мебель для ванны официальный сайт
Он видел сережку Катарины, и ее-то он и заставит меня надеть. Он всегда брал для картины то, что ему требовалось, не думая о последствиях. Ван Левенгук как раз об этом меня предупреждал.Увидев на картине свою сережку, Катарина взорвется.Я знала, что мне надо молить его не губить меня.Вместо этого я попыталась его урезонить:— Вы же пишете картину для Ван Рейвена, а не для себя. Какая разница? Вы сами сказали, что он будет удовлетворен.У него окаменело лицо, и я поняла, что сказала не то.— Я не перестану работать над картиной, пока не придам ей завершенность, — пробормотал он. — Иначе я не могу.— Я знаю. — Я уставилась на пол. «Ну и дура же ты», — сказала я сама себе.— Иди и приготовься позировать.Опустив голову, я прошла в кладовку, где держала голубую и желтую повязки. Он никогда не говорил со мной таким недовольным тоном. Это было невыносимо. Я сняла капор и, почувствовав, что стягивающая мои волосы лента развязалась, сняла ее. Когда я подняла руки, чтобы собрать в узел распущенные волосы, я услышала, как скрипнул пол в мастерской. Я застыла. Он никогда не заходил в кладовку, когда я переодевалась. Этого он от меня не потребовал ни разу.Я повернулась с запущенными в волосы руками. Он стоял на пороге и смотрел на меня.Я опустила руки, и волосы волнами рассыпались у меня по плечам. Они были густо-каштанового цвета, как поля осенью. Кроме меня, их никто никогда не видел.— Какие у тебя волосы, — проговорил он. Он больше не сердился.Наконец его глаза отпустили меня.
Теперь, после того, как он увидел мои волосы, после того, как я словно обнажилась перед ним, я решила, что больше мне нечего прятать и беречь. Надо расстаться с последней драгоценностью — если не с ним, то с кем-то другим. Ничто уже не имело значения.Вечером я ушла из дому и нашла Питера-младшего в таверне, где обычно собирались мясники. Не обращая внимания на свист и выкрики, я подошла к нему и попросила выйти. Он поставил на стол кружку с пивом и, глядя на меня круглыми от удивления глазами, пошел за мной. Я взяла его за руку и отвела в ближайший темный переулок. Там я подняла юбку и позволила ему делать со мной все, что ему хотелось. Я обхватила его за шею и крепко к нему прижалась, а он нашел нужное место и начал ритмичными толчками проникать внутрь меня. Мне было больно, но, когда я вспоминала распущенные по плечам волосы, я ощущала и удовольствие тоже.Вернувшись домой, я подмылась уксусом.Когда я ночью посмотрела на портрет, я заметила, что он добавил прядку волос, выбившуюся из-под синей повязки над левым глазом.
Во время следующего сеанса он ни слова не сказал о сережке. Не подал ее мне, как я опасалась, не изменил мою позу и не перестал рисовать.На этот раз он не зашел в кладовку посмотреть на мои волосы. Он долгое время размешивал ножом краски на палитре. Там были красная краска и охра, но больше всего белой краски, к которой он понемногу добавлял черную и тщательно их перемешивал. Серебряный ромб ножа посверкивал среди серой гущи.— Сударь, — начала я.Нож застыл, и он посмотрел на меня.— Я видела, как вы иногда рисуете без натуры. Вы не могли бы нарисовать сережку, не заставляя меня ее надевать?Нож оставался без движения.— Ты хочешь, чтобы я вообразил серьгу и нарисовал то, что мне представится?— Да, сударь.Он посмотрел на палитру и опять начал перемешивать краску ножом. Мне даже показалось, что его губы тронула улыбка.— Я хочу увидеть эту сережку на тебе.— Но вы же знаете, что тогда случится, сударь.— Случится то, что картина получит завершение.Но меня выгонят из дому, подумала я. Но не смогла заставить себя произнести это вслух. Вместо этого я, набравшись храбрости, спросила:— Что скажет ваша жена, когда увидит законченную картину?— Она ее не увидит. Я отдам ее прямо Ван Рейвену.Впервые он признал, что рисует меня тайно и что Катарине это не понравится.— Ну надень хотя бы один раз, — просительно сказал он. — Я принесу ее в следующий раз. На той неделе. Катарина не заметит, если ее не будет на месте час-другой.— Но у меня не проткнуты уши, сударь, — взмолилась я.Он слегка нахмурился.— Ну так проткни. — Он явно считал это женским делом, в которое ему нет необходимости вникать. Он постучал ножом о палитру, затем вытер его тряпкой. — Давай начнем. Немножко опусти подбородок. — Потом, внимательно поглядев на меня, добавил: — Оближи губы, Грета.Я облизала губы.— Приоткрой рот.Я так была удивлена этой просьбой, что у меня сам собой открылся рот. На глаза набежали слезы. Порядочные женщины не позволяют рисовать себя с открытым ртом.Можно подумать, что он тоже был в том темное закоулке, где я позволила Питеру…«Ты меня погубил», — думала я. И опять облизала губы.— Отлично, — сказал он.
