— Слава Богу, на это я могу согласиться без унижения. Да будет так. Он направился к двери.— Утер!— Что еще?— Рассмотри получше его жену, королеву Игрейну.— К чему это?— Делай, как я говорю.— Хорошо, Мерлин, я рассмотрю ее.Вечером на улицах и площадях города были устроены празднества, а в самой большой зале дворца Утер задал пир, на который созвал находившихся в ту пору в Кардуэле вождей и знатных мужей из разных городов своего королевства, а также иностранных послов. Короля Думнонии и его свиту он приказал посадить за самый дальний стол, выражая тем самым свою холодность и свои подозрения. Войдя в залу, король думнонейцев на мгновение переменился в лице от этого намеренного оскорбления, но немедленно принял самый любезный вид.Когда же в залу вошла королева Игрейна, воцарилась тишина. Она была так прекрасна и так благородна, что не могла не вызвать всеобщего восхищения и любви. Утер раз взглянул на нее и не смог отвести глаз.— Это союз львицы с шакалом, — сказал он мне.— А в тебе, я полагаю, бьется львиное сердце?— Как ты и задумал, мой мудрый Мерлин.— Как я и задумал, любезный мой Утер. С этой минуты и в продолжение всего пира Утер открыто ухаживал за Игрейной, от чего между Логрисом и Думнонией произошла война, которая продолжалась весь четыреста пятьдесят девятый год. В первом же сражении семья короля была взята в плен, но ему самому удалось бежать и с остатками своей армии укрыться в считавшейся неприступной крепости Тинтагель. Утер вошел к Игрейне, и так был зачат Артур. Осада Тинтагеля была долгой и трудной. Вовремя последнего приступа Утер убил короля, и гарнизон сложил оружие.Страна думнонейцев была присоединена к Логрису. Утер стал приемным отцом обеих дочерей короля и Игрейны: Моргаузы, которой было тогда три года и которую он обещал в жены Лоту Оркнейскому для укрепления их союза, и двухлетней Морганы. Утер женился на Игрейне через пять месяцев после зачатия Артура. _9_ Артур родился весной четыреста шестидесятого года, и Утер, верный своей клятве, отдал его мне на воспитание. Я дал ему кормилицу и поместил его в доме Эктора, человека простого и добродетельного, всецело мне преданного, — в стороне от королевского двора, в нескольких часах пути от города, так, чтобы иметь возможность постоянно видеть его. Эктор жил неподалеку от красивой и мощной крепости Камелот, в стране дуротригов, западной провинции Логриса, на самом краю земли, там, где полуостров Думнония присоединяется к Британии. Он был вдов, и у него был сын по имени Кэй.Так в пятнадцать лет мне пришлось стать отцом, чтобы любить сына, воспитывать короля и создавать Человека. _10_ Круглый Стол занимал целую залу в Кардуэльском дворце. Тяжелый и массивный, он был сделан из сердцевины дуба. Толстые лощеные доски, так плотно пригнанные друг к другу, что стыки между ними были едва заметны, опирались на обвязку из гигантских балок, к которым крепились ножки, похожие на маленькие резные колонны. Лучшие плотники и столяры Логриса многие месяцы, под моим руководством, работали на его постройке, собирая стол на том самом месте, где он должен был стоять, потому что его невозможно было сдвинуть с места — такой он был большой и громоздкий. Пятьдесят мест было за столом.Пятьдесят один человек восседал за Круглым Столом. Среди них было три короля: Утер, Леодеган и Лот, и сорок семь бриттских вождей — по одному от каждого племени Логриса. От деметов, ордовиков и силуров с запада — из Уэльса. От думнонейцев с юго-запада. От дуротригов, белгов и регненсов с юга. От добуннов, катувеллаунов и атребатов из срединных областей. От корновиев, коритан и паризиев с севера. От кантиаков, триновантов и икенов с востока, а также от жителей Лондона, называемого также Августой, бывшего престола римского викария и первой столицы Лог-риса. Я был пятьдесят первым.— Короли и вожди, — сказал я им, — вы избраны сидеть за этим столом, поскольку облечены властью. Но вы не знаете ничего или почти ничего о том, что такое власть. Вам известны лишь ее простейшие условия: побеждать или быть побежденным, и ее первоначальные следствия: господство или порабощение, владение или отчуждение, радости жизни или смерть. Все это знают и дикие звери, и в этом вы не отличаетесь от них, потому что данный человеку разум служит вам лишь для того, чтобы — при помощи сознательного расчета — умножить природную жестокость этого мира, отчего господство силы, слепая кровожадность, вражда, обман, охота и убийство — являющиеся естественными законами материи — превращаются в тиранию, безжалостность, ненависть, коварство, войну и хладнокровную резню. Таковы деяния разума, порабощенного материей. Но вы избраны еще и потому, что слывете справедливыми и честными в глазах ваших народов, а также потому, что — хотя в вас и слились дух