Самое оно для Уимблдона в дохлые последние дни октября. Мягкие, льнущие звуки самбы.
Наши машины дожидались на стоянке у супермаркета. Вначале надо было разобраться с покупками. Я сказал: «Моя вон там, – и показал на дальний угол площадки. – Я через минуту». Она могла запросто уехать.
Конец октября. Скоро переведут часы. Теперь больше всякой всячины может происходить в темноте.
Я подумал: нет, работа будет моя. Не отдам Рите.
Ей тоже кое-что обломилось, подумал я, и она об этом знает: не просто то-то и то-то за такие-то деньги. Не просто наемный глаз, наемное ухо. Я сходил за кофе. Всего этого могло и не быть, дело могло ограничиться отменяющим звонком.
Врачи и пациенты не должны, считается, встречаться случайно, но это происходит, и льются раскрепощающие, развязывающие язык латиноамериканские ритмы.
«Значит, хотите услышать историю?» – спросила она.
Я не сказал, что хочу. Если и кивнул, то еле заметно. Но когда тебе надо выговориться и нужен слушатель, очень кстати приходится незнакомый человек, нейтральная сторона – ты почти что обращаешься к стене.
И очень кстати, если вы не лицом к лицу сидите, а бок о бок за одной из этих узеньких стоек у окна, сидите и смотрите, как течет мимо остальная жизнь. Поток транспорта на Уорпл-роуд – люди торопятся по домам. Вот почему все помещения, специально оборудованные для этой цели – стол и два стула один напротив другого, – устроены неправильно. Все врачебные кабинеты. Не говоря уже о комнатах для допросов с включенными на запись магнитофонами на столах. Если хочешь, чтобы человек говорил, хуже и выдумать ничего нельзя.
Пялиться им в глаза – это никогда успеха не приносило. Встань, пройдись по комнате, пусть он лучше обращается к твоей спине. А еще лучше – две табуретки в баре и две порции чего-нибудь жидкого. Человек колется в два счета (хотя вряд ли это сгодится в юридическом смысле).
Марш, мне кажется, думал (и не ошибался), что я невысокого мнения о его технике допроса.

Комнаты для допросов. Серые обшарпанные стены. Пепельницы, которые никто не опорожняет.

Она прихлебывала капучино и смотрела прямо перед собой. Линия щеки, загибающаяся к глазнице. Я знаю, когда прикинуться, что меня нет.
«Я преподавательница языков, – начала она – Работаю в Роугемптоне. Французский, испанский...»
На миг я представил ее себе стоящей в классе и рассказывающей им то, что собиралась рассказать мне. Сегодня у нас необычный урок. Я вообразил себя за партой в первом ряду.
Десять минут... Может, двадцать или чуть побольше. Я помалкивал. Преподавательница языков.
«Это я во всем виновата...» – сказала она.

Я, конечно, и теперь там бываю. Заведение работает, хотя новым его уже не назовешь. Сажусь, если свободно, где мы тогда сидели. Теперь ее очередь быть невидимой – настолько невидимой, что ее словно бы никогда здесь и не было.
Можно с воздухом поговорить. Сколько мы провели вместе на свободе? Часа два в общей сложности. А если бы я не сказал, что тоже готовлю...
Смотрю на стену – туда, где пальмы, девушки. Как будто кругом тюрьма и нам нужно выглянуть в другой мир. В Рио-де-Жанейро, может быть, есть кафе «Уимблдон», где мечтают о прохладных зеленых лужайках.
«Это я во всем виновата...»
О чем я тогда не знал, о чем она не сочла нужным говорить – что в ту самую минуту Боб и Кристина (мистер Нэш и мисс Лазич) были вдвоем в фулемской квартире. Так что миссис Нэш незачем было торопиться домой.

Потом мы пошли к нашим машинам. Люди торопятся по домам – хотя к ней (и к нему) это не относится. Супермаркет работает на всю катушку. Мы остановились у ее серебристого «пежо». У мужа – черный «сааб». Машина, за которой я должен буду следовать.
Она сказала: «Ладно. Фотографии я привезу».
Так что это было решено.
«Хорошо. Позвоните сначала».
Возбуждающий элемент подпольности, конспирации – встречи на автостоянках. Волнение, которым, вопреки всему, они заражаются. Азарт погони.
Она отперла машину. Потом, точно оправдываясь за нарушение правил хорошего тона – как будто мы случайно познакомились на каком-нибудь сборище, например, на съезде преподавателей языков (хотя что бы я на нем делал?), – сказала: «Я только о себе говорила. А про вас ничего не знаю».
В темноте ее лицо даже выглядело немного виноватым.
На стоянке все ходило ходуном. Неслись тележки, зияли открытые багажники – сцена разграбления.
«Ничего страшного, – сказал я. – Это не обязательно».
9
Еду быстро, забывая про «лежачих полицейских». Машину вскидывает. Цветы чуть не падают с заднего сиденья.