Я не хотела этого делать сама. Я не боялась боли, но мне не хотелось протыкать иголкой собственное ухо. Если бы мне предложили выбор, я обратилась бы с этим к матушке. Но она никогда не поймет и не согласится этого сделать, если я не скажу ей зачем. А если ей сказать зачем, она придет в ужас.Не могла я обратиться и к Таннеке или Мартхе.Может быть, попросить Марию Тинс? Она, наверное, еще не знает о серьгах, но скоро узнает. Но мне не хотелось просить ее, не хотелось признаваться в своем унижении.Единственным человеком, который мог понять меня и согласиться это сделать, был Франс. На следующий день я отправилась на фабрику с сумочкой для иголок, которую мне подарила Мария Тинс. Женщина с кислой физиономией ухмыльнулась, когда я попросила разрешения повидать Франса.— Он давно отсюда ушел. Туда ему и дорога, — с наслаждением сообщила она мне.— Ушел? Куда?Женщина пожала плечами:— Говорят, отправился в Роттердам, а дальше — кто знает. Может, разбогатеет, скитаясь по морям и океанам. А может, умрет между ногами какой-нибудь роттердамской шлюхи.Эти слова заставили меня внимательней к ней приглядеться. Она была беременна.Когда Корнелия разбила на две половинки тот изразец, где были нарисованы мы с Франсом, она и не подозревала, что это предсказание сбудется, что он отколется от меня и от родителей. Увижу ли я его когда-нибудь? И что скажут отец с матушкой? Я почувствовала себя совсем одинокой.На следующий день по дороге с рыбного ряда я зашла в аптеку. Аптекарь меня уже знал и даже называл по имени.— Ну и что ему сегодня нужно? — спросил он. — Холст? Вермиллион? Охра? Льняное масло?— Ему сейчас ничего не нужно, — сказала я. — И хозяйке тоже. Я пришла… — На мгновение я подумала: не попросить ли его проткнуть мне ухо? Аптекарь казался мне благоразумным человеком, который сделает то, что нужно, не спрашивая зачем. И никому потом не проболтается.Нет, я не могла обратиться с такой просьбой к едва знакомому человеку.— Мне нужно средство, чтобы заморозить кожу.— Заморозить кожу?— Ну да, как лед.— А зачем тебе это нужно?Я пожала плечами и не ответила, устремив взгляд на бутылочки, стоявшие позади него на полке.— Гвоздичное масло, — наконец со вздохом сказал он — Натри нужное место, оно подействует. Но ненадолго.— Дайте мне немного, пожалуйста.— А кто за него будет платить — твой хозяин? Оно очень дорогое. Его привозят издалека.В его голосе слышались одновременно и неодобрение, и любопытство.— Я сама заплачу. Мне нужно совсем немного.Я достала из фартука кошелек и отсчитала драгоценные стюверы. Крошечная бутылочка обошлась мне в двухдневное жалованье. Я заняла немного денег у Таннеке, обещав отдать долг в воскресенье.Когда в следующее воскресенье я вручила матушке урезанное жалованье, я сказала, что разбила ручное зеркальце и у меня за это вычли из жалованья.— Двухдневным жалованьем не обойдешься, — сердито сказала она. — И зачем тебе понадобилось смотреться в зеркало? Нельзя быть такой неосторожной.— Да, — согласилась я, — я вела себя неосторожно.
