— Свидригайлов? Какой вздор! Быть не может! Казалось, гость совсем не удивился этому восклицанию.
— Вследствие двух причин к вам зашёл: во-первых, лично познакомиться пожелал, так как давно уж наслышан с весьма любопытной и выгодной для вас точки; во-вторых, мечтаю, что не уклонитесь, может быть, мне помочь в одном предприятии, прямо касающемся интереса сестрицы вашей, Авдотьи Романовны. Одного-то меня, без рекомендации, она, может, и на двор к себе теперь не пустит, вследствие предубеждения, ну, а с вашей помощью я, напротив, рассчитываю…
— Плохо рассчитываете, — перебил Раскольников.
— Они ведь только вчера прибыли, позвольте спросить?
Раскольников не ответил.
— Вчера, я знаю. Я ведь сам прибыл тому всего только три дня… Ну да это не столь важно. Я, с вашего позволения, сразу про главное… Вам про меня, ну про мои, как это в романах принято называть, домогательства насчёт сестрицы вашей, конечно, известно. Не может быть неизвестно, ибо иначе вы от моего имени так не вскинулись бы…
Он сделал паузу, но ответа не дождался и, сам себе кивнув, продолжил:
— Кругом перед Авдотьей Романовной виноват, сам это признаю и посыпаю голову пеплом. Но даже самый закоренелый злодей и грешник не может быть лишён возможности на исправление содеянного им зла…
— Затем и в Петербург за ней притащились? — язвительно перебил его Родион Романович. — Чтобы посыпать голову пеплом?
Свидригайлов остался все столь же невозмутим.
— И за этим тоже. Имею, впрочем, ещё одну цель, но о ней, с вашего позволения, чуть позже. Пока же сообщу, что положение моё за последние дни сильно переменилось. Супруга моя Марфа Петровна скоропостижно скончалась, так что я теперь совершенно свободен.
Раскольников посмотрел на него с каким-то жадным любопытством.
— Уходили что ли, супругу-то? Вы ведь из душегубов. Я давеча когда сестру провожал, она мне про вас кое-что порассказала.
— Что же? — заинтересовался Аркадий Иванович, пропустив мимо ушей вопрос насчёт супруги.
— Какие про вас слухи ходят. Что вы в бывшей петербургской жизни до худших степеней разврата опускались и что будто бы через вас некая глухонемая девочка четырнадцати лет руки на себя наложила…
— А, это про племянницу моей старой знакомой Гертруды Карловны Ресслих, — светским тоном заметил Свидригайлов. — Несчастное, забитое было создание. Гертруда Карловна — дама довольно жестокосердная, с сиротой обходилась неважно, вот та и… Впрочем, душевно была нездорова, этот факт полицией признан, и дело было закрыто. Что ещё о моих предполагаемых злодействах сообщила вам Авдотья Романовна?
— Ещё про слугу вашего, которого вы насмешками и издевательствами тоже до петли довели, — ухмыльнулся Раскольников — ему, похоже, очень хотелось выбить невозмутимого собеседника из равновесия.
— Было и такое. — Аркадий Иванович безмятежно вздохнул. — Шесть лет назад, ещё до эмансипации. Жил у меня слуга, Филипп. Нравился я ему очень, уж не знаю отчего. Вёл со мной доверительные беседы. Странный был типаж, доморощенный философ. Наподобие принца датского, всё задавался вопросом «быть иль не быть» и так ли уж страшна смерть, чтоб ради неё «сносить удары стрел враждующей Фортуны». Говорил, что после смерти, может, всё самое интересное и начинается. Мол, помрёшь, и в тот же миг вдруг да вновь возродишься в каком-нибудь совсем ином месте, хоть бы в самой Америке. — Удивительно, но Свидригайлову было вроде как приятно вспоминать эту историю. — А я в ту пору ужасно скучал в деревенской глуши. Ну, и начал его поддразнивать. Мол, на словах-то ты герой, а на деле трус и дурак дураком. Уж коли так любопытно, так чего проще бы? И прочее подобное. Только с русской душой шутки плохи, она разумных пределов не знает… Оставил мне Филька мой записку, следующего содержания — я слово в слово запомнил: «Я теперича вона где, а дурак дураком, Аркадий Иваныч, получаетесь вы». Только всего и было. — Свидригайлов потёр пальцами голову сфинкса на своей трости и поглядел Родиону Романовичу прямо в глаза — Ну, насчёт вашего вопроса про Марфу Петровну, чтоб вы не вообразили, будто я уклоняюсь, отвечу: медицинское следствие обнаружило апоплексию, да ничего другого и обнаружить не могло… Раскольников засмеялся.
— Ну, разумеется. И что же вы теперь, новоиспечённый вдовец? К моей сестре руки просить приехали? То есть не поездкой на воды будете соблазнять, а самым что ни на есть законным браком?
Улыбнулся и Свидригайлов.
