https://wodolei.ru/brands/Huppe/x1/ 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 

Кто бы мог подумать, что уже вечером я буду валяться в каком-то клоповнике в наряде первобытного клоуна! М-да, планида у меня — не соскучишься! Интересно, куда меня занесет годам к тридцати, если доживу, конечно, до столь почтенного возраста? Буду откалывать сарабанду на столе с тремя мужиками где-нибудь в бразильских кампосах, ей-ей!..
Но выспаться нам так и не дали! Только я вплел: в Мишкино тоненькое жалобное сопение свой басистый храп, как в дверь весьма неделикатно задолбили.
— Открывайте, растудыт твою в валенки! — вежливо сказали припозднившиеся гости.
Еще пребывая в полусне, я нашарила один из бочонков и, зевая, подгребла к двери.
— А сразу в мозг и без лишнего гниловатого базара? — осведомилась я и, припомнив бабульку с колом, вопросила: — И каких это злыдней окаянных принесло к нам в такой час?
Из-задвери послышалось кряхтение:
— Да мы че, мы ниче… Это… у вас тут монах ненашенской веры есть?
— Есть! — огрызнулась я. — Осталось стырить и принесть! Не монах он, а студент-богослов! И к тому же спит!
— Уже нет, — злобно сказала Мишка, ломя к двери. Я и обернуться не успела, как Михаоткинула меня в уголок и, чуть не сорвав дверь с петель, завопила:
— Херенакиус, херенакиус и еще раз херенакиус!!! Мне дадут поспать в этой варварской стране, в этом варварском доме, на этой варварской постели?! Езус-Мария, святая Сосипатра, что за ночь!
С порожка робко приподнялась лохматая голова. Паренек по ходу дела сразу окопался, чтоб чем-нибудь тяжелым не попало.
— Дяденька, только не по рукам! — взмолился он. — В голову можно, матка и так говорит, что черепок мне давно разбили, а руками я на жизнь зарабатываю!
Ну, Мишка долго злиться не может. Вот и сейчас, она покаянно засопела и спросила ночного пришельца:
— Ну, чего тебя на порожках скрючило, прямо как мою зачетку после экзамена по общему языкознанию? Разогнись и говори, в чем дело!
— Ой, не надо зачетки! — завопил парень. — Я не хочу, чтоб меня скрючило!
— Больной! — резюмировала Мишка. — Чего надо-то?
Парень нехотя отлип от спасительных ступенек и выпрямился во весь рост.
— Ты, это, монах? — спросил он.
— Нет! — отрезала Мишка.
— А че в рясе?
— Хиппует! — влезла я.
Парень покивал со знанием дела:
— А, обет дали! А хипповать — это как? Вон бабка моя Матрена вериги пудовые таскала, дядька дал обет на хребте крест здоровый до Афона-горы дотащить… До сих пор тащит…
— Короче! — прошипела Мишка, опять начиная заводиться.
Парень вздрогнул и зачастил:
— Нам, это, очень монаха надо! Только чтоб не нашенского, а околичной веры…
— Католической! — поправила наша зайка-знайка.
— Это самое! У нас там конюх помирать собрался… ага, в седьмой раз. Мы уж там и на стол собрали, поминем как надо… Да он ломается, козел душной, говорит, без монаха не согласен! Мы ему обычно скомороха рядили, тот погугнит че надо, повоет, амен скажет и с нами жрать садится. Ну конюх тут оживает, в скомороха лаптем кинет и с нами тож садится… А тут беда — упился наш Ванька, узюзюкался в лапоточки… В общем, помогите по-соседски!
Мишка почесала кудри под капюшоном и довольно быстро сварила ситуацию:
— Значит так, у вас тут есть некий дедушка, который по мере впадения в прогрессирующий маразм любит устраивать репетицию собственных похорон. При этом важной частью сего действия являются поминки, которые могут не состояться, если над вышеозначенным дедушкой не побубнит чего-нибудь католический монах.
