Подумать только — шкаф ломится от самых лучших игрушек, которые только способны купить безумные родители за безумные деньги, а ребенок спит в обнимку с косоглазым сумчатым чучелом с распродажи. Объяснить, что он устал, Бен пока не умеет, поэтому просто говорит «Ру». Спать без своего Ру он не может, поскольку Ру для него и есть, собственно, сон.
Я не видела сына четыре дня. Четыре дня, три ночи. В Стокгольм, где потребовалась моя личная встреча с чересчур нервным новым клиентом, позвонил Род Тэск и приказал мотать в Нью-Йорк — подержать за ручку давнишнего клиента, которого внезапно обуяла тревога, что новый клиент отнимает у меня слишком много времени.
Бенджамин никогда не держит на меня зла за отлучки. Мал еще, наверное. Всякий раз он приветствует меня, с беспомощным восторгом молотя ручонками в воздухе, как кинофанат на голливудской премьере. Его сестра совсем другое дело. Пятилетняя Эмили исполнена ревнивой мудрости. Каждое возвращение мамочки для нее — сигнал к запуску очередной серии родственных пыток.
— Вообще-то эту сказку мне Пола читает.
— А я хочу, чтоб меня папочка выкупал. Королеве-матери есть чему поучиться у моей дочери, когда требуется выразить презрение недостойным ее монаршего величия поведением. Но я терплю. Сердце сжимается, но терплю. По-видимому, в душе согласна со справедливостью кары. Оставив мирно посапывающего Бена, тихонько открываю дверь соседней комнаты. Окутанная янтарным светом ночничка «как у Золушки», моя дочь, по обыкновению, спит в чем мать родила. (Любая одежда, за исключением туалетов невесты и принцессы, раздражает ее неимоверно.) Стоит мне набросить одеяло, как она начинает дергать ногами на манер лабораторной лягушки. Укрываться Эмили ненавидит с самого рождения. Когда я купила ей спальный мешок на молнии до горла, она вертелась в нем волчком и надувала щеки, точно бог ветров из старого атласа, пока я не признала поражение и не отказалась от этой идеи. Даже персиковая безмятежность на сонном личике моей дочери не способна смягчить упрямую линию ее подбородка. Из ее школьного табеля я узнала, что «в Эмили весьма силен дух соперничества, и ей нужно научиться проигрывать».
— Никого тебе не напоминает, Кейт? — поинтересовался тогда Ричард, по-щенячьи взвизгнув, что с ним в последнее время случалось.
В этом году, решив, что Эмили достаточно подросла, я не раз пыталась ей объяснить, почему мамочке приходится работать: потому что маме и папе нужны деньги на дом и на всякое другое; что мама многое любит — балетную студию, к примеру, или путешествия; и, кроме того, мамочка очень хорошо делает свою работу, а для женщин работа так же важна, как и для мужчин. Каждая речь неизбежно увенчивалась бурным финалом — трубным ревом, хоровым пением, рея-нием флагов женского союза, — где я уверяла Эмили, что она все поймет, когда станет совсем большой девочкой и сама захочет заняться чем-нибудь интересным.
К несчастью, равенство полов, давным-давно нашедшее признание в либеральном западном обществе, — пустой звук в системе ценностей пятилетнего ребенка. Для Эмили нет Бога, кроме мамочки, и папочка — пророк ее.
По утрам, пока я собираюсь на работу, Эмили твердит один и тот же вопрос с таким несносным упорством, что я готова ее пришибить, а потом всю дорогу до офиса глотаю слезы оттого, что едва не ударила свою дочь.
— Сегодня ты меня уложишь? Кто меня сегодня уложит, мамочка? Ты, мамочка? Уложишь меня сегодня, мамочка? Уложишь?
Знаете, сколько существует способов сказать «нет», не произнося этого слова вслух? Лично я знаю.
НЕ ЗАБЫТЬ!!!
Костюм ангела для Эмили. Прицениться к ковровой дорожке на лестницу. Вынуть лазанью из морозилки для субботнего обеда. Купить рулон бумажных полотенец, средство для чистки нержавейки, подарок и открытку на день рождения Гарри. Сколько ему? Пять или шесть? Завести календарь дней рождения, как у любой нормальной матери. Купить елку и модные гирлянды, как в рекламе «Телеграф». (Где продают — в «Селфриджз» или в «Хабитат»? Не помню. Черт.) Подарок тире взятка няне на Рождество (что лучше — наличные или билет «Евростар»?). Эмили хочет писающего младенца (только через мой труп). Подарок для Ричарда (билет на дегустацию вин? На матч «Арсенала»? Новую пижаму?) и книгу для свекра со свекровью — какие-то там «Затерянные сады»? Попросить Ричарда забрать вещи из химчистки. Что надеть на вечеринку в офисе — в свой черный бархат не влезаю — немедленно прекратитъ жрать! Сиреневые ажурные чулки. На возню с воском нет времени, ноги придется побрить. Записаться на антистрессовый массаж. В срочном порядке записаться в парикмахерскую (корни торчат — стыдоба). Паховые мышцы качать, качать, качать! Противозачаточные пилюли заканчиваются!!! Праздничный торт («Королевская» глазурь? — уточнить у Делии ). Клюква. Мини-сосиски. Марки для открыток (40 шт.). Подарок учительнице Эмили? Разбиться, но отучить Бена от соски до встречи Рождества с родителями Ричарда. Добраться до «Квик Той», черт бы побрал эту никчемную фирму. Поход к гинекологу — горит! Вино, джин. Позвонить маме. Куда я сунула рецепт гуся, которого Саймон Хопкинс советует «высушить феном»? Начинка? Хомяк???
