Купил тут сайт Wodolei.ru
В Шатору осталась большая часть багажа. Остались шляпы со страусовыми перьями, туфли из лакированной телячьей кожи с нарядными пряжками, остались ажурные веера Вероники и отделанные брабантским кружевом рубашки Маркиза. Остался также запас париков, баночки с помадой, добрая половина книг и гербовая почтовая бумага. С собой решено было взять два небольших сундука и несколько кожаных сумок. Господин де Шевийон уложил в них теплую одежду, мягкие пуховые мешки для спанья, пледы, очки с хрустальными стеклами, подбитые тонким железом башмаки, незаменимые на горных тропах, моток прочной веревки, баночку с чудодейственной заморской хиной и иные полезные вещи, без которых на нелегком пути не обойтись. Но главной драгоценностью была карта, тщательно составленная Шевийоном, Маркизом и де Берлем. Собственно, карт было две. На одну нанесли не составляющий ни для кого секрета маршрут от Шатору до Монтрежо. Вторая начиналась с Монтрежо; на этой карте можно было увидеть малозаметные и безлюдные перевалы в Пиренеях, небольшие притоки Гаронны и горные озерца. Путь лежал прямо на юг, а от Вьея — на юго-восток, через прячущиеся в горах редкие поселения вплоть до Льяворси и дальше, вниз по течению притоков Ногуэры, по-прежнему на юго-восток, туда, где за рекой Сегре начиналась Сьерра-дель Кади. Там и находилась цель путешествия, отмеченная старческой рукой господина де Шевийона. Черным кружком было обведено место, где горы расступались, свивая гнездо в виде плоской террасы. Посреди террасы земля словно проваливалась, образуя длинное ущелье с крутыми стенами. Uterus Mundi. Именно там, на дне ущелья, стоял заброшенный монастырь, в котором была спрятана Книга. Надписи на карте отсутствовали. Города, деревни, горы были обозначены только начальными буквами или условными знаками, оберегающими тайну от глаз непосвященного. Карта, аккуратно сложенная, покоилась в футляре на груди Маркиза.
В путь отправились около полудня. Прощание было сдержанным — де Шевийон даже не вышел из дворца. Он прижал Маркиза к своей впалой груди и, постояв так, перекрестил, благословляя. Его маленькая фигурка долго виднелась в окне, пока ее не заслонили каштаны.Странствие возобновилось. Сдерживая возбуждение, вызванное сменяющимися за окном видами, все молчали. В карете явно не хватало де Берля. На его месте теперь лежали кожаные сумки.Ехали неизменно на юг, вверх по реке Эндр. По мере удаления от столицы слабее ощущалось ее влияние: хуже становились дороги, беднее — придорожные корчмы. В одной деревне на берегу озера близ Лиможа пришлось на два дня задержаться, чтобы починить сломанную ось. Уезжали с облегчением — какая-то сила упорно гнала путников вперед. Да и в приозерье той осенью неистовствовали полчища комаров. Сидящих в карете не оставляло впечатление, что они движутся против течения. С юга им навстречу нескончаемой чередой тянулись повозки иноверцев, а постоялые дворы были переполнены. Несколько раз вынужденно ночевали в сараях, в пуховых мешках господина де Шевийона.В окрестностях Брива свернули с главного тракта; теперь карета тарахтела по каменистым дорогам так медленно, что наши путники предпочитали идти рядом, тем более что в конце сентября лето, напоследок разбушевавшись, наслало на них жару.Берлинг, с ненавистью жителя северного края глядя по утрам на солнце, бормотал:— Ну вот, наш враг уже встал.Раскаленный воздух был напоен запахами созревающего винограда и отцветающих трав. В полдень пережидали жару в тени оливковых деревьев. Потерянное время часто наверстывали ночью.Ночью ехать было приятнее, чем днем. В частности, из-за привкуса необычности. Замкнутые в темном чреве экипажа люди могли следить за движением лишь по перестуку колес. Звук менялся в зависимости от состояния дороги. Недоступная взгляду, она казалась таинственной, бесконечной. Внезапный сбой ритма, когда въезжали на деревянный мостик, будил или вырывал из задумчивости сидящих в карете. Они вздрагивали либо, еще не совсем проснувшись, инстинктивно хватались за стенки, чувствуя себя втиснутыми в раковину, которая, подталкиваемая морскими течениями, катится по дну океана.