Странная штука деньги. И страшная. Что-то вроде болезни. Только не подумайте, что я оправдываюсь. Просто обидно! В конце концов, всему свое время. Есть время разбрасывать камни, а есть время собирать. Иначе все теряет смысл. Мы же ввязались в эту историю, чтоб собирать… И ведь не просто так, а чтоб потом из этих «камней» сложить наш дом, нашу жизнь. А Наталья вдруг стала относиться к этим деньгам, как к чужим, к казенным. Что урвал, то и твое.Началось все буквально в первую же получку. Гена назначил день выплаты на четверг. В тот первый четверг мы должны были получить за двадцать восемь шапок. Гена вручил мне пухлый конверт из плотной коричневой бумаги, в котором, как это уже потом, дома, выяснилось, лежало 2620 рублей. Из этой суммы после вычетов всех накладных расходов (не считая долга за оборудование и химикаты) у нас осталось чистой прибыли 1680 рублей. За десять дней.— С ума сойти! — прошептала Наташка.Честно говоря, и меня эта сумма ошеломила, я, разумеется, наизусть знал содержимое конверта, и не заглядывая туда. Все давно было подсчитано, невелика математика, но когда вынул деньги и отложил накладные расходы (они тоже были подсчитаны и выписаны в отдельный реестрик), мне стало плохо…Вернее, мне стало сильно хорошо. Ведь еще ровно столько, то есть еще десять дней работы, и у нас есть первый взнос на любую, самую дорогую двухкомнатную кооперативную квартиру. А следующие двадцать дней работы — это год безбедной жизни. Год моей свободы для творчества…В этот же вечер мы отправились в ресторан. Стыдно вспомнить, как мы там себя вели… Хотя зачем обобщать и прятаться за слово «мы». Позорно вел себя я. Наталья только брови поднимала и хихикала. Я заказал все, что можно заказать. Три порции черной икры, три порции красной (это на двоих, заметьте), две порции рыбы, жульен с грибами, какое-то мясо, фрукты, шоколад (опять почему-то три плитки), мороженое, кофе. Из всех имеющихся в наличии коньяков я заказал «Камю-Наполеон». Почему? Потому что дороже ничего не было.Наталья пила только шампанское. И почти ничего не ела. Она посасывала дольку апельсина и разглядывала меня, словно впервые увидела. И улыбалась уголками губ.— У тебя ведь не было голодного детства? Или я не все про тебя знаю? — сказала она задумчиво.— Я так долго не мог для тебя сделать что-нибудь…— Ты считаешь, что это, — она кивнула на стол, — то, о чем я мечтала?— Ну зачем ты так! Просто я хотел сделать тебе праздник.— Купить праздник, — поправила она с загадочной улыбкой. — Кстати, о праздниках… — Она порылась в сумочке и достала завернутое в бумажную салфетку колечко с маленьким синим камешком. — Вот мне предлагают за шестьдесят рублей.— Что это за камень?— Искусственный сапфир. А вокруг искусственные алмазики. Я понимаю, что не Бог весть что, но за шестьдесят… И мне нравится…— Если тебе нравится — берем. Такие вопросы не обсуждаются. — Я поднял рюмку с коньяком. — За тебя, дорогая! За нашу новую жизнь!Где-то в середине вечера я вспомнил вдруг тот мучительный месяц у Гены на даче, когда я выдавливал из себя сценарий, который потом сжег с мазохистским наслаждением…Боже мой, какими смешными мне показались в тот вечер в ресторане «Карпатские узоры» все мои страдания. Какое новое, глубокое понимание жизни ощутил я в себе.— За книги, которые я напишу!— За книги, которые ты напишешь, — повторила Наталья и чокнулась, глядя в свой узкий бокал.Через три дня она по случаю купила дубленку за 1200 рублей. Продавала ее подружка по университету. Отказываться было просто глупо. Это понимал даже я. Меня успокаивало только то, что одному человеку десять дубленок не нужно.Потом подвернулся кожаный пиджак на меня. Конечно, я давно мечтал о таком пиджаке. А в Дом журналистов или в Дом литераторов без такого пиджака и являться было не совсем прилично… В этих Домах кожаный пиджак был чем-то вроде униформы… Да и четыреста рублей за новый, привезенный из Греции пиджак было не дорого, но не время, не время было «разбрасывать камни»…Правда, думалось об этом как-то вяло, косвенно… Ведь не мог же я выставить себя жмотом и жлобом. В конце концов, сколько той жизни?! А деньги будут и завтра, и послезавтра… Сколько хочешь. Нужно только немножко потрудиться.И все-таки я опомнился первым. Сел, прикинул на бумажке, и оказалось, что за три недели мы потратили 2500 рублей. И притом из крупных вещей были куплены только дубленка и пиджак, на 1600 рублей, а остальные 900 утекли бесчувственно сквозь пальцы. Вот тут я опомнился и сказал себе — стоп!Две тысячи пятьсот рублей — это была сумма, необходимая мне на год свободы для творчества, на год вольных хлебов. И вот за три незаметных, сумбурных недели, без всякого праздника и почти без удовольствия растрачен год моей писательской жизни… И потом это было больше половины первого взноса за кооперативную квартиру.