2
Работа
06.37
«О, дай нам Его о-бо-сжать,
О, дай нам Его о-бо-сжать,
О, да-ай нам Его обо-ожа-ать!»
После не возымевших действия объятий и прочих ласк Эмили удается разбудить меня рождественскими гимнами. Дочь заняла позицию у кровати, и дочь желает знать, где ее подарок. «Их любовь купить нельзя», — любит повторять моя свекровь, явно никогда не пытавшаяся проверить это утверждение крупными суммами.
Я как-то попробовала явиться из командировки домой с пустыми руками, но уже по пути из аэропорта струсила и, заставив таксиста остановиться, нырнула в «Хаунслоу», где к стрессу от смены часовых поясов добавила шопинговую лихорадку. Если дело так и дальше пойдет, то Эмили, обладательнице кукол Барби сомнительной нравственности со всего света, не составит труда пробиться к Гиннессу. Барби — исполнительница фламенко, заводная миланская Барби (во фривольном комбинезончике и пижонских ботинках), Барби — таитянка (маленькая гибкая распутница, способная выгнуться «мостиком» и укусить себя за пятку) и Барби, прозванная Ричардом «Клаусом», — сверх всякой меры блондинистая девица устрашающего вида, с невидящими глазами, в галифе и черных сапогах.
— Мам! — Эмили с видом знатока обозревает последнее подношение. — Это Барби-фея, она может взмахнуть палочкой, чтобы маленький Иисус Христос не сердился.
— Младенец Иисус ничего не знает о Барби. Это из другой оперы.
Эмили шлет мне взгляд а-ля Хиллари Клинтон, полный царственно-благородного снисхождения.
— Да не тот младенец Иисус, — вздыхает она. — Другой совсем, глупая!
Как видите, по возвращении из командировки вы все же можете купить у своего пятилетнего ребенка если не любовь или прощение, то хотя бы подобие амнистии; целых несколько минут, когда обвинительный порыв уступает место жадно-ликующему порыву обретения. (Если какая-нибудь из работающих матерей заявит, что не имеет привычки подкупать детей, пусть добавит «лгунья» в свое резюме.) На память о каждом примере мамочкиной измены Эмили получает подарок — точно так же, как моя собственная мать получала новый брелок к браслету на память об очередной измене отца. К тому дню в мои тринадцать лет, когда папуля окончательно ушел налево, мама с трудом поднимала руку, оттягощенную золотыми побрякушками.
Пока я валяюсь в постели, размышляя о том, что не так уж все плохо в жизни (по крайней мере, моего мужа ни в серийных интрижках, ни в пьянстве не обвинишь), в спальню прошлепывает Бен, — и я отказываюсь верить собственным глазам.
— Боже! Что с его волосами, Ричард?
Рич выглядывает из-под одеяла и таращится так, будто впервые в жизни видит своего наследника, которому в январе, между прочим, стукнет год.
— А-а. Пола сводила его в ту парикмахерскую, что рядом с гаражами. Сказала, что волосы в глаза лезут.
— Да он же похож на гитлер-югенд!
— Ничего, отрастут. Мы с Полой решили, что все эти кудряшки в стиле маленького лорда Фаунтлероя устарели. В наше время дети другие.
— Бен — не другие дети. Он мой малыш. И я хочу, чтоб он был похож на нормального малыша.
Ричард в последнее время сносит мои скандалы стандартным способом — в позе смиренного ожидания «на случай ядерной войны». Но сегодня он позволил себе тихий бунт:
— Сомневаюсь, что нам удалось бы устроить международные телефонные переговоры с парикмахером.
— И что это значит, позволь спросить?
— Только то, что пора научиться не обращать внимания на мелочи, Кейт. — Тренированным жестом Ричард подхватывает сына на руки, смахивает с крохотного носика козявку и шагает вниз завтракать.
07.15
Переключение скоростей между домом и работой порой происходит так резко, что, клянусь, я слышу скрежет сцепления в собственных мозгах.
Мне нужно время, чтобы вновь настроиться на детскую волну. Благие намерения поначалу хлещут через край, я полна спортивного пыла и бравурного задора.
— Ну-у, детки мои?! И что бы вы хотели сегодня на завтрак?
Эмили с Беном приглядываются к доброй тетеньке, пока у младшего не лопается терпение и он, поднявшись в своем стульчике, не щиплет меня изо всех сил за руку — явно с целью удостоиериться, что это точно я. Облегчение обоих очевидно, когда через тридцать безумных минут место чужой добрячки вновь занимает их родная мамочка-мегера.