и хаос, божественный закон под беззаконием и насилием — вам, может быть, удастся установить новый закон, новую власть, которая будет служить уже не одному человеку, ею обладающему, но всему человеческому роду, власть, которой должен будет подчиниться и сам король, какими бы ни были его добродетели и пороки. Война только еще началась. Но теперь это уже не война одного честолюбия против другого. Это война права против силы, света против тьмы, разума против природы, дьявола против людского невежества и Бога против своего собственного творения. Вы были орудиями смерти, а я сделаю вас орудиями вечности Вы были ночной тенью, а будете солнечным днем без конца. Вы были раздором, а будете законом. Вы были ничем, а будете смыслом и разумом мира. Вы были железным веком, а приготовите век золотой, которого — я верю — никогда еще не было, но который — через вас, — может быть, настанет. Вы будете всем этим, ибо отныне вы — Круглый Стол. _11_ Артур и Кэй сражались на легких деревянных мечах. Пятилетний Артур, стройный и ловкий, часто наносил восьмилетнему Кэю точные и быстрые удары, а тот, тяжелый и неповоротливый, немного медлительный, бил сплеча, не задумываясь, как будто рубил лес. В Артуре угадывалось уже рослое и могучее тело его отца и красота Игрейны, от которой он взял правильный овал лица, светлую кожу, голубые глаза и густые темные волосы. Кэй, раздраженный тем, как легко его побеждает ребенок, потерял всякое терпение и нанес боковой удар такой силы, что его противник, хотя и успел подставить меч, не сумел его отбить и сильно ушиб руку. Он не издал ни звука, но было видно, как трудно ему продолжать бой.— Довольно, — сказал Эктор. — Кэй, ты опять злоупотребляешь своей силой; вспышка твоего уязвленного самолюбия доказывает лишь слабость твоего духа. Потому что ранний талант Артура — вместо того чтобы вдохновлять — унижает тебя и превращает честное соревнование в грубую и личную ссору. Уходи вон и не попадайся мне на глаза до вечера.Кэй попросил прощения у Артура, который его с готовностью простил, и, пристыженный, ушел.— Он не злой, — продолжал Эктор, обернувшись ко мне, — просто самолюбивый и порывистый.— Не страшно, Эктор. И даже то, что ты называешь слабостью духа твоего сына, может оказаться полезным, если оно укрепляет дух Артура.— Не всегда легко быть простым орудием, господин мой, как бы велика ни была цель. Я тоже отец, и Кэй иногда беспокоит меня. Быть может, ему будет дозволено получить хотя бы толику того учения, что так великодушно ты преподаешь Артуру?— Кэй займет в Логрисе завидное положение, возможно, даже незаслуженно высокое. Однако даже по этой величайшей милости он не сможет получить королевского воспитания, и в еще меньшей степени, воспитания, данного этому королю. Это слишком тонкая алхимия, не терпящая присутствия инородных тел. В противном случае, зачем бы я удалял Артура от двора? Ты говоришь, Эктор, что ты отец? Хорошо, я не мешаю тебе. К тому же ты мудр и добр — так воспитывай же своего сына и не беспокой меня. А теперь оставь нас одних. После того как он ушел, Артур сказал мне с упреком:— Эктор любит меня. И Кэй тоже, несмотря на свою вспыльчивость. Они для меня как отец и брат.— Они только стражи твои, Артур. Утер и Игрейна — твои отец и мать по крови, а я — твой духовный отец. Такого рода разделение не ново в короткой истории Логриса и Уэльса. Привязанность Эктора, конечно же, нужна тебе, но не настолько, чтобы повлиять на твою судьбу.— Для того ли ты отнял меня у моих родителей?— Да, Артур. Ибо если хочешь владеть чьим-либо умом так, чтобы впоследствии он владел собой сам, нельзя воспитывать его посреди страстей. Твой отец — великий король, но в нем благородство неотделимо от жестокости, мудрость от безумия, расчет от безотчетного порыва — не мог же я взять какую-нибудь одну часть его, указав ее тебе в качестве образца, и отбросить, скрыв ее от тебя, другую, имеющую свое первобытное очарование. Поэтому-то он хотя и великий король, но не тот, что нужен для будущего мира, — в чем я как раз и вижу твое предназначение. Король деятельный и король-мечтатель — ибо праздная мечта бесплодна, а действие без мечты, сестры идеала, — бесцельно. Король, который возбудит страсти, но сам никогда им не поддастся, ибо в страстях есть покорность, а король подвластен лишь своей собственной воле. Но не чувствам. Любовь — наверное, самое благородное, что есть в человеке, само основание жизни и тайный смысл мира. Но как и все чувства, она недолговечна и непредсказуема. Правда не в чувстве, но в законе. И потому отныне и навеки назначение короля — блюсти закон.— Я не уверен, что понимаю все это. Впрочем, если это моя судьба, — я принимаю ее. Но моя мать, почему я разлучен с нею? Какая она, Мерлин? Можешь ли ты хотя бы описать мне ее?