Радость моих родителей по поводу того, что Боря выбрался из гагар,
омрачалась тем, что я еще болтался в гагарах. Считалось, что только Владимир
Николаевич может поставить меня на крыло, и он взялся за это тяжелейшее
дело.
Поздним вечаром, часов в одиннадцать, я выходил из дому. Я шел к
Владимиру Николаевичу Протопопову.
От Красных ворот, которые стояли над метро и над нашим домом, я шел по
Садовой-Черногрязской к Земляному валу, там сворачивал налево, и вот уже
школа в Гороховом переулке. Здесь-то и дробил Владимир Николаевич твердыню
моего гагарства, приобщал меня к уровню полета вальдшнепов.
Делал он это ночью. Днем у него не было никакого времени, и, кроме
того, он считал, что ночью гагарство мое дает слабину.
Когда я приходил, Владимир Николаевич сидел обыкновенно в пустой
учительской и проверял тетради.
Заприметив меня, он смеялся весело, от всей души и бил меня в грудь
кулаками. И я смеялся, уворачиваясь от довольнотаки тяжелых ударов, которыми
приветствовал меня мой учитель.
Настучавшись в мою грудь и раскрыв таким образом душу мою для знаний,
Протопопов заваривал сверхкрепчайший чай и набивал трубку "Золотым руном" в
смеси с табаком ""Флотским".
И мы начинали пить чай.
Владимир Николаевич учил меня, как набивать трубку и как заваривать
сверхкрепчайший чай, и ему нравилось, как я справлялся с этой человеческой
наукой.
Потом Владимир Николаевич снова начинал проверять тет-. ради, а я ему,
как мог, помогал.
В этом и был главный смысл ночного пратопоповского урока: мне,
потенциальному двоечнику и другу гагар, великий учитель доверял проверку
сочинений, авторы которых, возможно, бывали и старше, и грамотней меня.
Одним махом Иротопвпов. убивал многих зайцев.
Он не только выжимал до предела скудные мои знания, не только напрягал
внимательность, обострял ответственность и возбуждал решительность, но и
внедрял в меня некоторые сведения из проверяемых мною же тетрадей. А когда я
поднаторел, Владимир Николаевич убил еще одного зайца: я немного всетаки
облегчал гору его тетрадей.
Он доверял мне даже ставить отметки - двойки и четверки. Тройки и
пятерки он ставить не велел. И в этом заключалась любопытная его мысль.
Он, конечно, понимал, что мне, как другу гагар, двойки несимпатичны. Я
и вправду их очень не любил и всегда старался "натянуть на тройку". Мне
казалось преступным ставить двойки бедным гагарам из другой школы. Если уж я
ставил двойку - это был трагический, но, увы, 6есповоротный факт.
Оставалось только снять шапку.
Тройки Протопопов за мною перепроверял, а пятерки всегда считались от
Бога, и тут Владимир Николаевич должен был глянуть сам.
Ну а четверка - пожалуйста. Четверку он мне доверял, тут наши мнения
никогда не расходились, и я гордился этим.
Проверив тетрадки, я раскладывал их на четыре кучки - двойки, тройки,
четверки и пятерки. - Учитель! - шутил тогда Владимир Николаевич и бил
меня в грудь кулаком. - Перед именем твоим позволь смиренно преклонить
колени... И тут он перепроверял за мной тройки и пятерки. Наткнувшись на
какую-нибудь мою глупость или недоразумение, он недовольно бурчал: -
Гагарство... - И ногтем подчеркивал то место в тетради, где находилась моя
глупость или недоразумение.
Глупость моя или недоразумение никогда не сопровождались протопоповским
кулаком. Кулак был от радости, от счастья, а тут вступал в силу ноготь. Он
упирался в то место тетради, где я допустил гагарство, а если я ничего не
понимал, сопровождался жесткими ногтеобразными словами.
Потом я засыпал наконец на кожаном учительском диване и, просыпаясь
иногда, видел, как сидит мой учитель за столом, пьет чай, курит трубку и все
проверяет, проверяет бесконечные тетради, и сверкают его добрейшие стальные
глаза. Владимир Николаевич Протопопов не спал никогда.
Как-то зимней метельною ночью и на меня напала бессонница, а в
бессоннице пришло вдруг некоторое озарение, и я написал стихи:
Метели летели,
Метели мели,
Метели свистели
У самой земли...
Владимир Николаевич смеялея, как ребенок, колотил меня в грудь
кулаками, а потом вдруг вскочал, в каком-то чудовищном мгновенном плясе
пронесся по учительской, напевая:
Летели метели
В розовом трико!
Я был потрясен. Меня поразило, как Владимир Николаевич неожиданно
восплясал. Удивляло и то, что кто-то уже написал про метели, значит,
озарение мое было не в счет и все это пахло недопустимым гагарством.
Были однажды поздние дни мая.
Владимир Николаевич под утро разбудил меня. Полусонного подвел к окну.
