— То, что вы говорите, Мэрфи, цинично!— Я этого не скрываю, доктор, я циник, веселый циник! И, если говорить правду, а мы с вами, помните, договорились играть по «гамбургскому счету», и вы, Лерман, циник! Да, да, — циник, — повторил он. — Вы думаете, я не знаю, что мы оплачиваем снаряжение и переброску агентуры, которая занимается разведкой в первую очередь для вас! Мы получаем сведения из вторых рук, им грош цена, а платим вам большие деньги. Ну хорошо, переменим пластинку. Давайте «элиту» вашего института! — неожиданно закончил Мэрфи.Доктор Лерман включил прибор. Пока нагревался кинескоп, Мэрфи наполнил рюмку виски.На экране появился интерьер большой комнаты со шведской гимнастической стенкой. Мускулистый, пропорционально сложенный человек, подтягиваясь на руках, поднимался по стенке.— Лемо, спуститесь вниз и повернитесь к нам лицом! — распорядился доктор.Контрольная лампочка микрофона погасла.Щурясь от сильного света, на них смотрел с экрана тот, кого доктор назвал Лемо. Это был человек, казалось, лет тридцати, его лицо, бронзовое от загара, было мужественно и по-своему красиво — резко очерченные скулы, высокий лоб, вьющиеся темные волосы, светло-карие глаза, прямой нос, полные чувственные губы.Вновь вспыхнула контрольная лампочка микрофона.— Лемо, вы готовы к выполнению операции? — по-немецки спросил Мэрфи.— Да, я готов, — ответил Лемо. Звук его голоса, усиленный динамиком, прозвучал громче, чем следовало.— Вы знаете район операции?— В этом районе я знаю каждую сопку, каждую бухту…— Для решения второй, главной задачи операции самое ответственное — это вербовка. Вы уверены в этом человеке? — спросил Мэрфи.— Уверен, — твердо ответил Лемо.— На чем строится ваша уверенность?— Я знаю этого человека, как самого себя, — Лемо улыбнулся.— Но прошло много лет…— В этом краю, — перебил его Лемо, — человек остается тем, что он есть. Сильные люди не меняют привязанностей.Выключив микрофон, Мэрфи сказал:— Пустая крылатая фраза! Он сам изменил своим привязанностям.— Романтическая подкладка. Все русские в той или иной мере романтики! — заметил Лерман.— Изменив однажды, он изменит вновь. Кинескоп можете выключить.Экран погас, и яркая точка, сверкнув, упала, словно метеорит.— Вам понравился Лемо? — спросил доктор.— Как новенький доллар! Где вы его подобрали?— В лагере перемещенных лиц. Вас интересуют подробности?— Я хочу знать, за что мы платим деньги.— В некотором противоречии с ветхим заветом, этого Адама сотворили из ребра Евы…— Нельзя ли без ветхозаветных притч?— Вам знакомо имя Марты Плишек?— Впервые слышу.— Вы не читаете «Гамбургского листка» уголовной хроники. В порту за Мартой Плишек установилась репутация роковой женщины. Мы давно заинтересовались этим мальчиком и нацелили на него Марту. Женщина потребовала комфорта, и мальчик запустил руку в шкатулку с ценностями вдовы рейхскомиссара Рамке. Мы вытащили его из тюрьмы. Некоторое время мальчик упирался, но, узнав, что Марта работает у нас, согласился. Эта женщина может вить из него веревки. Он требует, чтобы деньги мы перевели на ее счет.— Хорошо, что он рассчитывает вернуться в Гамбург. — Мэрфи посмотрел на часы и вспомнил: — Да, надо из комплекта выбросить контрабанду. В этом тоже сказывается ваш консерватизм. Русские уже давно выпускают миллионы часов в год.— Я с вами согласен. Но что может заменить часы? — спросил Лерман.