— От ученый человек! — умилился паренек. — Как по писаному чешет! Ну, выручишь аль нет? Главное, «амен» почаще и вопить через слово: «Покайся, грешник!» Ванька так завсегда делал…
— Это просто разгул стихийного дионисийского начала! — вздохнула Мишка. — Вот Ницше-то бы обрадовался… Какая трансформация культа умирающего и воскресающего бога!
— Миха, главное, не нервничай! — остановила я поток не вовремя начавшихся филологических изысканий. — Чего надумала? Пойдешь?
Мишка оттащила меня в угол и зашипела на ухо:
— Да не хочу я в этом участвовать! Цирк какой— то… Дед, похоже, придумал лишний повод выпить, вот народ и резвится вовсю, а я-то тут при чем?
— При том! — внезапно послышался из прекрасного далека голосок Улы. — Я, конечно, не настаиваю, но лучше бы тебе, Михайлина, сходить в эту обитель греха, прости, Господи!
— Ула! — завопила я, но, приметив, что паренек и так смотрит на нас как на помешанных, сделала личико кирпичиком. — Ла-ла-ла-ла! Настроение у меня хорошее! Люблю, когда будят посреди ночи!
— Иди, Мишенька, иди! — пропел Ула. — А я пока Полиночке ситуацию изложу…
«Аспид!» — было написано на Мишкином лице. Но как вежливый интеллигентный человек она сдержалась, к тому же Ула из соображений предосторожности не показывался.
Мишка солирует
Я вздохнула и уже хотела обреченно затопать к двери, но Полли поймала меня за подол рясы:
— Слушай, Минька, последний вопрос! Ты как это материлась, когда чуренка этого к порожкам дверью приклеила? Накиус как-то там…
— Да не мат это! — покраснела я. — Это меня дядя-классик научил…
— Классик? — переспросила Полли. — Это как? Достает, как Достоевский, или толст, как Толстой?
— Ни то ни другое! Классик — это человек, занимающийся классической филологией. Ну латынью там, древнегреческим… Авторы древние, — пояснила я. — В общем, некоторые латинские слова звучат в русской транслитерации не совсем пристойно, но при этом в латыни это совсем безобидные слова. «Херенакиус», к примеру, «ежик»…
Полина согнулась от хохота, я продолжала:
— А латинская фраза «Этот ежик взрослеет и тащит таракана» вообще звучит как самый настоящий мат!
— Ой, скажи! — пристала Полина. — Ну Мишка!
Я сказала. На ушко. И, оставив Полину в диком припадке хохота, вышла на улицу.
Паренек обрадовался, будто ему кто «мерседес» подарил.
— Вот спасибо, добрый человек! Ты не сумневайся, к столу пригласим — главное, вовремя от дедова лаптя увернуться. Ваньке-то все равно, он на голову с детства пришибленный, а тебя жалко будет!
— А чего у вас деду, только католик нужен? — спросила я, стараясь делать голос пониже, примерно как у тетки Розы.
— Дык не русский он! — пояснил паренек. — Откуда приблудился, никто не знает. Вроде бы вместе с барином сюда пришел. Это он сам так бает, врет, наверное. Барин всех своих при себе держит… Главное, что веры не нашей. Вечно молитвы по-своему бормочет.
По-своему? Это значит на латыни! Ну все, я влипла. Позор мне, конечно; с дядей-классиком, к тому же латинистом, не знать латыни, но так уж исторически сложилось. Конечно, дядя старался. Всякий раз, когда я гостила у тетки Розы, он пытался мне привить что-нибудь вечное… Только вот учить латынь с настоящим классиком, классиком до мозга костей, — дело не для слабонервных. (На дяде, видимо, сказалось долгое копание в древностях и прочей мертвечине.) Происходило это так. Дядюшка Алексиус брал свой учебник латыни, подсаживался ко мне и робко начинал:
— Может, глаголы поучим?
— Угу…— неуверенно кивала я.