— Не настолько я глуп и характер Авдотьи Романовны знаю. К тому же она ведь обручена? Не думаю, что господин Лужин в качестве мужа так уж предпочтительнее меня, но это так, a propos, ибо не моего ума дело… Уверяю вас, что не намерен мешать матримониальным планам вашей сестрицы, да и шансов не имею. Настолько далёк от сей мысли, что вскорости думаю сочетаться браком с некоей юной и обворожительной девицей. Уж и согласие получил… — По лицу Аркадия Ивановича промелькнула тень странной, жестокой улыбки. — А что, Авдотья Романовна с вами обо мне много говорила?
— Не обольщайтесь. Весь рассказ не занял пяти минут и не заключал ничего для вас лестного. Сразу за тем про жениха её заговорили. Правда, тут ещё короче вышло…
Раскольников перешёл вдруг от насмешливости к раздражению:
— Сделайте одолжение, позвольте вас просить поскорее объясниться и сообщить мне, почему вы удостоили меня чести вашего посещения… и… и… я тороплюсь, мне некогда, я хочу со двора идти…
— С величайшим удовольствием. Прибыв сюда и решившись теперь предпринять некоторый… вояж, я пожелал сделать необходимые предварительные распоряжения. Дети мои остались у тётки; они богаты, а я им лично не надобен. Да и какой я отец! Перед вояжем, я хочу с господином Лужиным покончить. Так сказать, избавить Авдотью Романовну от необходимости идти на такую жертву… ради дорогих ей людей.
Лицо Родиона Романовича дёрнулось, но он ничего не сказал.
— Я желаю теперь повидаться с Авдотьей Романовной, через ваше посредство, — продолжил Свидригайлов. — Испросив у ней извинения в недавних этих всех неприятностях, я попросил бы позволения предложить ей десять тысяч рублей.
— Но вы просто сумасшедший! — вскричал Раскольников, не столько даже рассерженный, сколько удивлённый. — Как смеете вы так говорить!
— Я так и знал, что вы закричите; но, во-первых, я хоть и небогат, но эти десять тысяч рублей у меня свободны, то есть совершенно, совершенно мне не надобны. Не примет Авдотья Романовна, так я, пожалуй, ещё глупее их употреблю. Это раз. Второе: совесть моя совершенно покойна; я без всяких расчётов предлагаю. Верьте не верьте, а впоследствии узнаете и вы, и Авдотья Романовна. Все в том, что я действительно принёс несколько хлопот и неприятностей многоуважаемой вашей сестрице; стало быть, чувствуя искреннее раскаяние, сердечно желаю, — не откупиться, не заплатить за неприятности, а просто-запросто сделать для неё что-нибудь выгодное, на том основании, что не привилегию же в самом деле взял я делать одно только злое. Ведь если б я, например, помер и оставил бы эту сумму сестрице вашей по духовному завещанию, неужели б она и тогда принять отказалась?
— Весьма может быть.
— Во всяком случае, попрошу передать сказанное Авдотье Романовне. Иначе принуждён буду добиваться свидания личного, а стало быть, беспокоить.
— А если я передам, вы не будете добиваться свидания личного?
Свидригайлов раздумчиво поглядел в потолок, будто не решил ещё, как поступит в таком случае.
В эту-то минуту затишья в беседе дверь приоткрылась, и в неё просунулась физиономия Разумихина.
— Ба, да ты не спишь! — воскликнул он, растворяя створку. — И гость у тебя…
Он с любопытством глядел на Аркадия Ивановича, тот же отвечал ему взглядом очень неприязненным, даже вызывающим и не сделал ни малейшей попытки приподняться со стула.
— Это помещик Свидригайлов, — сказал Раскольников. — Тот самый.
Разумихин тотчас же переменился в лице и воззрился на Аркадия Ивановича с такой свирепостью, что в комнате положительно запахло грозой.
— Вот он, мой истинно счастливый соперник, а вовсе даже не Лужин, — обратился Свидригайлов к Родиону Романовичу, не спуская, однако глаз с Дмитрия. — Знаете вы это иль нет? Только ничего у него не получится, я Авдотью Романовну лучше ихнего знаю. Уж коли пообещала, слово назад не возьмёт.
Весь набычившись, Разумихин глухим голосом спросил:
— Что он тут у тебя делает?
— Хочет, чтоб я его с Дуней свёл, десять тысяч ей сулит. — Раскольников с любопытством переводил взгляд с одного на другого. — Я его за то сумасшедшим обозвал.
— Он не сумасшедший, он подлец! — взревел Дмитрий. — Я его вон вышибу!
И, бросившись на Свидригайлова, стащил его со стула. Однако дальше дело не пошло. Сколько Разумихин ни пытался сдвинуть Аркадия Ивановича с места и подтащить к двери, ничего не выходило, не взирая на всю медвежью силу студента. Свидригайлов стоял как вкопанный в землю, и плечи его, в которые вцепился Разумихин, твёрдостью, пожалуй, не уступили бы железу.
Раскрасневшийся, с выступившими жилами на лбу, Дмитрий, наконец, опустил руки.
— Вы может быть на кулачки со мной намереваетесь? — учтиво осведомился Аркадий Иванович. — Не утруждайте себя. Побить меня можно, но вашей силы, впрочем очень изрядной, на то недостанет. Я ведь в прошлом карточный шулер, и бит неоднократно, так что большой опыт имею. Могу с точностью сказать, что таких молодцов, как вы, для меня понадобится трое, а вот таких, — он кивнул на Родиона Романовича, — человек восемь, если не девять.