— Наличные деньги. Заметьте, не фальшивые, а самые настоящие советские деньги. Завтра вы отправите Лемо в Норвегию. Самолет уходит в девять тридцать. Остров Варде, город Нурвоген, отель «Фрам». Вот паспорт на имя Хугго Свэнсона. Пароль явки останется прежним. КАПРОНОВАЯ СЕТЬ Порт Георгий опоясывали крутые сопки. Гранитные валуны нависли над бухтой. Скалы, поросшие мхом и морошкой, летом казались зелеными, осенью — черными.Прямо против входа в бухту высоко поднималась лестница в полсотни ступеней, крутых и скользких. Лестница вела в стиснутое сопками ущелье, где тесными и неровными рядами прилепились дома поселка.Вообще-то дома здесь строились всюду, где только была хоть какая-нибудь к этому возможность, но, когда ставил сруб капитан «Вайгача», этой возможности уже не было. Вергун буквально вгрызался в скалу и «прилепил» свое ласточкино гнездо высоко на западном склоне сопки.В большой, просторной комнате дома Вергуна праздновали «отвальную». Утром «Вайгач» уходил в море. «Отвальная» — старинный обычай поморов; теперь он утратил всякий смысл. Прежде поморы ходили в суровое Баренцево море на утлой еле с косым парусом, многие из них не возвращались назад, и «отвальная» была не только праздником промыслового мужества, но и своеобразным прощанием. Теперь они шли промышлять на отличном дизельном судне, устойчивом, не боящемся ни шквальных ветров, ни большой океанской волны.Праздник в доме Вергуна объяснялся не только тем, что утром они уходили в море. Для моряка море — что для крестьянина пашня, дело привычное. Сейнер «Вайгач», как передовое рыболовецкое судно, получил первым капроновый дрифтерный порядок Дрифтерныи порядок — комплект плавных сетей, подвязываемых по мере надобности одна к другой

. Несколько сетей лежали здесь же, на отдельном столике в красном углу комнаты.Гости сидели за большим длинным столом, крытым узорчатой скатертью. Хозяин дома Михаил Григорьевич и Глафира сидели рядом. Она — статная, выше его на голову, красивая, властная, он — маленький, с темным изъеденным морщинами лицом и молодыми ясными глазами.Глафира была койдинская.Есть такое знаменитое село подле горла Белого моря, у самого залива Мезенского. Много известных моряков и зверобоев дала Койда. Полярный капитан Воронин считал койдян своими учителями в науках морского ледового плавания.Сама Глафира неохотно рассказывала о своем прошлом. Так, если жёнки одни вечеряют да меж ними пойдут доверительные разговоры, скажет о себе:«Мамки своей я не помню. С отцом мы жили, он кормщиком был. В артели ему, видишь, обида вышла, так он один промышлял. Я подросла, ему яруса Ярус (поморск.) — рыболовная спасть на 150 крючков, наживляемых мелкой рыбой

наживляла, сети чинила. В восточную Лицу треску промышлять с ним ходила. На Канин за навагой хаживали. Потом, мне уже шестнадцать было, по одинке много не заработаешь, сговорился отец с людьми, пошли на Моржо-вец зверя бить. Припай оторвался, место было приглубое, его льдиной по голове колонуло, он и пошел ко дну. Искали — не нашли. Жила я одна. Какая жизнь безотеческа? Забила избу досками и запоходила в Архангельск, на верфь поступила. Ничего. Работала. Думала, так и не будет мне уносного ветра, ан сколько ладья по морю ни рыщет, а на якоре ей быть. Пришел и мой… дролечка…»На этом воспоминания Глафиры всегда кончались. Как бы она жёнкам ни доверяла, сокровенного не рассказывала.Было это в июне сорок первого года.