Я дождалась, когда все в доме заснули. Хотя ночью обычно никто не поднимался в мастерскую, я все же боялась, что кто-нибудь застанет меня с иглой, зеркалом и гвоздичным маслом. Я долго стояла у запертой двери, прислушиваясь. Мне были слышны шаги Катарины, которая бродила по коридору. Она теперь плохо спала — ее громоздкому телу было трудно найти удобное положение. Затем я услышала приглушенный, но все равно звонкий детский голос. К матери пришла Корнелия. Мне не было слышно, о чем они разговаривали. Запертая в мастерской, я не могла выйти на лестничную площадку подслушать их разговор.Мария Тинс тоже ходила в своих покоях, расположенных рядом с кладовкой. В доме было неспокойно, и так же неспокойно было у меня на душе. Я заставила себя сесть на стул с львиными головами и ждать. Спать мне не хотелось. Как говорится, ни в одном глазу.Наконец Катарина и Корнелия ушли спать, а Мария Тинс перестала шевелиться за стеной. Дом затих, но я все еще сидела на стуле. Сидеть было легче, чем осуществить задуманное. Когда тянуть больше не было смысла, я встала и первым делом посмотрела на свой портрет. На нем бросалось в глаза темное пятно куда он собирался вписать сережку.Я взяла свечу, нашла в кладовке зеркало и поднялась к себе на чердак. Поставила зеркало на тот стол, за которым растирала краски, и рядом пристроила свечу. Достала сумочку с иголками, выбрала самую тонкую и сунула ее острие в пламя свечи. Потом открыла бутылочку с гвоздичным маслом, ожидая, что оно будет скверно пахнуть — плесенью или гниющими листьями, как часто пахнут лекарства. Но оно пахло очень приятно, как медовые пряники, которые оставили лежать на солнце. Его привезли издалека, из тех мест, куда, может быть, попадет Франс, если он нанялся на корабль. Я накапала масла на тряпочку и намазала им мочку левого уха. Аптекарь сказал правду — когда я через несколько минут потрогала мочку, она была как чужая — словно я стояла на холоде, не замотав голову шалью.Я взяла иглу из пламени, подождала, пока ее раскалившийся красный кончик стал тускло-оранжевым, а потом потемнел. Наклонившись к зеркалу, я некоторое время смотрела на свое отражение. Глаза были напуганные, и в них блестели слезы.Кончай с этим быстрей, подумала я. Оттого, что будешь тянуть время, легче не станет.Я натянула мочку уха и одним быстрым движением проткнула ее иглой.Перед тем как потерять сознание, я подумала, что мне всегда хотелось иметь жемчужные сережки.
Каждый вечер я протирала ухо и расширяла отверстие иголкой немного большего размера, чтобы оно не заросло. Это было не очень больно, пока ухо не воспалилось и не распухло. Теперь, сколько бы гвоздичного масла я ни использовала, когда я протыкала ухо иголкой, из глаз у меня начинали струиться слезы. Я не представляла себе, как надену сережку, не потеряв опять сознания.Хорошо, что мой капор прикрывал уши и никому не было видно красной распухшей мочки. Она непрерывно ныла — когда я нагибалась над прокипяченным бельем, когда я растирала краски или сидела в церкви с Питером и родителями.Еще больше она заболела, когда Ван Рейвен поймал меня во дворе между развешанными простынями и попытался сдернуть у меня с плеч блузку и обнажить мою грудь.— Ну чего ты сопротивляешься, дурочка, — бормотал он. — Вот увидишь, тебе понравится. Все равно я тебя заполучу, когда твой хозяин отдаст мне портрет.Он прижал меня к стене, высвободил мою грудь из-под блузки и впился в нее губами.— Таннеке! — отчаянно закричала я, напрасно надеясь, что она уже вернулась из булочной.— Чего это вы делаете? — раздался голос Корнелии, которая смотрела на нас из дверей. Вот уж никогда не думала, что буду рада ее видеть.Ван Рейвен поднял голову и отступил от меня.— Мы играем, детка, — с улыбкой ответил он. — Это такая игра. Ты тоже будешь в нее играть, когда подрастешь.Он поправил свой плащ и прошел мимо нее в дом.Мне было стыдно посмотреть на Корнелию. Дрожащими руками я поправила блузку и одернула платье. Когда я наконец подняла глаза, ее уже не было в дверях.