— И вправду здоровый, черт, — пробормотал сконфуженный Разумихин.
Свидригайлов все тем же тоном продолжил:
— Ну а коли, будучи представителем образованного сословия, пожелаете разделаться со мной по-благородному, через дуэль, то и этого вам не посоветую. Семь лет безвылазно в деревне просидел, насобачился по лесным орехам стрелять, от скуки-то. Вот из этого предмета. — Он вынул и показал шестизарядный револьвер «лефоше», а затем спрятал обратно в карман. — Да и что я вам дался? Вы бы лучше Лужина Петра Петровича удавили, ведь это ему приз достаётся, не мне.
— Послушайте, петухи, а подите-ка вы оба вон, — сказал Раскольников, поднимаясь с дивана — Надоели. Да и пора мне.
Он надел своё пальто-балахон, сняв его с гвоздя (другой верхней одежды нигде видно не было), взял с подоконника кусок чёрного крепа и повязал на рукав.
— Подите, подите, — повторил он. — Мне на поминки надобно.
— К раздавленному чиновнику? — проявил неожиданную осведомлённость Аркадий Иванович. — Я с вами.
Родион Романович удивился:
— Вас разве пригласили?
— Нет. Но желаю оказать несчастной семье посильную помощь.
С полминуты Раскольников испытующе глядел на помещика, словно пытался разгадать, в чем тут каверза.
— Правда поможете? У них совсем плохо. Ни гроша и надежд на улучшение никаких.
Свидригайлов пожал плечами:
— Деньги-то у меня имеются, не все ль равно на что потратить?
— Хорошо. Идёмте. Прощай, Разумихин.
— Ну уж нет! — вскричал Дмитрий. — Как бы не так! Черт вас знает, о чем вы промеж собой сговоритесь!
Так втроём и отправились.
Глава двенадцатая
СКАНДАЛ
У Мармеладовых готовились к приходу гостей. Всё семейство покойного чиновника, с нынешнего дня нашедшего вечный покой на одном из беднейших городских кладбищ, ютилось в проходной комнате в десять шагов длиной. Огромная квартира эта, как и апартамент госпожи Ресслих, вся состояла из длинной анфилады больших и маленьких помещений, так что в привилегированном положении среди многочисленных жильцов состоял один лишь господин Лебезятников, который занимал две удаленнейшие от входа комнаты, прочие же обитатели, люди самого скромного пошиба, принуждены были мириться с вечно незапертыми дверьми и хождением посторонних взад и вперёд. Из всех этих клеток Мармеладовы ютились в наихудшей, располагавшейся сразу у входа и в прошлые, более благополучные времена этого Вавилона, очевидно, исполнявшей роль прихожей.
Вся убогая наружность комнаты просматривалась прямо из сеней. Через задний угол была протянута дырявая простыня. За нею, вероятно, помещалась кровать. В самой же комнате было всего только два стула и клеёнчатый очень ободранный диван, перед которым стоял старый кухонный сосновый стол, некрашеный и в обычное время ничем не покрытый, но сегодня по случаю печального торжества вдова Катерина Ивановна застелила его простыней и расставила поверху разномастные приборы, которые собрала по всей квартире.
Это была ужасно похудевшая женщина, тонкая, довольно высокая и стройная, лет тридцати, ещё с прекрасными темно-русыми волосами, но с красным чахоточным румянцем на щеках. Она и всегда-то была взвинчена, постоянно находясь в некоем клокотании, то и дело выливавшемся в крик, слезы или истерику, но после произошедшего несчастья совсем сделалась не в себе. Поминутно покашливая, она ещё больше растравляла больное своё горло, ибо не могла молчать и минуты: велела хлопотавшей тут же Соне переставлять с места на место тарелки, вступала в перепалки с проходившими через комнату соседями и покрикивала на детей своих, которые рядком сидели на диване и не сводили глаз со скромного угощения, должно быть, казавшегося им сказочным пиром.
Падчерица поглядывала на Катерину Ивановну с жалостью и страхом, ибо, зная характер мачехи, уж предчувствовала, что нелепая затея с поминками, на которые ушли все полученные от Раскольникова деньги, добром не закончится.
— Дура, дура бестолковая! — раздражительно кричала вдова на Соню. — Приборы толком разложить не умеет! В благородных домах вилку кладут вот так, а ложку вот этак, и тут бы ещё батистовую салфеточку кувертиком свернуть, да где взять салфетки… Не так, не так, дай я! — тут же отпихивала она девушку костлявым локтем. — Ничего без меня не можешь! Вот умру я, недолго осталось, как ты с сиротками управишься? Братика побираться пустишь, а сестрёнки, как ты, на панель пойдут?
Две или три небритые рожи, с предвкушением глядевшие на расставленные по «скатерти» штофы, радостно загоготали, и гнев Катерины Ивановны обратился на насмешников, что дало Соне маленькую передышку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26