Приехал в Архангельск из порта Георгия моторист Александр Кондаков. Имел он задание от артели получить на верфи мотобот и перегнать его своим ходом в порт Георгий. Кондаков парень молодой, красивый. Получил Александр мотобот, окрестил его «Звездочкой» и увез Глафиру, потому: Рыба посуху не ходит,Без воды не может быть;Парень девушку полюбит,Без нее не может жить. И стала «Звездочка» путеводной звездой Глафиры, а трое суток перехода до Георгия — свадебным ее путешествием.Вышли они из Архангельска тихим, безветренным днем мира, а когда пришли в порт Георгий, Александра уже ждала повестка военкомата.Только день они и прожили вместе, только три письма и получила она от Саши.Осталась Глафира ни девка, ни жёнка, а так — неизвестно кто. Восемь лет она ждала Александра.Однажды весной, укрываясь от шторма, зашел в бухту сейнер «Удачливый», приписанный к Мурманскому рыбному порту. Сошел на берег капитан Вергун и встретил Глафиру Кондакову.Эта встреча и решила судьбу Вергуна. Он ушел из Мурманского порта и получил назначение на сейнер «Вайгач».Два года Вергун, как говорили рыбаки, ходил вокруг Глафиры. Не докучая своим чувством, Вергун приходил к ней, молчал, пил горький от крепости чай, переворачивал стакан на блюдце и… уходил.Оба они были одиноки.Третий год тому пошел, как взяла Глафира узелок со своими вещами и пришла в дом Вергуна.Домик Кондакова был на отшибе, за поселком в маленькой пади. Два раза в неделю Глафира ходила в старое домовище, мыла пол, скребла, чистила, прибирала постель, выходила на крыльцо и, положив у порога тряпичный коврик для ног, вешала на дверь тяжелый амбарный замок и прятала ключ под край половика.Вергун знал об этом, знал и молчал, он очень любил эту женщину.Тем временем «отвальная» была в разгаре, заместитель директора держал речь за праздничным столом.— Высокое доверие оказано вам, Михаил Григорьевич, и всей команде «Вайгача», — говорил замдиректора. — Двадцать тысяч рублей перечислила МРС за этот капроновый дрифтер! Сто пятьдесят килограммов капрона, товарищи, — это надо понимать! Пять лет мы просили в управлении Морлова капроновые сети и вот получили! Большое событие в нашей жизни, это надо ценить, товарищи! Нашу первую капроновую сеть мы даем, Михаил Григорьевич, тебе как лучшему капитану-промысловику! А кому много дается, с того, это, и много спросится!Жена штурмана Плицина, еле сдерживая смех, считала, сколько раз замдиректора скажет «это». Щелкунов, сложив руки на животике и наклонив голову, слушал замдиректора с выражением благоговения на лице.Стол был уставлен всякой снедью. Здесь и рыбники — запеченные в тесто целые рыбины, — семга душистая, зубатка парового копчения, парная треска с картофелем, маринованные сельди щелкуновского приготовления, пироги с палтусом, шаньги со сметаной, ягодники с морошкой, мясо крупными ломтями с лавровым листом и перцем — словом, угощение славное!А заместитель директора все говорил:— И, хотя нитка капроновая высокой прочности, обращение к себе требует деликатное. Беречь это добро надо. Государство тебе доверило — оправдай это…— Ур-ра! — вырвался механик Тимка и, звякнув своим бокалом о бокал начальства, выпил.Щелкунов вертелся возле сети, словно курица возле насеста, и кудахтал:— Экое богатство! Рыбаки-то все лопнут от зависти! Ну, селедка, держись! Теперь бы только с косячком потрафило! Вот это сеточка! Ай да заместитель председателя, ай да уважил, удружил!!Щелкунов сети щупал, тянул на разрыв, только что на зуб не пробовал.— Ты бы, Глафира, спела, — попросил Вергун.Она только глаза на него повела да углами губ улыбнулась.— Спели бы, Глафира Игнатьевна! — попросила Щелкуниха.Тимка взял в руки тульскую трехрядку и, перебирая лады, вопросительно посмотрел на Глафиру.Глафира запела. Догоняя ее, мотив подхватил Тимка. Голос Глафиры был низкий, грудной. Вдали горит свечой маяк.Скользит вода, плеща,Прощай, любимая моя,Далекая, прощай!Не дрогни долго на ветру,Прижав ко лбу ладонь,Погаснет тлеющий, как трут,В далекой тьме огонь.Корабль плывет, плывет легко,А ночь, как из стекла;Круглеет на небе лунаСквозь хмурь н облака… У самой матицы Матица — балка, поддерживающая потолок