Полутьма, мерное покачивание и монотонный стук колес побуждали к откровениям. Беседы легко переходили в монологи. Начинался разговор с простого обмена замечаниями, с незначительных вопросов и не претендующих на глубокомыслие ответов, то есть с поверхности мира. Потом отдельные небрежно брошенные слова невольно — а может быть, подчиняясь закону необходимости, — сквозь поверхностные расселины просачивались вглубь, пока не достигали монолитной скалы личных историй. И тут один невинный вопрос высвобождал лавину слов. В темноте, когда лица спутников лишь смутно угадывались, легко было рассказывать о себе, испытывая приятнейшее ощущение безопасности.Если, раскрывшись, мы предъявляем чужому взору взрослого человека, это означает, что мы раскрылись не полностью. Взрослые никогда не снимают масок. Только по-настоящему зрелый человек позволяет увидеть в себе ребенка, из которого произрос. Лишь в этом ребенке заключена вся правда о нас, ибо наша правда — одиночество, неприкаянность, утраченные иллюзии, детское ожидание всеобщего интереса к своей персоне. С ребенка начинается мудрец, великий политик, обычный человек… да просто каждый. И чем бы мы потом в жизни ни занимались, мы непрерывно ведем диалог с собою-ребенком.Вероника по-новому увидела Маркиза, когда тот, еще в Шатору, во время какого-то разговора слегка привстал на цыпочки, чтобы посмотреться в зеркало. Сделал он это скорее всего машинально, однако в разглядывании украдкой собственного лица в холодной зеркальной глади было что-то от беззащитности ребенка, которому еще требуется подтверждение, что он есть. Маркиз тогда предстал перед Вероникой без его всегдашней уверенности в себе, ученой речи и тона человека, не сомневающегося в своей правоте. Ей показалось, что она ухватила конец нитки, которая приведет к тому, что есть суть Маркиза. Идя по нитке, чутко улавливая всякий сигнал, она с каждым днем начинала видеть все больше. Этот мужчина одну за другой сбрасывал перед нею маски и становился все более открытым, а значит — все менее защищенным от холода и жесткости мира. Следовательно, его нужно было защищать, оберегать, согревать словами и дыханием и в конце концов укутать в тепло своего чувства. Вот так подкралась к Веронике любовь.В дороге она сидела, забившись в угол кареты, и, даже когда принимала участие в разговоре, следила, чтобы ее взгляд случайно не наткнулся на взгляд Маркиза. Она боялась, что этот и слабый, и сильный мужчина перехватит взгляд и никогда уже не отпустит.К собственному удивлению, Вероника внезапно открыла себя, давно забытую. Несвойственная ей скованность мешала использовать широкий набор приемов куртизанки. Она разучилась быть соблазнительной и кокетливой, обещающе и многозначительно посматривать на мужчину и — не сомневаясь, что пробуждает вожделение, — покачивать бедрами и словно ненароком его задевать. Впрочем, в этом смысле она и не воспринимала Маркиза как мужчину. Скорее он был для нее отцом и ребенком одновременно. А также величайшим мудрецом и величайшим обманщиком.И потому, впервые осмелившись к нему приблизиться, впервые его коснувшись, она почувствовала себя его матерью или дочерью. У Маркиза от жары и пыли стали гноиться глаза. На одном из привалов Вероника подошла к нему со своим платочком и просто их промыла.Первым чувством Маркиза, с которого все и началось, было сострадание. Ему сразу стало жаль эту женщину. Едва увидев ее выходящей из кареты в Сент-Антуанском предместье, он понял, что она обманута, но понял также, что обман — единственный способ обращения с женщинами. В голове у него тогда мелькнуло воспоминание, которого он стыдился. Маленьким мальчиком, лет шести от роду, то есть в том возрасте, когда удовольствие еще никоим образом не связано с телом, но выплывает словно бы из каких-то снов, которые ни назвать, ни вспомнить, он затаскивал дочек прачки — близняшек и своих ровесниц — в заросли бузины в парке и щипал их голые ноги и руки. Девочки поначалу смотрели на него с удивлением, а потом убегали с плачем. Он еще ничего не знал о вожделении, но, мучая девочек, испытывал странное удовольствие, и откуда-то ему было известно, что это дурно и грешно.