На глазах у Хэнка вот-вот должно было совершиться смертоубийство, а этого он совсем не хотел. Хэнк протянул руку и ухватился за конец ломика.
— Нет, Миротворец, погоди, все нормально. Он же попросил прощения.
— И тебе этого достаточно?
— Да, вполне, кроме того, я ж знаю, ты послушаешь меня, а не его, — продолжал Хэнк. — Я не настолько стар, чтобы всякие там юнцы, которые ловко подковывают лошадей, говорили мне, что я уже негодный лозоход.
— Колодец будет вырыт прямо здесь, клянусь своей жизнью. Мальчишка выроет его сам и еды не получит, пока не принесет в дом ведро воды.
Хэнк улыбнулся:
— Что ж, думаю, он еще поблагодарит меня за мой дар — копать ему придется недолго, я в этом уверен.
Миротворец обернулся к пареньку, который стоял всего в нескольких ярдах от них, покорно опустив руки. Лицо Элвина ровным счетом ничего не выражало.
— Значит, так, Элвин, я сейчас пойду провожу мистера Лозохода до его лошади, а ты останешься здесь. И на глаза мне не показывайся, пока не добудешь ведро чистой воды. Не получишь ни еды, ни питья, пока не выкопаешь на этом самом месте добрый колодец.
— Да ладно тебе, — встрял Хэнк, — сжалься над пареньком. Сам же знаешь, иногда даже за несколько дней не перетаскаешь из вырытого колодца всю грязь.
— Запомни, Элвин, ты должен принести мне ведро воды из нового колодца, — гнул свое Миротворец. — Хоть ночь напролет работай, а воду добудь.
Сказав это, он развернулся и направился к кузнице, к загону, где паслась Озорница. Хэнк немного поболтал с кузнецом, после чего оседлал кобылу и тронулся в путь. Лошадь весело бежала вперед, ход ее стал легче, ровнее, словно она снова стала жеребенком. Выехав на дорогу, Хэнк еще раз кинул взгляд туда, где трудился паренек. Лопата в руках юноши мерно взлетала и опускалась, вверх-вниз, вверх-вниз. Такое впечатление, юноша ни на секунду не останавливается передохнуть. Шуршш — лопата вонзается в почву, вшик-бух — слетает земля и падает на быстро растущую кучу.
Гнев в Хэнке бушевал до тех пор, пока эти звуки не затихли вдали, пока образ работающего паренька не выветрился из его памяти. Хэнк, будучи лозоходом, обладал некой силой, и этот мальчишка был врагом его дара. Сначала Хэнк счел свой гнев необоснованным, но когда юноша заговорил, Хэнк понял, что был прав в своей ярости. Сопляк мнил себя повелителем воды, может, даже перевертышем. Одно это делало его заклятым врагом Хэнка.
Иисус наставлял поворачиваться к врагу другой щекой — но что, если враг вознамерился лишить тебя твоего ремесла? Что тогда? Позволить ему разрушить твою жизнь? «Это уж слишком по-христиански, — подумал Хэнк. — Я кое-чему научил сопляка, и если это не пойдет ему на пользу, в следующий раз я преподам ему еще один урок».
Глава 6
МАСКАРАД
Пегги нельзя было назвать королевой проводимого губернатором бала, но она против этого ничего не имела. Миссис Модести давным-давно научила ее, что женщины, соперничающие друг с другом, совершают огромную ошибку. «Нет такого приза, который, будучи завоеванным той или иной красавицей, должен оставаться вне досягаемости остальных девушек».
Однако эту простую истину никто не понимал. Все присутствующие на балу женщины поедом ели друг друга завидущими глазами, прикидывая возможную стоимость нарядов, гадая, в какую цену обошелся их сопернице приносящий красоту амулет, и ведя про себя список, кто с кем станцевал и сколько мужчин приглашено на празднество.
Кое-кто обратил ревностный взгляд и на Пегги — слава Богу, хоть не сразу. Пегги прекрасно отдавала себе отчет, какое впечатление она производит. Ее волосы не были уложены в элегантную прическу — чисто вымытые и расчесанные, они рассыпались по плечам, завиваясь случайными локонами. Платье было незатейливым, впору простолюдинке, но то был заведомый расчет. «У тебя прекрасное юное тело, поэтому твой наряд не должен отвлекать глаз от естественной красоты юности». Более того, платье Пегги было необычайно скромным, оно выставляло напоказ куда меньше обнаженной плоти, чем все остальные наряды, но вместе с тем оно демонстрировало намного больше движений тела, скрывающегося под ним.
