я спать не смогу, пока не верну рукопись!
Подумав, Коровин согласился:
— Всё, что возвращает вас в прежний круг интересов, на пользу дела. Только не переутомляйтесь. Десять минут полистали, полчасика отдохнули. Хорошо?
— Хорошо, хорошо! Везите скорей Федора Михайловича.
Этот разговор был около полудня. Тридцатитомник привезли час спустя — на депутатской машине Аркадия Сергеевича. Саша осталась помогать отцу, всех остальных Филипп Борисович попросил удалиться.
А ночью Морозов умер.
Об этом печальном событии Ника узнал за завтраком. Позвонила Саша, сказала: у папы остановилось сердце, в третьем часу ночи. Раньше звонить не стала, чтобы зря не беспокоить. Всё равно ведь не исправишь.
Больше всего Фандорина поразило, что она совсем не плакала. Голос был печален, но спокоен. Пожалуй, в нем даже слышалось странное удовлетворение.
— Он неверующий был, а умер чистый. И покаяться успел, и даже причаститься, — объяснила она. — У него ведь ПээСэС вместо Библии было. Он всё время, до глубокой ночи тома просматривал. Сначала сам, быстро-быстро. Потом, когда руки устали, я помогала. Ни разу не отдохнул, сколько я ни упрашивала. Только чаю попил. Всё повторял: «Виноват я, доченька. Не дай Бог умру, а помочь не успею». И долистал-таки до самого конца… А потом уже умер.
Произнеся все положенные слова сочувствия, Николас спросил, чем он может помочь.
— Как чем? — удивилась девочка. — Рукопись искать надо. Илюшу спасать. Папа вам три закладки заложил, все из одного тома. Я сейчас привезу.
Она приехала, одетая во всё чёрное. Удивительно, но ей очень шёл этот скорбный наряд, даже монашеский платок на голове. Подмышкой у девушки был зажат светло-горчичный томик с цифрой 6 на корешке.
Николас открыл титульный лист. Ну разумеется. «Преступление и наказание».
И он, и Валентина были готовы к последней мозговой атаке или, как выразилась ассистентка, к финальному матчу.
В своём депутатском кабинете нервничал у телефона Сивуха, ждал результата. Тяжёлый разговор о юридическом статусе рукописи Фандорин оставил на потом. Сначала нужно было её отыскать.
Саша тоже была настроена по-деловому.
— Вы знаете, память у папы очень хорошая… была. — Она шмыгнула носом, но взяла себя в руки. — Он все-превсе записи вспомнил и расшифровал. Кроме трех. Причём сделаны они одним и тем же механическим карандашом. Я его папе на последний день рождения подарила. Значит, недавние. А что они значат, он не понял. Может, вы догадаетесь?
И столько в её взгляде было надежды, что Фандорин заколебался. В голове у бывшего подданного её величества завертелся исконно русский, глубоко ненавистный ему оборот речи: что государство, обеднеет что ли? В самом деле, разве государство обеднеет, если повесть Достоевского попадёт к читателям не из архива, а из частных рук? Читателю все равно, государству тоже. Зато спасут мальчика, который сейчас дожидается решения своей участи в швейцарской больнице. Зато ненапрасны будут муки и жертвы замечательной девушки, которая, может быть, одна такая на всем свете и есть. А свой гонорар, полмиллиона рублей, можно отдать в «Российский фонд помощи» — хорошая организация, больным детям помогает. Перебьёмся как-нибудь без аквариума с акулой.
В общем, трудно оставаться англичанином, если живёшь в России.
Первой открылась средняя из трех закладок, на странице 88. Подчёркнуто одно слово — «Херувимов» и на полях сбоку приписано карандашом «11/3».
Это была сцена, в которой Раскольников, уже совершивший Преступление и сверзшийся в ад Наказания, но ещё не разоблачённый, приходит к своему приятелю Разумихину. Тот обитает в ясном, солнечном мире, не пасует перед жизненными невзгодами, не морочит себе голову разрушительными идеями, и главному герою вдруг становится ясно, что проливать кровь было ни к чему, он мог выкарабкаться из нищеты и обычным, честным путём. Да только поздно уже, ничего не поправишь.
Николас прочитал это место очень внимательно.
« — Ну, слушай: я к тебе пришёл, потому что, кроме тебя, никого не знаю, кто бы помог… начать… потому что ты всех их добрее, то есть умнее, и обсудить можешь… А теперь я вижу, что ничего мне не надо, слышишь, совсем ничего… ничьих услуг и участий… Я сам… один… Ну и довольно! Оставьте меня в покое!
— Да постой на минутку, трубочист! Совсем сумасшедший! По мне ведь как хочешь. Видишь ли: уроков и у меня нет, да и наплевать, а есть на Толкучем книгопродавец Херувимов, это уж сам в своём роде урок. Я его теперь на пять купеческих уроков не променяю. Он этакие изданьица делает и естественнонаучные книжонки выпускает, — да как расходятся-то! Одни заглавия чего стоят! Вот ты всегда утверждал, что я глуп; ей-богу, брат, есть глупее меня! Теперь в направление тоже полез; сам ни бельмеса не чувствует, ну а я, разумеется, поощряю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26