Воспоминание вспыхнуло на долю секунды, и Маркиз тут же выбросил его из головы. Будучи человеком зрелым, он не хотел никого обижать, хотя бы по той причине, что — как ему верилось — ни один дурной поступок не проходит даром, и содеянное только подорвет его силы и потянет к земле.Маркиз принадлежал к числу людей, понимающих, что с ними происходит. Он много знал о законах, толкающих мужчину и женщину друг к дружке вопреки воле и здравому смыслу. В доктрине Братства тоже об этом подробно говорилось.Каждый человек носит в себе зачатки разных личностей, словно бы не проросшие зародыши совершенно других людей. В процессе жизни развивается только та личность, которая превосходит остальные и в наибольшей степени подходит своему обладателю. Прочие, однако, в нем остаются — пусть незрелые, неполноценные, едва намеченные, но все равно абсолютно конкретные. Они проявляют себя, когда главная личность по каким-то причинам теряет силу. Отсюда — безумие, одержимость, деградация. Отсюда и любовь — иногда нам случается встретить на жизненном пути человека, поразительно на нас похожего, будто выросшего из семени, подобного тем, которые мы носим в себе. Распознавание таких людей и стремление втянуть их в свою орбиту и есть то, что именуется любовью.Маркиз как человек образованный знал и древнее предание о разыскивающих одна другую половинках изначального целого, каковым был некогда человек, пока гнев богов не разделил его на мужчину и женщину. Ему также известна была распространенная на Востоке теория о странствии душ, которые, будучи особенно близки в одной из своих жизней, потом ищут друг друга в следующих воплощениях. И наконец, как человек, воспитанный в протестантском духе, он глубоко и по-детски искренне верил в предназначение, верил, что все, что ни делается в мире, уже значится в планах и замыслах Божьих. А значит, был подготовлен к тому, что случилось, — и тем не менее удивлен. Он недоумевал, почему не может оторвать глаз и мыслей от бледного нежного лица Вероники, от ее мимики и постоянно убегающего от него взгляда. 10 — Отправляясь в странствие, надо помнить, что, несмотря на все заранее составленные маршруты, карты, намеченные ночлеги, несмотря на случайности и неожиданные происшествия, путь нам определяет Бог. Любые путешествия, начиная с самых незначительных, сугубо приватных — скажем, вы отправились навестить родственников, — и вплоть до грандиозных, заморских, на край света, занесены в скрупулезные, подробнейшие планы Бога. Это Он сотворяет бездорожья, чтобы мы могли проложить по ним дороги, Он обозначает границы, чтобы мы могли их пересекать. Он, словно по рассеянности, оставляет меж вершин перевалы и перебрасывает через ручьи поваленные стволы деревьев. Это Он, пробуждая в нас беспокойство и неудовлетворенность собой, отправляет нас в путь. И поддерживает иллюзию, будто направление выбираем мы сами. Между тем все уже свершилось. Для Бога нет ни будущего, — Путь Людей Книги ни неожиданностей, — говорил Маркиз, шагая под жарким солнцем рядом с каретой.— Это звучит как гимн, — заметил Берлинг.Если все и впрямь в руках Божьих, то Господь не мог придумать ничего лучше необходимости передвигаться ночью. Темнота, ограниченная общим тесным пространством, сблизила двух мужчин. В те времена мужской дружбе не полагалось быть грубоватой, как это принято сейчас. Берлингу, конечно, нелегко было — пускай и в темноте — снять маску фамильярного, хоть и не теряющего чувства собственного достоинства шутника. Но когда он постепенно разобрался, какие нежные отношения завязываются между Вероникой, Миньон Миньон — нежная, милая, любимая (фр.). — Примеч. пер.
