Не останавливаясь, он поглядел наверх. Высокий человек в кольчужной броне и остроконечном круглом шлеме стоял на верху тропы. Из-за спины выглядывало перекрестье мечной рукояти. Рыже-пегие волосы падали воину на плечи.
— Свенельд-рикс, — прокаркал человек. — Или наш уговор менее прочен, чем то серебро, которое ты получил? Если Мирко, сын Вилко, сделал что-то, отвечать тебе должен я, Торфинн, сын Торгрима.
— Это ты князю в Радославе скажи, — прокричал Свенельд, оказавшийся третьим или четвертым. — Лучше не ввязывайся, если жить хочешь!
— Тогда я буду говорить языком меча, — невозмутимо отвечал поморянин. — Так что ты натворил, Мирко Вилкович? — обратился он к мякше.
— Етона убил, — прохрипел Мирко, добравшись наконец доверху и вставая рядом с Торфинном, сыном Торгрима.
— Ты — воин, — одобрительно молвил немец. — А теперь беги на корабль.
Дружинники, увидев грозного противника, чуть замялись — это и позволило Мирко и Торфинну перемолвиться словом. Но бежать Мирко не хотел: не мог он бросить немца одного перед десятком, хотя и знал, что ему по силам едва ли один из преследователей, и то если удастся нож метнуть точно и неожиданно.
Поморянин же, не говоря ничего более, взялся привычно за рукоять меча, и тускло блестящий, как чешуя гадюки, клинок с шипением вышел из ножен.
Должно быть, к такому повороту дружина готова не была. Бежавший первым чуть замешкался и выскочил на Торфинна уже не так скоро, как мог, чем тот не замедлил воспользоваться: коротким, но очень сильным ударом он просто отбросил противника обратно, и тот, не удержавшись, повалился, мешая следующим за ним.
— Беги на корабль, — еще раз так же невозмутимо проскрипел поморянин.
— Сейчас.
Мирко уже выхватил нож, как вдруг, будто из-под земли, возник Ари Латикайнен.
— Беги, — шепнул громко хиитола. — Как только ты окажешься там, бой закончится сам собой. Они не посмеют убивать Торфинна.
Тем временем поморянин легко отбил и второе нападение, так и не давая никому взобраться на холм.
Мирко, вняв словам Ари, стал отступать. И тут хиитола забормотал что-то на своем языке, слова которого были длинны, будто целый десяток слов на языке мякшей. Мирко показалось — или так оно и было? — что с каждым словом Ари становится выше, грознее, что это уже и не Ари вовсе, а кто-то другой, который может прийти, если Ари позовет… Хиитола шагнул вперед, поравнялся с Торфинном, отметавшим уже третью попытку дружинников прорваться наверх, поднял правую руку, сомкнул пальцы щепотью… Ослепительный свет ударил внезапно — такой вспыхивает иногда, когда некоторые из оленных людей, умеющих говорить с духами, бросают в костер какие-то маленькие шарики. Только этот свет был тысячекратно сильнее, до невозможного бел. И если таким его ощутил Мирко, то каково же было дружинникам, на которых колдун направил главную мощь лучей?
— На корабль, — услышал Мирко голос Торфинна: поморянину было легче перенести вспышку — он не смотрел на пальцы колдуна, а занят был схваткой, да и глаза его были защищены выкружками шлема. Сильные пальцы Торфинна сдавили плечо Мирко, и он послушно, видя перед собой покуда только цветные пятна, последовал за немцем.
— Ты достойный воин, но еще плохо владеешь мечом, — начал говорить Торфинн, когда страшный удар грома с головой накрыл всех, кто был на холме и в селе.
На некоторое время Мирко оглох. Почти ничего не видя и не слыша, только ощущая ступнями землю под ногами, он плелся за Торфинном. Вот дорога резко пошла вниз, вот деревянные ступени и ровные доски пристани, качающаяся доска сходней… Торфинн слегка подтолкнул мякшу, тот нащупал руками чью-то крепкую, протянутую навстречу руку и спрыгнул вниз, на корабль.
Через мгновение Мирко почувствовал, что корабль оттолкнули от пристани и он тихо движется на веслах. Наконец слух его стал различать звуки. И первое, что он услышал внятно, было конское ржание: это был его Белый, которого Ари честно привел на корабль.