— Прекрасно! — радовался дядя. — Возьмем, к примеру, замечательный глагол «зарезать»…
— Дядя! — ныла я. — Ну вы чего? Гляньте, как все вокруг радостно, солнышко, птички…
— Хорошо, — покладисто соглашался дядюшка. — Можно зарезать птичку!..
Помимо замечательного глагола «зарезать» есть еще много не менее прелестных глаголов: «умертвить», «убить», «повесить», «закопать», «избить», «грязно надругаться», «расчленить» и тому подобных, поэтому долго я не выдерживала…
Ну вот, пока я развлекала вас рассказами о моем замечательном дядюшке, мы с пареньком добрались до построек, в которых жили слуги. В домике, где уже в седьмой раз «на бис» отдавал концы местный конюх, царило с трудом сдерживаемое оживление. В большой комнате стоял накрытый стол, поражавший количеством разнообразного самогона («И на клюковке, и на хмеле, и на яблочках настаиваем», — шепнула мне бабуля с колом, подобревшая в предвкушении хорошего застолья) и стандартным набором закусок. Кроме капустки и грибочков — ни хрена. А нет, хрен тоже есть!
За столом, скромно сложив ручки на коленках, уже чинно сидели все провожающие. Сразу, как только мы вошли, народ оживился и загалдел:
— Проповедь! Проповедь! — Это, видимо, вместо «Тост! Тост! » или «Штраф! Штраф!».
Я беспомощно поглядела по сторонам. Нет, кроме меня, никого в рясе рядом не было. Даже бежать некуда: народ теснится везде — за столом, на лавках, на печи, кто-то высунул нос из сеней. Я размышляла, что бы сказать этакое приличествующее случаю. Как назло, в голову лезли только какие-то неприличные анекдоты… А народ уже волновался, супились брови, надувались губы…
— Проповедь! Я оглянулась на парнишку, который привел меня сюда. Тот скукожился в уголке и тоже долдонит вместе со всеми: — Проповедь!
Я вздохнула. Ладно, товарищи алкаши, будет вам проповедь. Я припомнила теткины рассказы о ее театральном прошлом и об антирелигиозных скетчах, которые им по требованию профкома приходилось разыгрывать. Приосанившись, я забасила, имитируя томное теткино контральто:
— И пришел Иисус к людям, и вопрошал их: «Люди, что Я для вас?» И отвечали ему люди: «Ты нематериальная абстрагированная сущность наша…» И вопрошал их Иисус: «Чего-чего?»
— Чего-чего? — недоумевающе квакнул кто-то слишком трезвый;
Его заткнули. Народ оживился, праздник продолжался, Главное, я что-то сказала… Надо было пользоваться результатами, пока алканавты тепленькие.
— И где тут умирающий? — пробасила я.
— Туточки я! — раздался бодрый голосок из соседней комнаты. Я протопала туда. Все «провожающие» ринулись за мной. В соседней комнате на неком подобии кровати лежал неприлично румяный для умирающего дедок и игриво мне подмигивал. Господи, рассекретил, что ли?
— Не гляди, что он моргает! — шепнул мне паренек, который привел меня сюда. — Это ему еще давно лошадь в лоб дала…
Бог ты мой! А я-то думаю, откуда у дедушки на лбу столь искусно сработанная татуировка в виде копыта?!
При виде меня дедуля вообще оживился и прокряхтел:
— Услышал меня Господь! Теперь помру спокойно…
Сзади слаженно заголосили: Акт первый, все идет по плану…
— Быть! — крикнул дед. — Дайте слово молвить!
Упс, фальстарт! Бабы сзади замолкли. Дедок почесался (не скажу где) и выдал:
— Пошли вон, курицы мокрые, дупеля пьяные, дайте помереть в тишине! Subere, frater!
Призыв подойти, произнесенный на латыни, по-видимому, относился ко мне.
Я отозвалась, припомнив что-то подобающее случаю:
— Obrepo! — «ползу» то бишь.