, Милочкой — как он ее мысленно называл — и Маркизом, ситуация прояснилась, опасность миновала, и Берлинг отошел в сторону. Вначале ему не казалось, что игра за эту Миньон стоит свеч. Да, она красива и мила, но… Его удивляло, почему Маркиз дарит Веронику таким уважительным вниманием, однако, будто убедившись в правоте приятеля, он перестал — и в мыслях, и вслух — называть ее Милочкой. Взял на себя, сам того не замечая, роль свидетеля при этой паре — свидетеля, который смотрит, видит и одобряет.Маркиз был благодарен Берлингу, хотя могло показаться, что он не нуждается ни в чьем одобрении. И, словно в награду, рассказал англичанину о Книге, а говоря о Книге, раскрылся сам. Берлинг тогда пережил нечто похожее на шок. Маркиз, уверенный в себе, твердо стоящий на земле дипломат, направляющийся в соседнее государство по делам, перестал существовать. Берлинг увидел перед собой безумца, ибо как иначе можно назвать человека, который жертвует своей карьерой, деньгами, рискует жизнью ради того, чтобы добыть нечто столь нереальное, как Книга? Однако такого рода безумие привлекало англичанина.Будучи рационалистом, последователем Декарта и глашатаем разума, Берлинг в глубине души нуждался в воде из источника иррационализма, сказок и суеверия. Хотя бы для того, чтобы с ними бороться — ведь борешься с тем, что тебя больше всего привлекает. Человека, который рассказывал ему эти сказки, он уважал, видел в нем обладателя большого ума и знаний и готов был считать своим другом.Весь следующий день англичанин провел в смятении. В его рациональной картине мира не находилось места ничему такому, как Книга. Мир состоял из материи, оживленной дыханием Бога. Бог вдохнул в нее жизнь в момент творения и с той поры проявлял себя только в управляющих материей законах. В существовании Бога Берлинг никогда не сомневался, но Он так далек и недосягаем, что, быть может, уже не оказывает — или не хочет оказывать влияния на то, что происходит в мире.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
В путь отправились около полудня. Прощание было сдержанным — де Шевийон даже не вышел из дворца. Он прижал Маркиза к своей впалой груди и, постояв так, перекрестил, благословляя. Его маленькая фигурка долго виднелась в окне, пока ее не заслонили каштаны.Странствие возобновилось. Сдерживая возбуждение, вызванное сменяющимися за окном видами, все молчали. В карете явно не хватало де Берля. На его месте теперь лежали кожаные сумки.Ехали неизменно на юг, вверх по реке Эндр. По мере удаления от столицы слабее ощущалось ее влияние: хуже становились дороги, беднее — придорожные корчмы. В одной деревне на берегу озера близ Лиможа пришлось на два дня задержаться, чтобы починить сломанную ось. Уезжали с облегчением — какая-то сила упорно гнала путников вперед. Да и в приозерье той осенью неистовствовали полчища комаров. Сидящих в карете не оставляло впечатление, что они движутся против течения. С юга им навстречу нескончаемой чередой тянулись повозки иноверцев, а постоялые дворы были переполнены. Несколько раз вынужденно ночевали в сараях, в пуховых мешках господина де Шевийона.В окрестностях Брива свернули с главного тракта; теперь карета тарахтела по каменистым дорогам так медленно, что наши путники предпочитали идти рядом, тем более что в конце сентября лето, напоследок разбушевавшись, наслало на них жару.Берлинг, с ненавистью жителя северного края глядя по утрам на солнце, бормотал:— Ну вот, наш враг уже встал.Раскаленный воздух был напоен запахами созревающего винограда и отцветающих трав. В полдень пережидали жару в тени оливковых деревьев. Потерянное время часто наверстывали ночью.Ночью ехать было приятнее, чем днем. В частности, из-за привкуса необычности. Замкнутые в темном чреве экипажа люди могли следить за движением лишь по перестуку колес. Звук менялся в зависимости от состояния дороги. Недоступная взгляду, она казалась таинственной, бесконечной. Внезапный сбой ритма, когда въезжали на деревянный мостик, будил или вырывал из задумчивости сидящих в карете. Они вздрагивали либо, еще не совсем проснувшись, инстинктивно хватались за стенки, чувствуя себя втиснутыми в раковину, которая, подталкиваемая морскими течениями, катится по дну океана.Полутьма, мерное покачивание и монотонный стук колес побуждали к откровениям. Беседы легко переходили в монологи. Начинался разговор с простого обмена замечаниями, с незначительных вопросов и не претендующих на глубокомыслие ответов, то есть с поверхности мира. Потом отдельные небрежно брошенные слова невольно — а может быть, подчиняясь закону необходимости, — сквозь поверхностные расселины просачивались вглубь, пока не достигали монолитной скалы личных историй. И тут один невинный вопрос высвобождал лавину слов. В темноте, когда лица спутников лишь смутно угадывались, легко было рассказывать о себе, испытывая приятнейшее ощущение безопасности.