В то утро, когда мне исполнилось восемнадцать лет, я, как всегда, первым делом убралась в мастерской. Картина с концертом была закончена; через несколько дней Ван Рейвен ее заберет. Хотя этого уже не нужно было делать, я протерла клавесин, скрипку, контрабас и смахнула влажной тряпкой пыль со скатерти на столе. Потом фланелью отполировала стулья и подмела серо-белые плитки пола.Эта картина мне нравилась меньше других. Хотя она стоила дороже, потому что на ней были нарисованы три человеческие фигуры, мне больше нравились его картины с одной женщиной — они были чище и проще. Я обнаружила, что мне не хочется долго смотреть на картину с концертом или пытаться понять, что думают изображенные на ней люди.Интересно, за какую картину он возьмется теперь.Спустившись вниз, я поставила котел с водой на огонь и спросила Таннеке, что купить у мясника. Она в это время подметала крыльцо и выложенные перед ним плитки.— Купи кусок вырезки, — сказала она. — Почему бы не приготовить что-нибудь вкусное? — Она потерла поясницу и простонала. — Может, это отвлечет меня от моих болячек.— Опять спина разболелась?Я старалась изобразить сочувствие, но у Таннеке всегда болела спина. У служанки всегда болит спина. Такой уж ее удел.Мартхе пошла со мной в мясной ряд, и я была этому рада. После того вечера в темном переулке я стеснялась оставаться наедине с Питером-младшим. Я не была уверена, как он себя поведет. А если со мной будет Мартхе, ему придется соблюдать осторожность.Питера-младшего в палатке не было — только Питер-старший, который приветствовал меня широкой улыбкой.— А, именинница, — воскликнул он. — Сегодня у тебя важный день.Мартхе с удивлением поглядела на меня. Я никому в доме не сказала, что у меня день рождения, — зачем им это знать?— И ничего в нем нет важного, — отрезала я.— А мой сын думает иначе. Он отправился поговорить с одним человеком. — Питер-старший мне подвигнул. Он на что-то явно намекал.— Кусок вырезки, и получше, — сказала я, решив не задумываться над его словами.— Празднуем?Питер-старший, раз начав розыгрыш, никогда не умел вовремя остановиться.Я не ответила. Просто дождалась, когда он отвесит мясо, положила его в корзину и ушла.— У тебя сегодня действительно день рождения, Грета?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Теперь, после того, как он увидел мои волосы, после того, как я словно обнажилась перед ним, я решила, что больше мне нечего прятать и беречь. Надо расстаться с последней драгоценностью — если не с ним, то с кем-то другим. Ничто уже не имело значения.Вечером я ушла из дому и нашла Питера-младшего в таверне, где обычно собирались мясники. Не обращая внимания на свист и выкрики, я подошла к нему и попросила выйти. Он поставил на стол кружку с пивом и, глядя на меня круглыми от удивления глазами, пошел за мной. Я взяла его за руку и отвела в ближайший темный переулок. Там я подняла юбку и позволила ему делать со мной все, что ему хотелось. Я обхватила его за шею и крепко к нему прижалась, а он нашел нужное место и начал ритмичными толчками проникать внутрь меня. Мне было больно, но, когда я вспоминала распущенные по плечам волосы, я ощущала и удовольствие тоже.Вернувшись домой, я подмылась уксусом.Когда я ночью посмотрела на портрет, я заметила, что он добавил прядку волос, выбившуюся из-под синей повязки над левым глазом.