В сизом школьном окне виднелись пасмурные в утренних сумерках ветки тополя,
скользкие от росы листья.
Мы смотрели в окно.
Владимир Николаевич задумался и даже немного обнял меня, чего никогда
раньше не делал. Потом спохватился и ударил кулаком в грудь.
- Был утренник, - сказал он. Помолчал. Продолжил: - Сводило
челюсти...
Я уже ожидал удара в челюсть, но снова получил в грудь.
... И шелест листьев был как бред.
Синее оперенья селезня
Сверкал за Камою рассвет.
Крепкий удар, завершающий строфу.
Так Владимир Миколаевич Протопопов вколачивал в меня поэзию.
Итак, в наюем дворе все понимали, что в институт мне сроду не
поступить.
Понимал это я, понимал это мой брлт Боря, понимали школьные учителя. Не
понимал только Владимир Николаевич Протопопов. Он понимал, что я поступлю, и
я поступил.
Шквал и шторм обрушилиеь тогда на меня. Сердце мое трещало от семейного
счастья, грудь гудела от протопоповских кулаков, шпана свистела в окна, брат
мой Боря ласково улыбался, гитарист-хулиган играл "чесом", у рояля
безумствовал маэстро Соломон Мироныч, а на голову мне то и дело вспрыгивал
Милорд, который к этому моменту научился летать.
Надо сказать, что проблема полета домашних животных никогда особенно не
занимала меня, а в период подготовки к экзаменам я не мог уделять этому делу
никакого времени.
Просто-напросто, отбросив учебники, я выходил с Милордом к фонтану.
К нам присоединмлось и некоторое третье лицо - тонкий кожаный поводок,
которий я при. стегнвал к оыейнику собаки. Дома пристегивал поводок, у
фонтана отстегивал.
Поводок был необязателен. Милорд сам по себе ходил у моего ботинка. Но
все приличные владельцы собак имели поводки. Поводок считался важным звеном,
связывающим человека с собакой, и я это звено имел.
Это коианое тоненькое, но крепкое звено Милорд ненавидел. Он не понимал
его смысла. Он считал, что нас свюывает нечто большее.
Как только я отстегивал поводок у фонтана, Милорд немедленно принимался
его грызть.
Это сердило. Я не мог каждый день покупать связывающие нос звенья. И я
стапаося отнять у Милорда кожаное изделие.
Уступчивый обычно Милорд оказался здесь на редкость упрям. Я не мог
выдрать поводок из его зубов. Фокстерьеры вообще славятся мертвой хваткой, и
Милорд поддерживал эту славу изо всех сил.
С мертвой хватки и начались нсобыкновенные полеты Милорда.
Однажды у фонтана он вцепился в поводок особенно мертво. Так и сяк
старался я расцепить его зубы и снасти поводок. Многие жители нашего двора
повысовывались в окна, потому что у фонтана слышалось грозное рычанье и мои
крики в стиле: "Отдай! Отцепись! "
Оконные зрители раздразнили меня, я дергал поводок все сильнее. Милорд
же все сильнее упирался и сквозь зубы рычал.
Я затоптался на месте, туго натянув поводок, закружился, и Милорду
пришлось бегать вокруг меня. Я затоптался быстрее - Милорд не успевал
переставлять ноги, они уже волочились и вдруг оторвались от земли.
Низко, над самой землею летал вокруг меня Милорд. Он рычал, но поводок
изо рта не выпускал.
Я кружился все быстрее, Милорд подымался в воздухе все выше и скоро
достиг уровня моей груди.
Голова у меня у самого уже закружилась, но я поднял его в воздух еще
выше, и вот он летал на поводке в воздухе высоко у меня над головой.
Зрители остекленели в окнах.
Никогда в жизни ни одна собака не летала еще в нашем дворе вокруг
фонтана.
Наконец чудовищная центробежная сила разжала мертвую хватку, Милорд
отпустил поводок и, подобно лохматому и рычащему булыжнику, выпущенному из
пращи, полетел от меня над фонтаном.
Он врезался задом в окно первого этажа, которое, впрочем, 6ыло затянуто
крепквю стальною противофутбольной сеткой.
Отпружинив от сетки, Милорд снова ринулся ко мне, вцепился в
ненавистный поводок, и я снова закрутил его над фонтаном.
Необыкноаенные полеты гладкошерстного фокстерьера сделались любимым
зрелищем мелких жителей нашего двора и крупной уличной шпаны. Когда мы
гуляли у фонтана, вокруг нас всегда топтались темные типы с просьбою
"повертеть Милорда". Я же, отупевший от собственных успехов, частенько
уступал их просьбам.
Я раздразнивал Милордп поводком, давал ему покрепче ухватиться и
начинал, как волчок, крутиться на месте, постепенно отрывая собаку от земли.