Она во всем виновата? Да, в том смысле, что если бы не пустила эту девушку под свою крышу... Если бы не пыталась быть для нее больше чем учительницей... Должна была думать, должна была предвидеть: вина жены, подсовывающей соблазн мужу под нос.
Но разве это первое, о чем ей следовало думать? И разве следовало ему выставить ладонь и все запретить на том основании, что вдруг – все бывает – он возьмет да и соблазнится?
К тому же раньше ничего такого не случалось. Он не был «бабником». Только профессионально. Не было никакой истории измен. Была только история счастливой семейной пары: хорошие карьеры у обоих, взрослый сын, который уже покинул гнездо, и (ее собственные горькие слова) «едва ли не все, чего мы могли пожелать...».
Она помешивала ложечкой свой капучино. За окном двигался транспорт.
«Помимо прочего, когда я ее первый раз увидела, она выглядела... ну, мягко говоря, не очень. Понимаете? Так, будто ей все равно, как она выглядит...»
Если у людей есть все, зачем они берут и ставят все под удар? Хорошую жизнь. Дом в благословенном краю деревьев и сигнализации. Зачем напрашиваются на неприятности? Она, она во всем виновата.
Зачем? Да просто из жалости. Из любви к ближнему. Разве нет? Если у тебя есть все, почему не поделиться? Почему не посмотреть иной раз из окна на большой мир? Почему люди тратят деньги на цветы?
«Вы не следите за новостями?..»
Это, в общем-то, не был вопрос, и я ничего не ответил. Пил помаленьку кофе. Я слежу за людьми, за запахами – это мой заработок. И как бы я жил, если бы обеспеченные люди не напрашивались время от времени на неприятности, размахивая перед лицом беды чековыми книжками?
Черный кашемир – в супермаркет. Сколько же зашибает этот гинеколог?
И подумала, что вермут не годится.
Преподавательница. Французский, испанский. Изредка еще переводы. И курсы английского.
Я пил помаленьку кофе. Ох уж эти мне всезнайки преподавательницы – всегда-то они нагоняли на меня тоску и злость. Но я этого, конечно, не сказал. К тому же что-то, видно, в них... Я ведь был на одной женат.
Она смотрела вперед, в окно, но я видел ее отражение в стекле.
Преподавательница. Педагог. Два раза в неделю, по вторникам и пятницам (значит, скорее всего, сейчас как раз оттуда) ведет курсы английского, открытые для всех, но главным образом предназначенные иностранным студентам. Подтянуться по этой части. И в один из вторников в ее класс вошла Кристина Лазич из хорватского города Дубровника.
Я посмотрел, где это, – так не помнил. Моя область деятельности – можно сказать, дела внутренние.
Теперь хорватского, а раньше (и по моему устарелому атласу) югославского. В «бывшей Югославии», так сейчас говорят.
«Дело в том, что они победили. Хорваты прогнали сербов».
Какое это имеет отношение к фулемской квартире?
А Дубровник, югославский Дубровник, раньше попадался мне в курортных брошюрах. Нагретые солнцем старые стены, синее море. Приманка для туристов. «Далматинское побережье». Так было до того, как она, эта Кристина, пять лет назад оттуда уехала.
Она заслужила студенческую стипендию и прилетела в Лондон всего за несколько месяцев до начала серьезных событий. Наверняка не обошлось без расчетов, долгих раздумий, разговоров со своей совестью. Восемнадцать лет – ее большой прорыв. А потом мир, который она оставила за спиной, разлетелся на куски.
Но не только это. Гораздо хуже.
«Такое трудно даже представить... Вы, может, слышали...»
Сначала ее брат, а потом отец и мать были убиты. Две страшные вести с очень маленьким промежутком. Брат взял в руки оружие – но провоевал недолго. Родителей ждала еще более злая судьба. Они поехали туда, где, думали, будет безопаснее. Ошибка. Не то место, не то время. И не для них одних.
«Представляете себе...»
Я кашлянул, как слушатель на лекции. Самба, покачиваясь, плыла дальше.
Разумеется, она перестала ходить на занятия. Какой теперь смысл? Но стипендию ей продлили, возможность консультироваться оставалась, и мало-помалу она начала склеивать себя по кусочкам, наверстывать упущенное время. Но даже в тот вторник, когда она вошла к Саре в класс, она была, казалось, «только наполовину здесь – как будто едва оправилась от болезни».
И Сара взяла ее под крыло.
Это было в конце девяносто третьего. Потом приблизилось лето, когда срок стипендии, как и визы, истекал, и единственным, что оставалось, было подать на политическое убежище.
«Понимаете, что это значит?»
Я кивнул. Работа много с кем меня сводила. Это значит самый-самый низ.
Итак, с одной стороны, Кристина Лазич, без пяти минут беженка, с другой – Сара и Боб Нэши вдвоем в отличном уимблдонском доме, где недавно – после того как сын уехал жить и работать в Штаты – из двух комнат были сооружены «гостевые апартаменты».
«Он в Сиэтле. Компьютеры. Зарабатывает кучу денег. Про это ничего не знает. В смысле, про Боба и Кристину. Надеюсь, и не узнает».
На миг повернулась и посмотрела мне прямо в глаза.
Кажется, я отвел взгляд.
Любовь к ближнему хороша, если у тебя есть деньги и помещение. Хороша для некоторых. Роскошь, можно сказать. И была ли это, если разобраться, такая уж бескорыстная благотворительность? А бесплатная помощь по дому? А удовлетворенность собственной добротой? Смотрите, у нас есть все – в том числе наша любимая обласканная хорватская сирота. Смотрите, какую образцовую жизнь мы ведем.
Да брось ты. Помилосердствуй. Неужели добрый поступок не может быть просто добрым поступком? И кто знает наперед, когда оно накатит – желание совершить что-нибудь в этом роде? Ничего нельзя предвидеть. Кто-то вдруг входит в твою жизнь, и ты относишься к этому человеку по-особенному, берешь его под защиту. Ты знаешь, что готов ради него на многое, сколько бы ни было кругом других случаев, пусть даже тысячи и тысячи. Этот случай – твой.
Несчастная девушка. Помилосердствуй.
Кристина. Не имя, а хрупкое стекло.
Девушка? Но ей было почти двадцать два – женщина, пусть даже от ее жизни откололся кусок. Несчастная? Но она приземлилась на обе ноги. Раненая душа, едва оправившаяся от болезни. Поврежденный цветок. Но, пересаженная в новую почву – я пока еще не видел фотографий, – она расцвела.
10
Выезжаю на Парксайд. По другую сторону – парк Уимблдон-коммон: море сияющей желтой листвы.