Во время следующего сеанса он ни слова не сказал о сережке. Не подал ее мне, как я опасалась, не изменил мою позу и не перестал рисовать.На этот раз он не зашел в кладовку посмотреть на мои волосы. Он долгое время размешивал ножом краски на палитре. Там были красная краска и охра, но больше всего белой краски, к которой он понемногу добавлял черную и тщательно их перемешивал. Серебряный ромб ножа посверкивал среди серой гущи.— Сударь, — начала я.Нож застыл, и он посмотрел на меня.— Я видела, как вы иногда рисуете без натуры. Вы не могли бы нарисовать сережку, не заставляя меня ее надевать?Нож оставался без движения.— Ты хочешь, чтобы я вообразил серьгу и нарисовал то, что мне представится?— Да, сударь.Он посмотрел на палитру и опять начал перемешивать краску ножом. Мне даже показалось, что его губы тронула улыбка.— Я хочу увидеть эту сережку на тебе.— Но вы же знаете, что тогда случится, сударь.— Случится то, что картина получит завершение.Но меня выгонят из дому, подумала я. Но не смогла заставить себя произнести это вслух. Вместо этого я, набравшись храбрости, спросила:— Что скажет ваша жена, когда увидит законченную картину?— Она ее не увидит. Я отдам ее прямо Ван Рейвену.Впервые он признал, что рисует меня тайно и что Катарине это не понравится.— Ну надень хотя бы один раз, — просительно сказал он. — Я принесу ее в следующий раз. На той неделе. Катарина не заметит, если ее не будет на месте час-другой.— Но у меня не проткнуты уши, сударь, — взмолилась я.Он слегка нахмурился.— Ну так проткни. — Он явно считал это женским делом, в которое ему нет необходимости вникать. Он постучал ножом о палитру, затем вытер его тряпкой. — Давай начнем. Немножко опусти подбородок. — Потом, внимательно поглядев на меня, добавил: — Оближи губы, Грета.Я облизала губы.— Приоткрой рот.Я так была удивлена этой просьбой, что у меня сам собой открылся рот. На глаза набежали слезы. Порядочные женщины не позволяют рисовать себя с открытым ртом.Можно подумать, что он тоже был в том темное закоулке, где я позволила Питеру…«Ты меня погубил», — думала я. И опять облизала губы.— Отлично, — сказал он.
Я не хотела этого делать сама. Я не боялась боли, но мне не хотелось протыкать иголкой собственное ухо. Если бы мне предложили выбор, я обратилась бы с этим к матушке. Но она никогда не поймет и не согласится этого сделать, если я не скажу ей зачем. А если ей сказать зачем, она придет в ужас.Не могла я обратиться и к Таннеке или Мартхе.Может быть, попросить Марию Тинс? Она, наверное, еще не знает о серьгах, но скоро узнает. Но мне не хотелось просить ее, не хотелось признаваться в своем унижении.Единственным человеком, который мог понять меня и согласиться это сделать, был Франс. На следующий день я отправилась на фабрику с сумочкой для иголок, которую мне подарила Мария Тинс. Женщина с кислой физиономией ухмыльнулась, когда я попросила разрешения повидать Франса.— Он давно отсюда ушел. Туда ему и дорога, — с наслаждением сообщила она мне.— Ушел? Куда?Женщина пожала плечами:— Говорят, отправился в Роттердам, а дальше — кто знает. Может, разбогатеет, скитаясь по морям и океанам. А может, умрет между ногами какой-нибудь роттердамской шлюхи.Эти слова заставили меня внимательней к ней приглядеться. Она была беременна.Когда Корнелия разбила на две половинки тот изразец, где были нарисованы мы с Франсом, она и не подозревала, что это предсказание сбудется, что он отколется от меня и от родителей. Увижу ли я его когда-нибудь? И что скажут отец с матушкой? Я почувствовала себя совсем одинокой.На следующий день по дороге с рыбного ряда я зашла в аптеку. Аптекарь меня уже знал и даже называл по имени.— Ну и что ему сегодня нужно? — спросил он. — Холст? Вермиллион? Охра? Льняное масло?