Пегги и сейчас слышала голос миссис Модести, наставляющий ее:
— Многие девушки этого не понимают. Вовсе не в корсете заключается смысл жизни. Корсет предназначен для того, чтобы старые, оплывшие тела хоть немножко стали похожи на тело здоровой юной девушки. Но твой корсет не должен быть туго зашнурован, носи его для удобства, не заключай свою плоть в оковы. Тогда тело будет двигаться свободно, и ты сможешь дышать всей грудью. Остальные девушки будут дивиться тому, что ты посмела выставить напоказ свою естественную талию, но взгляд мужчин привлекает не покрой наряда. Мужчины находят удовольствие в естественности дамы, которая удобно себя чувствует, уверена в себе и наслаждается жизнью здесь, сегодня, в их обществе.
Однако куда более вызывающим был тот факт, что она не надела на себя никаких драгоценностей. Прочие дамы, появляясь в обществе, неизменно полагались на искусство чарования. Если девушка сама не обладала даром творить чары, то ей приходилось покупать — а чаще покупали либо родители, либо муж — специальный заговор, заключенный в кольце или амулете. Всеобщим предпочтением пользовались амулеты, поскольку их носили у лица, а следовательно, можно обойтись чарами послабее — и подешевле, естественно. Действие заговоров ослабевало с расстоянием, но, чем ближе вы подходили к девушке, заручившейся поддержкой чар красоты, тем тверже становилось ваше убеждение, что прекраснее ее нет на всем белом свете. Черты ее лица оставались прежними; вы видели то, что есть на самом деле. Изменялись лишь ваши суждения. Миссис Модести не раз смеялась над этими ухищрениями.
— Какой прок от этого обмана, если объект твоего внимания изначально знает, что его обманывают?
Поэтому Пегги не надела на себя ни одного амулета.
Остальные женщины на балу заручились помощью тех или иных чар. И хотя ни одно лицо не было скрыто под маской, сегодня здесь вершился бал-маскарад. Из всех только Пегги и миссис Модести не прибегли к чарам, а следовательно, не корчили из себя некий неземной идеал.
Пегги догадывалась, что подумали девушки, заметившие, как она вошла в залу. «Вот бедняжка». — «Это ж надо, какая простушка». — «Да, она нам не соперница». И их мысли соответствовали истине — по крайней мере вначале. Никто не обратил внимания на Пегги.
Но миссис Модести тщательно выбирала тех мужчин, которым следовало представить Пегги.
— Позвольте представить вам мою юную подругу Маргарет, — говорила она, после чего Пегги улыбалась искренней, открытой улыбкой, в которой не было ни капли притворства, — улыбалась своей естественной улыбкой, которая говорила, что Пегги действительно рада познакомиться с друзьями миссис Модести.
Мужчины касались ее руки и раскланивались, а она элегантно приседала в реверансе, который нисколько не походил на заученные движения прочих девиц; ее рука пожимала руку кавалера, внушая дружеские чувства, — так приветствуют человека, дружбы которого желают.
— Искусство красоты — это искусство говорить правду, — однажды сказала ей миссис Модести. — Прочие женщины стремятся выдать себя за кого-то другого; ты же будешь собой, милой и прекрасной, какая ты есть на самом деле. Ты будешь демонстрировать ту же естественную, захватывающую грациозность, которая присутствует в бегущем олене или выписывающем круги соколе.
Затем кавалер вел Пегги на танцевальную площадку, и она танцевала с ним, совсем не задумываясь о том, что надо считать шаги, выдерживать такт или демонстрировать остальным свое платье. Нет, она наслаждалась танцем, его симметричным движением, музыкой, которая струилась сквозь тело.
И человек, который познакомился и станцевал с Пегги, уже не мог забыть ее. После этого остальные девушки казались напыщенными, неловкими, зажатыми, искусственными куклами. Многие мужчины, сами такие же искусственные, как и большинство присутствующих на балу дам, не способны были понять, что общество Пегги куда более приятно, чем общество других девушек. Но миссис Модести и не представляла Пегги таким кавалерам. Она позволяла своей воспитаннице танцевать только с теми, кто способен оценить ее, а таких мужчин миссис Модести знала всех, поскольку все они питали искренние чувства к самой миссис Модести.
Час сменял другой, бал продолжался, суматошный день уступил дорогу ослепительному вечеру, и все больше кавалеров кружилось вокруг Пегги, приглашая ее на танец, занимая разговорами во время перерывов, предлагая закуски и прохладительные напитки, которые девушка либо принимала, если чувствовала голод или жажду, либо с извинениями отвергала. Вскоре и девушки заметили Пегги. Мужчин, не обращающих на Пегги ровно никакого внимания, хватало с избытком, и прочие дамы не были обделены кавалерами. Но местные красотки видели нечто иное. Они узрели, что вокруг Пегги постоянно толкутся мужчины, и Пегги догадывалась, о чем перешептываются местные дамы.
— Интересно, какими чарами она пользуется?
— У нее под корсажем амулет — точно вам говорю, сама видела, ее дешевое платьице как-то раз натянулось, тут-то он и показался.