Ну, а о нем что думать? О муже, о Роберте – о Бобе? Почему и сейчас мне с моим грубым, неотесанным умом частного сыщика это кажется какой-то дурацкой шуткой? Гинеколог женился. Гинеколог крутит роман. Может ли женщина полюбить гинеколога? Но полюбила ведь. Правда, он им еще не был, когда они познакомились. Просто студент, и она была студентка, и летом он предложил ей попутешествовать с ним на его темно-красном «мини-купере» по югу Франции.
«У меня французский язык, у него машина...»
Такая поездка либо оборачивается бедствием – бедствием, заключенным в темно-красный пузырь на колесах, – либо дарит успех на долгие времена. В их случае – успех.
Если есть дипломатический иммунитет, то не должен ли быть и гинекологический? Своего рода зашита. И как это действует на женщин? «Я гинеколог». Отвращение или возбуждение?
А я частный сыщик.
Ясно, что у него не было иммунитета. Девушка под его крышей. Хотя такое произошло у него впервые – тут Сара не сомневалась, она точно знала. И раз так, то когда это случилось – как бы оно ни случилось, – на него точно поезд налетел. Под своей собственной крышей, с беженкой, взятой из жалости. Разумеется, эта-то самая жалость...
Еще к тому же и гинеколог.
Да, наверняка это сшибло его с ног.
Переехала она к ним в одну сентябрьскую субботу три года назад. Вошла в номере четырнадцатом по Бичем-клоуз в число домочадцев. Конечно, она побывала там и раньше – посмотреть, познакомиться. Встретилась с мистером Нэшем. «Боб – Кристина».
Как, интересно, они с этим обходятся – с профессиональным ярлыком, который на них висит, – когда протягивают для знакомства руку? Не берут ли на вооружение специальную улыбку – чуть извиняющуюся, чуть детскую? Или предпочитают живость, открытость?
Я частный детектив. Можете звать меня Диком...
«Он работает в Фулеме, в больнице Чаринг-Кросс – плюс, конечно, частная практика. Один день в неделю в Парксайдской больнице. Только на холм подняться. Удобно».
Окна выходят на Уимблдон-коммон.

Все это, разумеется, в порядке пробы. Может быть, и ненадолго – «пока все как-нибудь не образуется». Она не имела права работать за вознаграждение, но получать благотворительную помощь закон не запрещает. И если ей было неловко, она могла считать себя их неоплачиваемой квартиранткой-помощницей. Своего рода шутка, конечно, но оказалось, что это именно так – по крайней мере поначалу. Она хотела что-то делать – это было не обязательно, но она делала. Чистила, убирала, ходила за покупками. Служанка из благодарности. Первоначальная вежливая, прохладная, послушная стадия.
И готовка. Я задумался: готовила она или нет? Вряд ли – наверно, это была Сарина прерогатива. Но, возможно, помогала – стала, так сказать, младшим поваром. И действительно (я правильно угадал) именно так они познакомились по-настоящему. За стряпней. Не худший способ. Вот как прохладная и неловкая фаза переросла в нечто другое. Своя, домашняя девушка. Кухонное тепло. Хорошая еда, зимние вечера. Добрые, щекочущие ноздри запахи.
Может быть, Сара даже узнала от нее что-нибудь новое? Что они там, в Хорватии, едят?
В те дни они вряд ли там особенно разъедались. Чем кормят беженцев в лагерях?

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3 4 5