Когда зимним утром проснешься под взглядами звезд,
Увидишь снег, крупой присыпавший путь,
Что вьется меж сосен и уходит в легкий мороз,
Цепляясь за корни и землю, за самую ее суть.

* * *
Восторг пути! Не все ль теперь равно,
Кто по земле язык метели бросил,
Кто распахнул застывшее окно,
Откуда вдруг до срока в сердце осень?
Кто претворил картину со стены?
Кто взял с нее неровную дорогу?
Кто отпустил по ветру эти сны,
Пронзил туман отчаянием рога?

* * *
Идущего цель — достичь благодатных кущ.
Но путь тернист, и, в терние павши, семя не даст плодов.
Заботы и прелесть мира стоят нагорных круч.
Выращивай хлеб, отпускай по водам или иди на зов

* * *
Ломают смерчи черной мглы,
Как спички, древние стволы,
Не видно зги на километры,
Но живших прежде волшебство
Мне дарит чары голосов,
И к ним эолов мех и ветры.
И где бы ни был далеко
В пространстве или глубоко
Во днях грядущих, днях вчерашних —
Тебя подвигнет взять порог
Мой тысячеголосый рог
С вершины бесконечной башни.

* * *
Пусть нет цели, но есть конец любому пути.
Ты делал добро, а понял ли это лес?
Дорога светла, но хватит ли сил, чтобы ее пройти?
И если хватит, воздай хвалу и все сохрани как есть.

* * *
Абсурден архангел с картонной трубой,
Смешна колдуна пиктограмма,
А исты трилистник над синей водой
И Троица в воздухе храма,
А также дороги — след звезд на земле —
И башня Звучащего Слова,
Стрелы наконечник, что найден в золе,
Как эхо предвечного зова.