Я высказал свои опасения и сомнения Геннадию. Он похлопал меня по плечу и успокоил, заверив, что деньги еще будут и расстраиваться особенно нечему, но впредь следует быть поаккуратнее.— Деньги — странная штука, — задумчиво сказал он. — И очень неожиданная… Я, кажется, рассказывал тебе о Петеньке Никифорове… Художник. Работает у меня в бригаде. Ведь был алкаш законченный. Теперь его не узнаешь. Бросил пить. Похудел. Глаза горят. Я его женил на хорошей женщине. Вдвоем они зарабатывают больше тысячи рублей. А он ходит в прежних лохмотьях, и питаются они супчиком из пакетиков, который варят в гостиничном номере кипятильником. Что это? Я спросил (не у него, конечно, а у его жены, по старой дружбе), как ей удалось заставить его бросить пить? Может, он к врачу обращался, подшился? Ничего подобного. Деньги заставили его бросить. Пока денег не было, их и не было жалко. Теперь, оказывается, он копит на машину. Потом будет копить на дачу. Потом еще на что-нибудь, потом просто так… Он конченый человек. Деньги его победили. Ради денег он теперь пойдет на все. Уж лучше бы он их не пробовал… А бывает наоборот. И довольно часто. Вполне спокойные люди, ведущие скромный образ жизни, попробовав денег, срываются с нарезки. Этих даже больше, чем таких, как Никифоров. Похоже, что Наталья из их числа. Поверь моему опыту — остановить ее будет очень трудно. Хорошо, что она не пьет… На моих глазах несколько человек спились от больших денег.— А ты к какой категории себя причисляешь? — с улыбкой спросил я.— Я? — переспросил он, слегка шевельнув бровями… — Я отношу себя к редчайшей категории людей, которые победили деньги.— Как это?— Во-первых, я привел свои заработки в соответствие со своими потребностями, а не наоборот, как это часто бывает. Во-вторых, я не живу «на конечный результат»: как, скажем, тот же Петечка Никифоров. Ведь конечный результат, если говорить по большому счету, для всех одинаков и известен… Я научился считаться с ценностью каждого дня. А это значит, я не откладываю на завтра то, что могу получить сегодня. Я не имею в виду примитивные блага, не надо морщиться. Получать можно впечатления от прекрасного, новую информацию, острые, необыкновенные ощущения, высокие волнения, повод для работы ума, духовное и высокоинтеллектуальное общение, наслаждение искусством или полетом человеческого духа. И, наконец, в-третьих, я умею заставить деньги хорошенько потрудиться на себя. Все, что я потребляю, бывает только высочайшего качества. А это, как ты знаешь, очень нелегко в наше время, с любыми деньгами. Нужно иметь строгий вкус, чтоб не скатиться на пошлый купеческий разгул с беспробудным пьянством, прикуриванием от сторублевых бумажек и купанием официанток в ваннах с шампанским. Поверь, они, бедняги, там долго не выдерживают. Холодно, и очень быстро пьянеют… А что может быть хуже пьяной женщины? ИРАКЛИЙ Ило Мелашвили, отец Томаза Мелашвили и дед Ираклия Мелашвили, родился в рачинской деревне (Рача — один из горных районов Грузии). С семнадцати лет он начал работать пекарем в маленькой пекарне в Авлабаре, старом районе Тбилиси, и проработал там всю свою жизнь.Ило был веселым человеком. Его все любили. Когда в тесной, жаркой пекарне, выпекающей лаваши, толпились женщины, дожидаясь свежего хлеба, Ило тайком подмигивал напарнику, брал в руки раскатанное тесто и, навалившись грудью на край печи, прилеплял лепешку на ее глиняную раскаленную стенку. Ноги его при этом отрывались от земли и как бы нечаянно задирали юбку ближайшей женщины. Поднимался шум. Помощник смеялся, женщины громкими гортанными голосами ругали Ило и шлепали его по белой от муки спине. Ило смеялся и кашлял. Его все очень любили. Никто на него не сердился.Он жил рядом в Нахаловке, в доме, построенном собственными руками. Его знал и любил весь Тбилиси. А когда он умер, все убедились, что Ило был великим человеком.Перед самой смертью он посмотрел на убитых горем родственников, похлопал младшего брата Мито по руке:— Теперь ты старший в роде, будь мужчиной…Потом повернулся ко всем, улыбнулся, шевельнул головой на подушке и сказал:— Ну, что такие грустные? Подумайте, мне каково? Вы теряете одного меня, а я — вас всех… — И снова улыбнулся, и две мутные слезинки выбежали из уголков глаз и медленно поползли вниз, пробираясь сквозь седую кустистую щетину.Ираклию тогда было семь лет, но эти две слезинки он запомнил на всю жизнь. А ту великую фразу он слышал много-много раз потом и не смог бы ее забыть, даже если б захотел.