Если, раскрывшись, мы предъявляем чужому взору взрослого человека, это означает, что мы раскрылись не полностью. Взрослые никогда не снимают масок. Только по-настоящему зрелый человек позволяет увидеть в себе ребенка, из которого произрос. Лишь в этом ребенке заключена вся правда о нас, ибо наша правда — одиночество, неприкаянность, утраченные иллюзии, детское ожидание всеобщего интереса к своей персоне. С ребенка начинается мудрец, великий политик, обычный человек… да просто каждый. И чем бы мы потом в жизни ни занимались, мы непрерывно ведем диалог с собою-ребенком.Вероника по-новому увидела Маркиза, когда тот, еще в Шатору, во время какого-то разговора слегка привстал на цыпочки, чтобы посмотреться в зеркало. Сделал он это скорее всего машинально, однако в разглядывании украдкой собственного лица в холодной зеркальной глади было что-то от беззащитности ребенка, которому еще требуется подтверждение, что он есть. Маркиз тогда предстал перед Вероникой без его всегдашней уверенности в себе, ученой речи и тона человека, не сомневающегося в своей правоте. Ей показалось, что она ухватила конец нитки, которая приведет к тому, что есть суть Маркиза. Идя по нитке, чутко улавливая всякий сигнал, она с каждым днем начинала видеть все больше. Этот мужчина одну за другой сбрасывал перед нею маски и становился все более открытым, а значит — все менее защищенным от холода и жесткости мира. Следовательно, его нужно было защищать, оберегать, согревать словами и дыханием и в конце концов укутать в тепло своего чувства. Вот так подкралась к Веронике любовь.В дороге она сидела, забившись в угол кареты, и, даже когда принимала участие в разговоре, следила, чтобы ее взгляд случайно не наткнулся на взгляд Маркиза. Она боялась, что этот и слабый, и сильный мужчина перехватит взгляд и никогда уже не отпустит.К собственному удивлению, Вероника внезапно открыла себя, давно забытую. Несвойственная ей скованность мешала использовать широкий набор приемов куртизанки. Она разучилась быть соблазнительной и кокетливой, обещающе и многозначительно посматривать на мужчину и — не сомневаясь, что пробуждает вожделение, — покачивать бедрами и словно ненароком его задевать. Впрочем, в этом смысле она и не воспринимала Маркиза как мужчину. Скорее он был для нее отцом и ребенком одновременно. А также величайшим мудрецом и величайшим обманщиком.И потому, впервые осмелившись к нему приблизиться, впервые его коснувшись, она почувствовала себя его матерью или дочерью. У Маркиза от жары и пыли стали гноиться глаза. На одном из привалов Вероника подошла к нему со своим платочком и просто их промыла.Первым чувством Маркиза, с которого все и началось, было сострадание. Ему сразу стало жаль эту женщину. Едва увидев ее выходящей из кареты в Сент-Антуанском предместье, он понял, что она обманута, но понял также, что обман — единственный способ обращения с женщинами. В голове у него тогда мелькнуло воспоминание, которого он стыдился. Маленьким мальчиком, лет шести от роду, то есть в том возрасте, когда удовольствие еще никоим образом не связано с телом, но выплывает словно бы из каких-то снов, которые ни назвать, ни вспомнить, он затаскивал дочек прачки — близняшек и своих ровесниц — в заросли бузины в парке и щипал их голые ноги и руки. Девочки поначалу смотрели на него с удивлением, а потом убегали с плачем. Он еще ничего не знал о вожделении, но, мучая девочек, испытывал странное удовольствие, и откуда-то ему было известно, что это дурно и грешно.Воспоминание вспыхнуло на долю секунды, и Маркиз тут же выбросил его из головы. Будучи человеком зрелым, он не хотел никого обижать, хотя бы по той причине, что — как ему верилось — ни один дурной поступок не проходит даром, и содеянное только подорвет его силы и потянет к земле.Маркиз принадлежал к числу людей, понимающих, что с ними происходит. Он много знал о законах, толкающих мужчину и женщину друг к дружке вопреки воле и здравому смыслу. В доктрине Братства тоже об этом подробно говорилось.Каждый человек носит в себе зачатки разных личностей, словно бы не проросшие зародыши совершенно других людей. В процессе жизни развивается только та личность, которая превосходит остальные и в наибольшей степени подходит своему обладателю. Прочие, однако, в нем остаются — пусть незрелые, неполноценные, едва намеченные, но все равно абсолютно конкретные. Они проявляют себя, когда главная личность по каким-то причинам теряет силу. Отсюда — безумие, одержимость, деградация. Отсюда и любовь — иногда нам случается встретить на жизненном пути человека, поразительно на нас похожего, будто выросшего из семени, подобного тем, которые мы носим в себе. Распознавание таких людей и стремление втянуть их в свою орбиту и есть то, что именуется любовью.