XI. РАДОСЛАВ
Встреча за встречей, расставание за расставанием. Что-то заканчивается, что-то начинается. В каждой встрече и в каждом расставании собираешь ты маленькие кусочки себя, складывая причудливый узор без начала и конца, и сколько ни смотри вокруг, смекая и очаровываясь, а только этот узор остается вечно недоступным. Никак не схватить его целиком, не узнать, кто же ты сам. Только там, на самой последней росстани, где ожидает тебя последняя встреча и последнее прощание — только там вспыхнет вдруг ясным огнем, четким светлым контуром рисунок твоей жизни — и оборвется смертью. А дальше… Дальше подхватит тебя широкая и сильная река и поведет неторопливо и неизбежно в закат, за которым только темное и вечное море. Так надо ли дожидаться последней росстани? Не шагнуть ли за нее сразу, одним махом, увидеть там, кто ты таков? Никто после этого не отнимет у тебя того, что ты там увидел. Ты — оттуда и отовсюду, там и везде твоя родина. Ты везде у себя дома и всегда возвращаешься домой. Твоя смерть всегда с тобой, и ты ее не боишься. Твоя дорога — всегда твоя, а не чья-то. Ты всегда знаешь, куда ты идешь. Ты всегда жив, потому что уже умер. Тебе всегда не по себе, но все твое вечно с тобой. Ты идешь в мир, находя там себя. Ты один, но только вместе со всеми. Ты свободен. Ты знаешь это. Ты открыт миру, он открыт тебе.
Легкий, с мелкой осадкой, крутобокий корабль поморян скользил по тугим струям Хойры. Постепенно зрение и слух вернулись к Мирко, и он увидел наконец, что Устье осталось уже далеко за кормой, и только могучий сосновый лес выходит на берег встретить их. Впрочем, перемолвиться словом даже с этим молчаливым встречным было затруднительно — река в этих местах была широка, саженей в две сотни, и докричаться до берега — а корабль шел точь-в-точь по стремнине — не смог бы самый горластый поморянин.
Конечно, Хойра не была безмолвной: шелестела вода, кричали резко большие речные птицы, скрипели уключины, переговаривались меж собой люди. Течение было плавным и накатистым, но поморяне все равно работали длинными веслами, помогая реке.
Пузатый, но ходкий корабль, на носу которого выгибал шею, скалясь длинными изогнутыми клыками, полузмей-полуволк, скоро шел по серо-седому речному полю, вспахиваемому ровным свежим ветром, дувшим навстречу.
Торфинн — или кто еще из его помощников — уложили Мирко на мешки с зерном. Кони были привязаны к низкой поперечной перекладине. Они еще не свыклись с постоянной качкой, и потому время от времени недовольно ржали и фыркали. Однако немцы, видно, не только кораблями умели править, но и с лошадьми обходиться могли не худо, потому как кони вели себя спокойно.
— Видишь меня, Мирко Вилкович? — перед ним стоял Торфинн, уже без брони и меча. Поверх рубахи на нем была надета меховая безрукавка.
— Вижу, Торфинн, — откликнулся Мирко. — Далеко ли Устье теперь?
— Далеко, — кивнул поморянин. — Теперь мы с тобой отмечены знаком грозы, Мирко Вилкович. Знаешь ли, кто это приходил?
— Ведаю, — отвечал мякша. — Это Укко был. Так хиитола Грома называют.
— У нас его зовут Тор, — торжественно изрек Торфинн. — Это добрый знак. Теперь твое место на весле будет позади меня. Торгейра убили ругии, когда мы шли в Радославгардр, и его место было пустым. Теперь его займешь ты. Владеешь ли ты веслом?
— Грести умею, только на таком большом корабле не доводилось, — не соврал Мирко.
— Пока смотри, как это делается, — посоветовал Торфинн. — А потом наш черед придет, и тогда следи за мной.
Тут Мирко припомнил, что Ари намеревался сказать ему немного о том, как следует себя вести среди поморян. Но вышло так, что Ари не успел. Хотя оставались те слова, что сказал Ари о правде. То, как думал прежде о правде Мирко, можно было не то чтобы запамятовать, но следовало каждый раз открывать эту правду будто бы заново, потому что… Почему, он пока не мог объяснить. Наверно, потому, что с каждым встречным человеком надо было научиться говорить, речь держать, и речь эта должна быть правдивой, если жить по правде…
— Скажи, Торфинн, — Мирко, встал на ноги — мешки были набиты туго, и спина начинала ныть, да и сидеть вот так перед важным, наверно, воином, было не к лицу, — все же зачем Торгни меня к себе взял? Не за то же просто, что я Етона побил? Что ему Етон?