Ираклий очень гордился своим дедом. Он был единственный сын в семье. У него было еще две сестры. Старшая была уже замужем. В детстве Ираклий хотел быть пекарем в маленькой кустарной пекарне — как дед. Друзья звали его Ира.Нельзя сказать, что Ираклий не любил работать. Он умел работать и хорошо работал, когда увлекался, но все же больше всего на свете он любил веселиться и пировать с друзьями.Его отец Томаз Ильич Мелашвили, рассудительный и медлительный, как все рачинцы, с одной стороны, был доволен, что сын его так похож характером на своего деда, а с другой стороны, опасался, что времена теперь другие, и просто добрый и веселый человек — это не профессия.Он был кандидатом технических наук и работал заместителем директора научно-исследовательского института, и поэтому даже помыслить не мог о том, что его сын станет пекарем. К тому же в Тбилиси все меньше и меньше становилось маленьких пекарен.Изменился и Авлабар, необратимо превращаясь в туристский квартал, похожий на театральную декорацию. Подновлялись и укреплялись его старинные здания с тонконогими резными балкончиками, протезировались щербатые булыжные мостовые, красились новыми синтетическими красками старые стены и исчезали привычные живые запахи. Дольше всех держался запах свежего хлеба.На семейном совете было решено, что Ира будет поступать в институт пищевой промышленности. Раз уж он так стремится стать пекарем, то пусть будет директором хлебозавода.Честно говоря, Ираклию (если уж не суждено быть пекарем в маленькой пекарне) было совершенно все равно кем и где работать. Он твердо знал только одно — кем бы он ни был, он всегда найдет повод и возможности для дружеской пирушки. И никакая должность не помешает ему быть веселым человеком. Таким, как дед Ило.Впрочем, таких слов он даже мысленно, про себя, не произносил. Он просто жил, любил и очень почитал родителей, был предан друзьям, очень влюбчив, хорошо пел, знал много тостов, мог поддержать любую беседу и никогда даже на самой разудалой пирушке не забывался и не терял человеческого достоинства и облика.В первый год после окончания школы он не поступил в институт и пошел в армию. Отец два раза приезжал к нему в часть, расположенную под Москвой, дважды встречался с его командирами и каждый раз выслушивал много хороших слов о сыне.Томаз Ильич гордился своим сыном и подробно рассказывал о его успехах родственникам и знакомым.Ираклий Мелашвили (по-русски его фамилия означает Лисичкин или Лисицын) в детстве очень плохо ел и был чрезвычайно худым ребенком. Каждое удачное кормление было событием в доме.Когда Ираклий пошел учиться в первый класс, он весил двадцать один килограмм. Прежде чем отдать его в школу, все многочисленное семейство Мелашвили, включая дядьев и теток, родных и двоюродных, а также взрослых племянников, вместе и порознь советовалось по этому поводу с докторами.Весь первый год отдельную сумку с яблоками, виноградом и бутербродами носила в школу бабушка Кето, Екатерина Владимировна. Ираклию было тяжело нести сразу и портфель, и сумку.На первой же перемене Ираклий устроил раздачу гостинцев. Дети вежливо брали по кусочку и чинно отходили, поблагодарив. Ираклий добросовестно пытался есть вместе со всеми, но у него ничего не получалось. Гиви Мониава, его сосед по парте, сказал:— Если ты не будешь ничего есть, ты умрешь.Ираклий заплакал, запихнул в себя кусок еще теплого, завернутого во много бумаг, прозрачного от масла хачапури, и его стошнило прямо в коридоре. Лужица была небольшая, и Гиви, вынув из ранца большой носовой платок, растер лужу по полу, а грязный платок засунул за горшок с геранью.— Отныне ты мой друг навсегда, как Автандил! — торжественно произнес Ираклий.Через неделю ребята привыкли, и все продукты Ираклия разбирали в мгновение ока.На десятый день Ираклий захотел есть. Ощущение голода было ему настолько неизвестно, что он испугался и заплакал. А когда он пришел домой, схватил кусок черствого хлеба и начал есть, испугались уже его родители.В тот год, когда Ираклий вернулся из армии, отец направил его в Сухуми к своему родному брату, который был председателем колхоза. Дядю звали Леван.Через несколько дней Ираклий обзавелся новыми друзьями, и они каждый вечер пировали или у кого-то дома, или в ресторане.Вскоре Ираклий познакомился с замужней очень красивой женщиной, и у них начался типичный курортный роман. Свое знакомство с этой женщиной Ираклий скрывал от друзей по ее просьбе, так как у нее был очень могущественный и очень ревнивый муж, который должен был приехать в Сухуми, но все не приезжал и не приезжал из-за каких-то неотложных дел государственной важности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48