под бумажным синим абажуром горела лампа, ее тусклый свет пульсировал в такт ударам движка поселковой электростанции. В порту посвистывал маленький буксир. И было слышно, как бьются о пирс волны прибоя. В избе все молчали. Даже Щелкунов, прислонившись к столу, на котором лежала сеть, и сложив руки на животике, слушал, закрыв глаза.И вдруг, озорно растянув мехи, Тимка за.играл плясовую.Тут и пошло веселье. Щелкуниха танцевала русскую. Пели хором веселые песни.Разошлись не поздно, утром «Вайгач» уходил в море.Вергун разделся, лег и, сделав вид, что спит, наблюдал за Глашей. Ходила она по избе неслышно, сняв сапоги, в шерстяных носках. Убирая со стола, что-то мурлыкала себе под нос. Грудь у «ее была высокая, голова маленькая, волосы темные, стянутые в узел к затылку. Дело в руках Глаши спорилось, как-то красиво она все делала. Вергун любил смотреть на Глафиру, когда она работала по дому.Рано утром пришел за капроновой сетью Щелкунов с матросом. Он собрал со стола сеть, а матрос у порога разжег охапку принесенного с собой можжевельника. Густой и почему-то навевающий грусть дымок потянул в дом. Щелкунов держал над костром сети, шепча и приговаривая.— Дурак ты, Щелкунов! — беззлобно бросил ему Вергун, собираясь в море.— А вот поглядим, дурак или поумнее вас будет! — огрызнулся Щелкунов.Поймав на себе осуждающий взгляд Глафиры, Вергун, оправдываясь, сказал:— Видишь, Глаша, в народной примете смысл есть — поморы сеть дымом курили — из белой нитки она была вязана, — чтобы рыба ее не видела. Эта сеть крашеная. Выходит, глупость одна…— Обычай не рокан Рокан — куртка из непромокаемой (прсоли-фенной) ткани, надеваемая поверх одежды на морских промыслах

— с плеч не скинешь, — мягко, но с укоризной сказала она.Щелкунов с матросом унесли сеть.Вергун остановился у двери.Глафира собрала подорожники, завернула в газету, перевязала бечевкой и, положив на край стола, протянула ему руку.Они простились. Вергун взял со стола сверток со снедью, вышел из дома и, не оглядываясь, стал спускаться к бухте. Он знал — все равно Глаша в окно не выглянет, на порог не выйдет, на пирс, как другие, провожать не придет. Гордая. Все они, койдииские, такие. Это о них говорят:«Если в Койде хлеба не будет, рыбы не будет, соли не будет — Койда на одной славе проживет!»Вот какой народ койдинский! «БЕНОНИ» Остап Максимович проснулся рано. Поставив на электроплитку чайник, он открыл форточку и, по привычке, приобретенной еще в военном училище, взялся за гантели. Как бы он ни устал, когда бы он ни лег накануне, десять минут зарядки каждое утро стали для него такой же привычкой, потребностью утреннего туалета, как душ или бритье. Брился он каждый день, сначала потому, что этой элементарной опрятности требовало от него высокое звание офицера, а теперь еще и потому, что борода стала седой и хотелось скрыть это не только от окружающих, но и от самого себя.Бреясь, он рассматривал свое лицо в зеркале.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17