— Нетрудно сказать зачем, — согласился Торфинн. — У Торгни был брат. Его звали Торвальд. Сначала он жил вместе с Торгни и ходил с ним в походы. Потом Торвальд построил свой корабль и стал морским конунгом. Он сражался со всеми и всех побеждал и скоро прославился. Конунг Радославгардра Любомир позвал его к себе служить, и Торвальд поселился у него. Он ходил с Любомиром в Арголиду и, как говорят, убил там в поединке одного из конунгов Арголиды. Потом Любомир ушел к предкам. Новый конунг, Ивор, призвал людей из Арголиды. Они решили отомстить Торвальду и сказали конунгу, что Торвальд хочет стать конунгом сам. Тогда Ивор заманил Торвальда на пир без оружия, и его убили. Торгни узнал об этом и сказал, что отомстит тому, кто возвел хулу на брата. Но Торгни не может вызвать его на бой сам, потому что он — конунг. Биться должен человек Торгни. Биться будешь ты, потому что ты человек Торгни из чужой страны. Если тебя убьют, я подниму оружие и буду мстить за тебя, потому что мы бились вместе, когда Тор дал свой знак.
Мирко показалось, что давеча он уж слышал что-то такое от Хаскульва. Как и тогда, он посмотрел на реку. Хойра, перебирая волнами, будто неведомый огромный зверь шевелил щетиной, уходила к морю, туда, куда нужно было попасть Мирко. Торфинн говорил правду — свою, поморянскую правду, но это была сейчас и правда Мирко. Он еще сомневался, когда Торфинн продолжил речь.
— Ты думаешь, Мирко Вилкович, — заговорил он снова, — Торгни не хочет, чтобы убили его самого или его дружинника, и думает продать твою жизнь, как жизнь раба. Это не так. Я знаю, что Хаскульв предал тебя. Это мне рассказал Ари. Но ты — воин. Ты умеешь говорить языком меча. Ты убил Етона не потому, что так хотел Хаскульв, а потому, что это была твоя речь. Торгни — великий скальд. Он лучше всех других скальдов на нашем море. Он умеет увидеть другого скальда.
— Кто такой скальд? — спросил Мирко.
— Скальд тот, кто умеет держать слово и говорить песней, — отвечал Торфинн.
— Кто умеет петь песни заклинательные? И на гуслях играть? — полюбопытствовал Мирко.
— У нас нет гуслей, — покачал головой Торфинн. — Скальд — хозяин слова.
— Я тоже песни складываю. И на гуслях играю, — заметил мякша. — Могу показать.
— Торгни видит хозяина слова, — повторил Торфинн. — Хозяин слова умеет говорить на любом языке.
Ты должен сказать слово за Торгни на языке меча, потому что скальды помогают друг другу.
— Хорошо, Торфинн. Я обещаю Торгни — и тебе, что я скажу это слово. — Мирко поглядел прямо в глаза Торфинна.
— Я слышал, — отвечал Торфинн. Он поднял правую руку и вычертил в воздухе зигзаг, схожий с рисунком молнии.
Уклад поморян был прост и неприхотлив. Они возвращались домой, на неизвестные Мирко берега закатного моря, после удачных торгов. Торфинн рассказал, что по дороге им пришлось сражаться только однажды, когда один из князей в стране ругиев решил взять с них плату за то, что их корабль пройдет по реке в том месте, где этому князю принадлежит земля на обоих берегах. Тогда Торгни просто, не ведя переговоров, велел перебить стражу князя. Тогда и погиб Торгейр, сидевший на гребной лавке позади Торфинна. Погиб тогда и заносчивый князь ругиев, а его палаты сгорели в огне.
В Радослав Торгни пришел за дешевым зерном, а потом поднялся вверх по Хойре за мехами и медом, и там узнал о судьбе брата. Торгни и впрямь был человеком песенного слова. Мирко постепенно обучался языку поморян — языку карканья и лая, языку ворона и волка. Этот язык был прост, груб и суров, как они сами и их море. Но Торгни, сочиняя свои рассказы, будто складывая из камней дом или вырезывая на дереве прямые, острые знаки, умел превратить карканье и лай в песню. Мирко уже схватывал отдельные уже знакомые слова и, хотя не мог уразуметь их совместного смысла, чувствовал их силу. Они словно бы цеплялись за вещи, как цепляются порой за гранит корни деревьев, и, как деревья, вырастали из земли, питаясь ее соками. Слова соединяли все вокруг в единый рисунок, который дышал жизнью. Мир, рассказанный песнями Торгни, становился своим, понятным, начинал говорить.
Но Торгни не умел играть на гуслях, и тогда приходил черед петь Мирко. Торфинн, не худо усвоивший язык полянинов, лесовиков и мякшей, пересказывал Торгни суть этих песен, но чаще скальд не просил делать этого, а просто слушал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64