— Ему сейчас ничего не нужно, — сказала я. — И хозяйке тоже. Я пришла… — На мгновение я подумала: не попросить ли его проткнуть мне ухо? Аптекарь казался мне благоразумным человеком, который сделает то, что нужно, не спрашивая зачем. И никому потом не проболтается.Нет, я не могла обратиться с такой просьбой к едва знакомому человеку.— Мне нужно средство, чтобы заморозить кожу.— Заморозить кожу?— Ну да, как лед.— А зачем тебе это нужно?Я пожала плечами и не ответила, устремив взгляд на бутылочки, стоявшие позади него на полке.— Гвоздичное масло, — наконец со вздохом сказал он — Натри нужное место, оно подействует. Но ненадолго.— Дайте мне немного, пожалуйста.— А кто за него будет платить — твой хозяин? Оно очень дорогое. Его привозят издалека.В его голосе слышались одновременно и неодобрение, и любопытство.— Я сама заплачу. Мне нужно совсем немного.Я достала из фартука кошелек и отсчитала драгоценные стюверы. Крошечная бутылочка обошлась мне в двухдневное жалованье. Я заняла немного денег у Таннеке, обещав отдать долг в воскресенье.Когда в следующее воскресенье я вручила матушке урезанное жалованье, я сказала, что разбила ручное зеркальце и у меня за это вычли из жалованья.— Двухдневным жалованьем не обойдешься, — сердито сказала она. — И зачем тебе понадобилось смотреться в зеркало? Нельзя быть такой неосторожной.— Да, — согласилась я, — я вела себя неосторожно.
Я дождалась, когда все в доме заснули. Хотя ночью обычно никто не поднимался в мастерскую, я все же боялась, что кто-нибудь застанет меня с иглой, зеркалом и гвоздичным маслом. Я долго стояла у запертой двери, прислушиваясь. Мне были слышны шаги Катарины, которая бродила по коридору. Она теперь плохо спала — ее громоздкому телу было трудно найти удобное положение. Затем я услышала приглушенный, но все равно звонкий детский голос. К матери пришла Корнелия. Мне не было слышно, о чем они разговаривали. Запертая в мастерской, я не могла выйти на лестничную площадку подслушать их разговор.Мария Тинс тоже ходила в своих покоях, расположенных рядом с кладовкой. В доме было неспокойно, и так же неспокойно было у меня на душе. Я заставила себя сесть на стул с львиными головами и ждать. Спать мне не хотелось. Как говорится, ни в одном глазу.Наконец Катарина и Корнелия ушли спать, а Мария Тинс перестала шевелиться за стеной. Дом затих, но я все еще сидела на стуле. Сидеть было легче, чем осуществить задуманное. Когда тянуть больше не было смысла, я встала и первым делом посмотрела на свой портрет. На нем бросалось в глаза темное пятно куда он собирался вписать сережку.Я взяла свечу, нашла в кладовке зеркало и поднялась к себе на чердак. Поставила зеркало на тот стол, за которым растирала краски, и рядом пристроила свечу. Достала сумочку с иголками, выбрала самую тонкую и сунула ее острие в пламя свечи. Потом открыла бутылочку с гвоздичным маслом, ожидая, что оно будет скверно пахнуть — плесенью или гниющими листьями, как часто пахнут лекарства. Но оно пахло очень приятно, как медовые пряники, которые оставили лежать на солнце. Его привезли издалека, из тех мест, куда, может быть, попадет Франс, если он нанялся на корабль. Я накапала масла на тряпочку и намазала им мочку левого уха. Аптекарь сказал правду — когда я через несколько минут потрогала мочку, она была как чужая — словно я стояла на холоде, не замотав голову шалью.Я взяла иглу из пламени, подождала, пока ее раскалившийся красный кончик стал тускло-оранжевым, а потом потемнел. Наклонившись к зеркалу, я некоторое время смотрела на свое отражение. Глаза были напуганные, и в них блестели слезы.Кончай с этим быстрей, подумала я. Оттого, что будешь тянуть время, легче не станет.Я натянула мочку уха и одним быстрым движением проткнула ее иглой.Перед тем как потерять сознание, я подумала, что мне всегда хотелось иметь жемчужные сережки.