— Неужели никто не замечает, какая ужасно толстая у нее талия?!
— Вы посмотрите на ее прическу, точно она на бал пожаловала прямиком с сеновала.
— Она, должно быть, лестью да уговорами завлекает их.
— И вы заметьте, к ней липнет только определенный тип мужчин.
Бедняжки, несчастные создания. Пегги не обладала какими-то исключительными чарами; те же самые чары с рождения были заложены во всех присутствующих здесь девушках. И она не пользовалась никакими искусственными заклятиями и амулетами, которые приходилось покупать местным красоткам.
Однако самым важным был тот факт, что, присутствуя на балу, Пегги ни разу не прибегла к своему дару. Наука, долгие годы внушаемая миссис Модести, легко давалась Пегги, ибо в основе ее лежала естественная честность, которой всегда следовала девушка. Самой трудной преградой был дар Пегги. Каждый раз, знакомясь с новым человеком, она по привычке заглядывала в огонь его сердца, чтобы узнать, что собой представляет ее новый знакомый, после чего, узнав о нем больше, чем о себе самой, Пегги приходилось скрывать, что ей ведомы его самые темные тайны. Именно это делало ее такой нелюдимой, заставляло избегать людское общество.
Миссис Модести соглашалась с Пегги в том, что ей нельзя рассказывать остальным о своей способности видеть каждый уголок души человека. Однако миссис Модести доказала, что, пока Пегги будет скрывать в себе столь важные вещи, она никогда не станет собой, никогда не раскроет свою красоту — а следовательно, не превратится в ту женщину, которую Элвин полюбит такой, какая она есть.
Выход из положения был достаточно прост. Поскольку Пегги не могла в открытую говорить о том, что ей известно, но и скрывать эти тайны не представлялось возможным, единственным разумным решением было не видеть окружающие огоньки. Прошедшие три года велась настоящая битва за то, чтобы научиться не заглядывать в сердца людей. Однако упорным трудом, слезами и тысячами разнообразных уловок Пегги все-таки достигла желаемого. Она могла войти в заполненную людьми бальную залу, не обращая внимания на огоньки сердец. Конечно, она их видела — она не могла ослепить себя, — просто как будто не замечала. Не стремилась заглянуть в них поглубже. Так что сейчас ей даже не хотелось смотреть на них. Она могла стоять рядом с кавалером, болтать о чем-то, выслушивать собеседника и видеть только то, что способен увидеть самый обыкновенный человек.
Разумеется, годы, которые она прожила, будучи светлячком, научили ее разбираться в человеческой натуре, в том, что скрывается за определенным словом, тоном, выражением или жестом, поэтому она довольно легко угадывала ход мысли собеседника. Но достойные люди ничуть не возражали против того, что она, казалось, всегда знает, что у них на уме в тот или иной момент. Ей не приходилось скрывать свои способности. Однако тайны, кроющиеся в глубинах человеческой души, оставались теперь неведомыми для нее — если только она специально не вглядывалась в огоньки сердец.
А этого она теперь не делала. Ибо обрела ту желанную свободу, которой у нее никогда не было, — она могла воспринимать человека таким, какой он есть, могла радоваться обществу приятных людей, не зная и, значит, не чувствуя ответственности за скрытые желания и, самое ужасное, за будущее, которое их ждет. Это придавало ее танцу, смеху, разговору некую заразительную сумасшедшинку; никто на балу не чувствовал такой свободы, как юная подруга миссис Модести, девушка по имени Маргарет, потому что никто не знал цепей отчаяния, которыми всю предыдущую жизнь была скована Пегги.
Вечер, проведенный Пегги на балу у губернатора, был насыщен всеми красками жизни. Это нельзя было назвать триумфом, ибо она никого не покоряла и не стремилась покорить — наоборот, все ее новые знакомые заразились той же свободой, тем же ликованием. Пегги ощущала чистую, искреннюю радость, и окружающие также радовались. Столь светлые, искренние чувства невозможно удержать. Даже те, кто шептался за ее спиной, ощутили радость вечера; судя по отзывам, которые получила потом жена губернатора, это был лучший бал, когда-либо проводившийся в Дикэйне, да что там в Дикэйне, во всей Сасквахеннии.
Впрочем, кое-кто сообразил, кто именно придал вечеру такой блеск. Среди догадавшихся были жена губернатора и миссис Модести. Пегги заметила, как они говорят друг с другом, когда, повернувшись в танце, возвращалась к своему партнеру, который аж лучился радостью от возможности потанцевать с этой девушкой. Жена губернатора, стоявшая рядом с миссис Модести, улыбалась и кивала, указывая веером на площадку для танцев. На какой-то момент их глаза встретились. Пегги улыбнулась приветственной улыбкой; в ответ жена губернатора тоже улыбнулась и кивнула.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52