Иногда мне удавалось угадать момент, когда чудовищная центробежная сила
должна была вот-вот победить мертвую хватку, и я постепенно опускал собаку
на землю. Большей же частыо этот момент угадать мне не удавалось, и
чудовищная центробежная сила побеждала мертвую хватку, и, подобно булыжнику,
выпущенному из пращи, Милорд улетал от меня над фонтаном и попадал задом в
окно первого этажа, затянутое крепкою стальною сеткой.
А там, за этим окном, всегда, и даже летом, готовила уроки отличница
Эллочка, и многие считали, что я нарочно целюсь в ее окно своей летающей
собакой.
Но, хотя Эллочка всегда внутренне притягивала меня, я никогда в ее окно
Милордом не прицеливался. Глубокий внутренний интерес, который я чувствовал
к Эллочке, как-то сам по себе воплощался в собачьем полете, и как же,
наверно, удивлялась Эллочка, когда, оторвав свои очи от бледных ученических
тетрадей, вдруг видела, как в окно ее летит по воздуху задом гладкошерстный
фокстерьер.
Летающий Милорд не всегда попадал в это чудесное окно. Иногда улетая от
меня, он врезался в прохожих, опрокидывал урны. Голубчик, он вовсе не
обращал внимания на то, во что врезался. Ему явно нривилось летать, и,
врезавшись во что-то, он тут же вскакивыл на ноги и мчался ко мне, готовый
вступить в мертвую схватку с чудовищной центробежной силой.
Пришел месяц сентябрь, и я вступил под своды Московского
государственного педагогического института.
"Под своды" - это сказано правильно. Институт наш имел как-то особенно
много сводов, куда больше, чем все другие московские вузы. И главный,
стеклянный его свод увенчивал огромнейший Главный зал. А в Главном зале
нашего института свободно мог бы уместиться шестиэтажный дом эпохи
модернизма.
Прохлада и простор - вот какие слова приходят мне на ум, когда я
вспоминаю Главный зал нашего института. Луч солнца никогда не проникал
сквозь его стеклянный потолок, здесь всегда было немного пасмурно, но
пасмурный свет этот был ясен и трезв. Что-то древнеримское, что-то
древнегреческое чудилось в самом воздухе этого зала, и толька особенный
пасмурносеребряный свет, заливающий его пространство, подчеркивал северность
этого храма науки.
А на галереях, усложненных пилястрами и балюстрадами, на галереях с
элементами колоннад было еще много сводов, а под сводами этими... боже! Чего
только не бывало под этими сводами! Какие вдохновенные лица горели на
галереях и блистали на кафедрах, какие диковинные типы толкались у колонн и
толпились у ног двух важнейших скульптур нашего времени. Только лишь один
простой перечень славных имен занял бы сотню самых убористых страниц, и нет
никаких сил составить такой перечень, но и удержаться безумно трудно.
Ну вот хотя бы - Юрий Визбор. Ну Юлий Ким. Ну Петр, хотя бы, Фоменко,
ну Юрка Ряшенцев, ну Лешка Мезинов, ну Эрик Красновский... Нет, не буду
продолжать, иначе мне никогда не вырватьсч из-под магического знака великих
и родных имен, так и буду вспоминать, так и буду перечислять до конца дней
своих, забросив к чертовой матери детскую и юношескую литературу. да ведь и
как забыть эти лица, освещенные вечным пасмурным светом, льющимся с наших
северных небес в глубину Главного зала?! Вот, скажем, Алик Ненароков? И не
только он! А Гришка-то Фельдблюм? А Валерка Агриколянский?
А какие же ходили здесь девушки! Да что же это за чудесато бегали тогда
по бесконечным нашим лестницам и галереям?! Бог мой, да не я ли отдал в свое
время всю жизнь за Розу Харитонову? Невозможно и невыносимо просто так, без
сердечного трепета называть имена, которые вспыхивали тогда под пасмурным
серебряным и стеклянным нашим потолком. И я трепещу, и вспоминаю, и
буквально со слезами полными глаз думаю... Впрочем, хватит слез и глаз, но
вот еще одно имя - Марина Кацаурова.
Именно из-за нее притащил я в институт Милорда.
Посреди Главного зала, под северным и серебряным нашим стеклянным
потолком, раскрутил я Милорда. Чудовищная центробежная сила взяла верх над
мертвою фокстерьерской хваткой - и рычащий Милорд полетел над головами
доцентов и врезался в почетнейшую доску, на которой было написано: "Славные
сталинские соколы-стипендиаты".
Запахло отчислением.
Дня через два меня пригласил в кабинет наш именитый декан Федор
Михайлович Головенченко. На его имя подали докладной конапект, в котором
описывалось мое поведение. Среди прочих оборотов были в нем и такие слова:
"... и тогда этот студент кинулся собакой в доску".
- "И тогда этот студент, - читал мне Федор Михайлович,
многозначительно шевеля бровями, - кинулся собакой в доску".
1 2 3 4