Маркиз как человек образованный знал и древнее предание о разыскивающих одна другую половинках изначального целого, каковым был некогда человек, пока гнев богов не разделил его на мужчину и женщину. Ему также известна была распространенная на Востоке теория о странствии душ, которые, будучи особенно близки в одной из своих жизней, потом ищут друг друга в следующих воплощениях. И наконец, как человек, воспитанный в протестантском духе, он глубоко и по-детски искренне верил в предназначение, верил, что все, что ни делается в мире, уже значится в планах и замыслах Божьих. А значит, был подготовлен к тому, что случилось, — и тем не менее удивлен. Он недоумевал, почему не может оторвать глаз и мыслей от бледного нежного лица Вероники, от ее мимики и постоянно убегающего от него взгляда. 10 — Отправляясь в странствие, надо помнить, что, несмотря на все заранее составленные маршруты, карты, намеченные ночлеги, несмотря на случайности и неожиданные происшествия, путь нам определяет Бог. Любые путешествия, начиная с самых незначительных, сугубо приватных — скажем, вы отправились навестить родственников, — и вплоть до грандиозных, заморских, на край света, занесены в скрупулезные, подробнейшие планы Бога. Это Он сотворяет бездорожья, чтобы мы могли проложить по ним дороги, Он обозначает границы, чтобы мы могли их пересекать. Он, словно по рассеянности, оставляет меж вершин перевалы и перебрасывает через ручьи поваленные стволы деревьев. Это Он, пробуждая в нас беспокойство и неудовлетворенность собой, отправляет нас в путь. И поддерживает иллюзию, будто направление выбираем мы сами. Между тем все уже свершилось. Для Бога нет ни будущего, — Путь Людей Книги ни неожиданностей, — говорил Маркиз, шагая под жарким солнцем рядом с каретой.— Это звучит как гимн, — заметил Берлинг.Если все и впрямь в руках Божьих, то Господь не мог придумать ничего лучше необходимости передвигаться ночью. Темнота, ограниченная общим тесным пространством, сблизила двух мужчин. В те времена мужской дружбе не полагалось быть грубоватой, как это принято сейчас. Берлингу, конечно, нелегко было — пускай и в темноте — снять маску фамильярного, хоть и не теряющего чувства собственного достоинства шутника. Но когда он постепенно разобрался, какие нежные отношения завязываются между Вероникой, Миньон Миньон — нежная, милая, любимая (фр.). — Примеч. пер.
, Милочкой — как он ее мысленно называл — и Маркизом, ситуация прояснилась, опасность миновала, и Берлинг отошел в сторону. Вначале ему не казалось, что игра за эту Миньон стоит свеч. Да, она красива и мила, но… Его удивляло, почему Маркиз дарит Веронику таким уважительным вниманием, однако, будто убедившись в правоте приятеля, он перестал — и в мыслях, и вслух — называть ее Милочкой. Взял на себя, сам того не замечая, роль свидетеля при этой паре — свидетеля, который смотрит, видит и одобряет.Маркиз был благодарен Берлингу, хотя могло показаться, что он не нуждается ни в чьем одобрении. И, словно в награду, рассказал англичанину о Книге, а говоря о Книге, раскрылся сам. Берлинг тогда пережил нечто похожее на шок. Маркиз, уверенный в себе, твердо стоящий на земле дипломат, направляющийся в соседнее государство по делам, перестал существовать. Берлинг увидел перед собой безумца, ибо как иначе можно назвать человека, который жертвует своей карьерой, деньгами, рискует жизнью ради того, чтобы добыть нечто столь нереальное, как Книга? Однако такого рода безумие привлекало англичанина.Будучи рационалистом, последователем Декарта и глашатаем разума, Берлинг в глубине души нуждался в воде из источника иррационализма, сказок и суеверия. Хотя бы для того, чтобы с ними бороться — ведь борешься с тем, что тебя больше всего привлекает. Человека, который рассказывал ему эти сказки, он уважал, видел в нем обладателя большого ума и знаний и готов был считать своим другом.Весь следующий день англичанин провел в смятении. В его рациональной картине мира не находилось места ничему такому, как Книга. Мир состоял из материи, оживленной дыханием Бога. Бог вдохнул в нее жизнь в момент творения и с той поры проявлял себя только в управляющих материей законах. В существовании Бога Берлинг никогда не сомневался, но Он так далек и недосягаем, что, быть может, уже не оказывает — или не хочет оказывать влияния на то, что происходит в мире.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22