Каждый вечер я протирала ухо и расширяла отверстие иголкой немного большего размера, чтобы оно не заросло. Это было не очень больно, пока ухо не воспалилось и не распухло. Теперь, сколько бы гвоздичного масла я ни использовала, когда я протыкала ухо иголкой, из глаз у меня начинали струиться слезы. Я не представляла себе, как надену сережку, не потеряв опять сознания.Хорошо, что мой капор прикрывал уши и никому не было видно красной распухшей мочки. Она непрерывно ныла — когда я нагибалась над прокипяченным бельем, когда я растирала краски или сидела в церкви с Питером и родителями.Еще больше она заболела, когда Ван Рейвен поймал меня во дворе между развешанными простынями и попытался сдернуть у меня с плеч блузку и обнажить мою грудь.— Ну чего ты сопротивляешься, дурочка, — бормотал он. — Вот увидишь, тебе понравится. Все равно я тебя заполучу, когда твой хозяин отдаст мне портрет.Он прижал меня к стене, высвободил мою грудь из-под блузки и впился в нее губами.— Таннеке! — отчаянно закричала я, напрасно надеясь, что она уже вернулась из булочной.— Чего это вы делаете? — раздался голос Корнелии, которая смотрела на нас из дверей. Вот уж никогда не думала, что буду рада ее видеть.Ван Рейвен поднял голову и отступил от меня.— Мы играем, детка, — с улыбкой ответил он. — Это такая игра. Ты тоже будешь в нее играть, когда подрастешь.Он поправил свой плащ и прошел мимо нее в дом.Мне было стыдно посмотреть на Корнелию. Дрожащими руками я поправила блузку и одернула платье. Когда я наконец подняла глаза, ее уже не было в дверях.
В то утро, когда мне исполнилось восемнадцать лет, я, как всегда, первым делом убралась в мастерской. Картина с концертом была закончена; через несколько дней Ван Рейвен ее заберет. Хотя этого уже не нужно было делать, я протерла клавесин, скрипку, контрабас и смахнула влажной тряпкой пыль со скатерти на столе. Потом фланелью отполировала стулья и подмела серо-белые плитки пола.Эта картина мне нравилась меньше других. Хотя она стоила дороже, потому что на ней были нарисованы три человеческие фигуры, мне больше нравились его картины с одной женщиной — они были чище и проще. Я обнаружила, что мне не хочется долго смотреть на картину с концертом или пытаться понять, что думают изображенные на ней люди.Интересно, за какую картину он возьмется теперь.Спустившись вниз, я поставила котел с водой на огонь и спросила Таннеке, что купить у мясника. Она в это время подметала крыльцо и выложенные перед ним плитки.— Купи кусок вырезки, — сказала она. — Почему бы не приготовить что-нибудь вкусное? — Она потерла поясницу и простонала. — Может, это отвлечет меня от моих болячек.— Опять спина разболелась?Я старалась изобразить сочувствие, но у Таннеке всегда болела спина. У служанки всегда болит спина. Такой уж ее удел.Мартхе пошла со мной в мясной ряд, и я была этому рада. После того вечера в темном переулке я стеснялась оставаться наедине с Питером-младшим. Я не была уверена, как он себя поведет. А если со мной будет Мартхе, ему придется соблюдать осторожность.Питера-младшего в палатке не было — только Питер-старший, который приветствовал меня широкой улыбкой.— А, именинница, — воскликнул он. — Сегодня у тебя важный день.Мартхе с удивлением поглядела на меня. Я никому в доме не сказала, что у меня день рождения, — зачем им это знать?— И ничего в нем нет важного, — отрезала я.— А мой сын думает иначе. Он отправился поговорить с одним человеком. — Питер-старший мне подвигнул. Он на что-то явно намекал.— Кусок вырезки, и получше, — сказала я, решив не задумываться над его словами.— Празднуем?Питер-старший, раз начав розыгрыш, никогда не умел вовремя остановиться.Я не ответила. Просто дождалась, когда он отвесит мясо, положила его в корзину и ушла.— У тебя сегодня действительно день рождения, Грета?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27