Внезапно будущее Логриса и грядущее величие Круглого Стола словно померкло в моем сознании — передо мной сиротливо стоял маленький мальчик. И это взволновало меня, напомнив старинную боль, такой же бунт против Блэза и то, как — в возрасте Артура — я открыл для себя белый рай материнских рук.— Каждый день она просит, чтобы я рассказал ей о тебе. Ты скоро ее увидишь. И будешь часто видеть. А теперь пойдем поохотимся, ты не против? Он улыбался, весь озареннный внутренним светом. Среди детей человеческих я видел только одного ребенка, который превосходил его красотою: его единоутробную сестру Моргану. _12_ — Почему люди умирают, Мерлин?Моргана сидела под деревом, рассеянно перебирая на земле собранные целебные травы. Ее огромные зеленые глаза, блеск которых становился подчас невыносимым, были задумчивы и выражали зрелость ума, которая в соединении с глубокой печалью так странно сочеталась в этой маленькой семилетней девочке с нежностью и прелестью незакончившегося детства.Нас окружал густой полумрак. Через широкий проем в лесной чаще, отлого спускавшейся к берегу, видны были залитые ярким солнечным светом стены Кардуэла и дальше — глубокий залив, который отделял земли силуров от страны белгов, расширялся к западу, пока совсем не терялся в Ирландском море.— Почему люди умирают? — повторила Моргана. — Я еще так мала, но я все равно чувствую бег времени и смерть — так коротка жизнь.— Конец одной жизни — это еще не конец времен, Моргана, а смерть одного человека — еще не смерть человечества.— Но какое мне дело до того, что людской род бессмертен? — сказала она с гневом.— Ведь умру-то я, а не он. Ненавижу его. Человек — раб, смирившийся со своей судьбой, верящий, чтобы успокоить себя, всем тем глупостям относительно вечности, которые преподносят ему пустые мечтатели и лгуны. Во весь этот вздор о загробной жизни, про рай или ад на небесах, под землей или я не знаю еще где, про этих смешных или надменных богов Греции или Египта, жестоких — финикийских или карфагенских, самоустранившегося — еврейского или же безумного — христианского. Шумное скопище богов, открывающих своим приверженцам лишь глупость, безумие или извращенный вкус своих создателей. Неужели ты думаешь, что меня, Моргану, радует, что я буду увековечена таким человеком, чье единственное бессмертие в его неизменной глупости? Конец одной жизни — для нее самой — конец всего сущего; смерть не может быть этими нелепыми сказками, она — ужас, холод и ночь.— Нужно постараться при помощи разума и своих рук построить крепость — защиту от холода и ночи, дом в пустоте. Нужно строить без устали, сколько есть сил. Это безусловный долг каждого, кто получил в удел разум, воображение и предвидение. Если эта попытка родит глупость или безрассудство — нужды нет. Мы должны побороть страх. Это вопрос собственного достоинства. Бессмертие человеческого рода, которое ты презираешь, — не что иное, как бессмертие этого состояния духа. Именно в этом и состоит связь и преемственность отдельных людей, рождающихся и умирающих в одиночестве, которое так страшит тебя. Именно в этом — вечность, а не в бессмертии одного тела или одного разума, о неизменности и вечной жизни которых ты мечтаешь, — даже если эти тело и разум, преисполненные гордости и высокомерия, принадлежат самому прекрасному, самому умному и проницательному и самому непокорному маленькому человечку, какой когда-либо рождался под солнцем. И наверное, даже это чудо творения не сочтет для себя дерзкой мою просьбу проявить хотя бы немного достоинства, о котором я говорил. Она улыбнулась и скорчила гримаску в ответ на этот строгий комплимент. Потом как будто снова погрузилась в свои размышления. И вдруг сказала мне:— Я думала о том, как устроена Вселенная.— По-видимому, ты считаешь Птолемея жалким образчиком человеческого рода, а его «Географию» — нагромождением ошибок и заблуждений?— И да и нет. Я думаю, как и он, что земля круглая, потому что линия горизонта отступает по мере того, как мы хотим ее достигнуть, и потому еще, что на сфере, даже на самой маленькой, дороги не имеют конца. Так что наш мир может быть бесконечно велик в наших глазах и под нашими ногами — и ничтожно мал для нашего разума. Таким он видится мне. Потому что, я думаю, что не он является центром Вселенной, — но Солнце.— Как ты пришла к этому заключению?— После наших бесед об астрономии. Думаю, что ты и сам разделяешь это мнение, потому что ты больше настаивал на противоречиях птолемеевской системы, чем на ее внешней связности, хотя ты и представил мне эту космологию как вполне достойную веры, подкрепив ее философией Аристотеля, но умолчав, правда, при этом кое о чем, чтобы не испугать меня и не вселить ужас в мое сердце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12