Повоцарившемуся позади меня молчанию я поняла, что стареющий актер ударился в импровизацию. Народ топтался в дверях, явно не зная, что предпринять. Посценарию, наверное, предполагалась пламенная патетическая речь с последующим, битьем в грудь (исполняет самый трезвый). Затем; на сцену, вероятно, выскакивала примадонна и начинала выть что-нибудь любимое, традиционное, типа «на кого покидаешь, ублюдок, вдову с десятью малыми дитями!»…
Я наклонилась к деду и прошипела:
— Непортите людям праздник! Они же вас почти похоронили! Ну-ка…
Дедок старательно захрипел и «помавал руцейк — Поминайте, аспиды, жрите, пейте!
— От люблю я старого! — загомонила бабка с колом, первой вылетая к столу. Народ плавно потянулся за ней…
— Дверь закрой! — строго сказал дед. — А потом subere!
— Дедушка, только давайте без латыни! — взмолилась я, закрыв дверь. — Ну, недоучил я, грешен, mea culpa и все такое.
— Студент? — грозно кашлянул дедуля.
Я покаянно кивнула, готовясь вовремя увернуться от дедушкиного лаптя, коим он привечал врунов вроде меня. Но дедулька неожиданно обрадовался:
— Ну и хорошо что студент! Главное, что не из их шарашки! Эти-то паскуды мне шесть раз ряженого подсовывали! За дурака держат, ей-богу! Да из Ваньки монах… К пастве нужно выходить с гордо поднятой головой, а не вползать на четырех костях. Да и рясу монахи в штаны не заправляют… Наконец-то дождался я человека со стороны! Ты откуда сам-то будешь?
Ой-ой! Мне-то откуда знать, какие там города рядом есть. Ладно, придется ляпать наудачу, но только я открыла рот, чтобы пробормотать что-то невразумительное, рассчитывая на дедушкину глухоту вообще и плохое состояние ушных раковин в частности, как дедуля продолжил:
— Из семинарии выгнали?
Я обрадованно закивала.
— Ну и ладно, что выгнали! — вздохнул конюх. — Я тут… наверное, помру сегодня…
— Это без меня, пожалуйста!
— Тебя не спрашивают! Так вот, помру я сегодня, да только грехи спокойно помереть не пускают. Хочу я тебе исповедаться…
— Не уполномочен! — отрезала я. — То есть… я же не монах! Вы что, дедушка? Вам больше некому жизнь испортить?!
— Молчи, отрок неразумный, балбесина тупорылая! Все равно тут никого нет моей веры, а у меня грех тяжкий. — Тут дед вспомнил о своем положении умирающего, захрипел и засопливился. — Грех тяжкий имею, провинился дюже… Ох нагреши-ыл я!
Я перебила заклинившего дедка:
— Дедушка, вы сами-то решите, чего жаждете — помереть тихонько или мемуары мне надиктовать? Я, между прочим, спать хочу!
— Подожди, подожди, — заторопился дед, — Так вот, я тебе сейчас все обскажу…
— Только, чур, без исповедального момента!
— Хорошо, дай душу облегчить… Так вот, грех у меня такой — два года назад выгнал я, грешник великий, собственную дочь на улицу-у, — завыл кающийся. — Своими руками вытолка-ал!
— За что? Она вас била ногами? Грозила pacчленить и приколотить гвоздями к забору?
— Не-э! — испугался дедушка. — За ведьмовство! Ведьма она у меня, как и мамаша ее, бесовка беспутная… Я-то сначала ничего не знал, да потом.. книги у нее углядел, штуки всякие колдовские — палец повешенного, череп мертворожденного дитяти, змеиные чешуйки…
Ого! А ведьмочка-то черной магией баловалась! Нет, мы с такими не дружим…
— Выгнал! — увлеченно сопел дед. — А теперь: жалко… Как подумаю, где там она одна?! Милостыньку, может, просит! Ох и грешник же я-а!
Дедуся весьма некстати впадал в покаянное настроение, в его возрасте грозившее повышением давления, стенокардией и асфиксией, плавно переходящей в инфаркт миокарда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42


А-П

П-Я