— А я сказала, будете пшеничные! Никаких шоколадных хлопьев — и мне плевать, чем вас кормит папа!
У Ричарда сегодня встреча с клиентом на объекте, нужно уйти пораньше. Не дождусь ли я Полу? Дождусь, если мадемуазель явится вовремя. Мне самой выходить без пятнадцати восемь, и ни секундой позже.
07.57
Вот мы наконец и заявились — с полным отсутствием раскаяния на лице и букетом разномастных извинений. Пробки виноваты, дождь, расположение звезд. Знаешь ведь, Кейт, как оно бывает. Еще бы мне не знать. Прицокиваю и вынужденно-сочувственно вздыхаю, пока наша няня заваривает себе чашечку кофе и равнодушно просматривает мой список дел на день. Справедливо указать на то, что все двадцать шесть месяцев работы в нашем доме Пола умудряется опаздывать каждое четвертое утро? Это почти наверняка скандал, а скандал отравит воздух, которым дышат мои дети. Следовательно, скандала не будет. Уж во всяком случае, не сегодня. До отхода автобуса три минуты, а до автобусной остановки шагать восемь.
08.27
Опаздываю на работу. Непристойно и беспардонно опаздываю. Автобусы торчат в пробках. К чертям автобус. Пулей по Сити-роуд, через Финс-бери-сквер, прямо по лужайке, где меня догоняет возмущенное «Эй!» дедули, чья работа и заключается в том, чтобы орать на бегунов по лужайкам.
— Эй, мисс! А вкругаля, как все, никак?
Неприятно быть объектом подобных окриков, но я, кажется, начинаю бессовестно радоваться, если мне на людях говорят «мисс». На тридцать шестом году жизни, когда сила земного тяготения и двое малолетних детей так и норовят пригнуть тебя к земле, отмахиваться от комплиментов не приходится. Кроме того, пробежка напрямик экономит минуты две с половиной.
08.47
Здание одного из старейших и самых безобразных учреждений Сити, фирмы «Эдвин Морган Форстер», находится на углу Броудгейт и Сент-Энтониз-лейн. Крепость постройки девятнадцатого века с внушительным стеклянным носом века двадцатого, оно выглядит так, будто гигантский морской лайнер врезался в универмаг и застрял в нем. На подступах к главному входу я притормаживаю для мысленной инспекции.
Обе туфли на ногах? Парные? Проверено.
Детской отрыжки на пиджаке нет? Проверено.
Юбка в трусы не засунута? Проверено.
Лифчик не торчит? Проверено.
О'кей, захожу. Марширую через мраморный холл, сую пропуск под нос охраннику Джералду. После ремонта полуторагодичной давности вестибюль «Эдвин Морган Форстер», прежде похожий на операционный зал банка, стал смахивать на вольер зоопарка, спроектированный русскими конструктивистами для нужд пингвинов. Все до единой поверхности слепят глаза арктической белизной — за исключением задней стены, выкрашенной точнехонько под цвет бирюзового подарочного мыла фирмы «Ярдли», которому моя тетушка Филлис отдавала предпочтение тридцать лет назад. Дизайнер, однако, описал данный колер как «океанский цвет мечты и перспективы» и за этот огрызок мудрости получил семьсот пятьдесят тысяч долларов от фирмы, специализирующейся на сохранении и приумножении капиталов.
Нет, вы только вообразите себе это здание! Четыре лифта на семнадцать этажей. Разделите на четыреста тридцать сотрудников, помножьте на шесть тычущих в кнопки недоумков, прибавьте двоих стервецов, не желающих придержать двери, и Розу Клебб с ее буфетной тележкой — в результате получаете четыре минуты ожидания. Или пешком по лестнице. Я выбираю лестницу.
На тринадцатом этаже, вся из себя лилово-багровая, иду прямиком к главе отдела инвестиций Робину Купер-Кларку, нашему денди в полосочку. Стычка ароматов столь же молниеносна, сколь и убийственна. Оба благоухаем. Я — туалетной водой «eau de Испарина», Робин — «Флорис Элит» с легкими нотками компьютерного «железа» и офисных аксессуаров орехового дерева.
При крайне высоком росте Робин обладает талантом смотреть на тебя сверху вниз, при этом не смотря сверху вниз, то есть ни в малейшей степени тебя не принижая. Признаться, я нисколько не удивилась, узнав в прошлом году из некролога, что его отец был епископом и кавалером ордена Военного креста. Чувствуется в Робине что-то святое, вечное; за время моей работы в «ЭМФ» случались моменты, когда мне казалось, что без его доброты и чуточку смешливого уважения я бы не выжила.
— Восхитительный цвет лица, Кейт. Пробежалась на лыжах? — Уголки рта Робина приподняты в обещании улыбки, но седая кустистая бровь изогнулась дугой в сторону часов над столом.
Притвориться, что тружусь с семи утра, а сейчас просто заскочила за чашкой капуччино? Стреляю глазами по офису:
1 2 3 4 5 6 7