Будто меня из шланга кровью поливали.
Я представил себя как бы со стороны, в окровавленных шмотках, башка в бинтах, да плюс ко всему ещё и морда небритая. Портрет классный, смотри и любуйся.
— Неплохо бы сфоткаться на память в этом кошмарном виде, — пробормотал я себе под нос.
После чего вытянул перед собой руку и, размахивая ей, тожественно произнёс:
— И фотографию подписать, примерно так: «Советский воин! Защитник апрельской революции!» А потом отослать эту фотку вместе с надписью в газету «Правда», потому как это и есть правда.
После чего, добавил, плюнув под ноги:
— Революционеры, бля.
Подойдя к палатке медиков, я заглянул внутрь — палатка была пуста, на расстеленном брезенте валялись одни лишь одеяла и бушлаты.
Так и не обнаружив никого поблизости, я побрёл за палатки, чтоб отлить по малому. Облегчившись и дрожа от холода, я засобирался обратно в палатку, чтоб опять закутаться в одеяло, пока ващё не околел нафиг.
— А может, съеб…ться отсюда на свой блок, пока нет никого. А то бросили здесь одного, и свалили куда-то. Правда, до блока «пилить» дох…я придётся. Да и где щас наш блок? Хрен его знает. А-а, ладно, подожду ещё немного. Может пацаны попожжа прикатят, — рассуждал я вслух.
И тут на глаза мне попались аккуратно сложенные ящики из под снарядов. Сверху на ящиках лежало что-то накрытое брезентом. Было видно, как из-под брезента вырисовывался контур лежащего на спине человека. На мирно спящего это было совсем не похоже. Первая догадка, что пришла на ум: это мёртвый Абаев, больше некому.
Я подошёл к ящикам и заглянул под брезент, приподняв его край.
— Так и есть, Абаев, — произнёс я шепотом.
Откинув край брезента, я поглядел на мёртвое лицо Абаева. Левый глаз был прикрыт куском бинта, сложенным в несколько слоёв. На лбу и щеке видны были засохшие тёмно-коричневые размазы от небрежно вытертой крови вперемешку с глазной жидкостью. Губы его были слегка приоткрыты, из-под них виднелся кончик языка, прикушенный передними зубами.
Я почувствовал, некую неловкость, было какое-то неприятное ощущение от увиденного. Не то чтобы это было противно или страшно, совсем нет, — исковерканных трупов за два года я насмотрелся вдоволь. Неприятные ощущения исходили оттого, что совсем не давно, всего лишь вчера вечером я разговаривал с этим пацаном, мы шутили друг с другом, а теперь он лежит передо мной мёртвый, с выбитым глазом. Я смотрел в лицо Абаеву, а перед глазами стоял образ Пипка, с дыркой вместо глаза. Два похожих случая, хотя и разные ситуации, а суть всё равно одна. И заключается эта суть в том, что погибают молодые пацаны, погибают глупо и нелепо, погибают ни за что, в чужой стране, за чужие идеи.
Кончиками пальцев я подцепил край бинта и приподнял его. Под бинтом, вместо глаза, была дырка, из которой торчал кусок окровавленной ваты.
— Ну и раздолбали же тебе «фару», Бауржан, — тихо произнёс я, и аккуратно опустил бинт на место. — А ведь эта граната предназначалась мне, а не тебе! Она ведь рядом со мной рванула, а ты был в стороне от взрыва. Только я вот отделался несколькими царапинами, хотя по идее должен был быть весь в дырках, как решето. А тебе достался всего лишь один маленький осколок, который, как назло, оказался смертельным. Ну почему так получилось, скажи? Молчишь, да? Вот и я тоже не знаю. И никто не знает, и хрен когда узнает. Напишут родным, что-то типа, «погиб, выполняя интернациональный долг», и точка на этом. И выдумали же формулировку — «выполняя интернациональный долг», под какую ситуацию её не приткни, везде проканает. И главное — долг. Какой нахер долг? Никому, вроде, ничего не должен. А вот если со мной подобное случится, то эта бумажка мне будет до пи…ды, у меня ведь нет никого. Так что, если я погибну, то пусть они прилепят её себе на жопу.
Со стороны выглядело странным то, что я беседую с мертвым, как будто он может меня понимать и слышать. Но мне в данный момент было на это наплевать.
— Слушай, Бауржан, а давай с тобой обдолбимся на пару? У меня тут есть немного чарса, щас забью, если что, — предложил я, и поглядел на мёртвого вопросительно.
— Молчание — знак согласия.
Я вытащил из кармана пластинку гашиша и пачку сигарет с зажигалкой. Усевшись на землю возле ящиков и облокотившись на них спиной, я не торопясь стал делать «ракету» (иногда мы называли так сигарету, забитую чарсом). Оторвал от пачки полоску бумаги, и скрутил из неё «гильзу». Выпотрошил из сигареты часть табака, и засунул в неё гильзу. Чиркнув зажигалкой, я нагрел край пластинки и размял чарс. Смешав чарс наполовину с табаком, я заколотил это всё в сигарету, ну вот и всё, «ракета» была готова к пуску. Я прикурил косяк и, затянувшись несколько раз, произнёс:
— Ну что, Бауржан, курнёшь? Или тебе кажется дурацким моё предложение? Ну, это ещё что. А ты помнишь, как в прошлом году в рейде, один долбай из сапёрной роты показывал командиру, как надо чарс курить? Тебе никто не рассказывал? Ха! Вот тогда был прикол. Это не мертвецу косяк предлагать.
Я сделал ещё пару затяжек.
— Прикинь. Сапёр — дурак этот, накуренный в доску, залез в БТР командиру, уселся перед ним. Достал чарс с сигаретой, и начал преспокойненько мастырить косяк, при этом он ещё и «грузил» командира, мол, все солдаты курят чарс, а косяк забивается вот так, и давай ему показывать и рассказывать.
Прервавшись, я ещё пару раз затянулся, и почувствовал, что начало торкать по мозгам. По запарке я даже протянул косяк мёртвому Бауржану, но после опомнился, и продолжил рассказывать:
— Мне этот случай пацаны из командирского экипажа рассказывали. Они там ох…евали все, думали, что всё, у пацана крышу снесло. Потом этот приколист «взорвал» косяк и стал курить его, даже предлагал курнуть командиру, но командир вежливо отказался. Ты, Бауржан, наверное, спросил бы — а что же командир? Так и молчал? А вот представь себе, молчал. Он сидел, и терпеливо ждал, пока тот выкурит весь косяк до конца. А после спокойно так, не повышая голоса, предложил этому в говно обкуренному сапёру идти тихонько к себе в роту, даже помог ему вылезть из люка. А уже потом вызвал к себе старлея — командира сапёрной роты. И вот этому старлею он пи…дюлей навставлял от души. Ты же нашего командира знаешь, он мужик конкретный и с понятием. Что ни говори, а с командиром нам повезло. За такого и умереть не грех.
Под конец рассказа язык мой начал ощутимо заплетаться, появился сушняк. Я затушил наполовину недокуренный косяк и, подняв его над головой, произнёс:
— Бауржан, может возьмёшь с собой на тот свет этот косяк? Господь тебя за такой «план», в рай на руках отнесёт.
Я бросил недокуренный косяк на землю.
— Ты на меня не обижайся, Бауржан. Это я так, гоню сам по себе. Да ты и сам всё понимаешь.
Меня стало заносить в нейтральные воды, между реальностью и тем, что находится за её пределами.
Я встал и повернулся к мертвому Бауржану, всё вокруг приобретало странный и до боли знакомый смысл. Смысл бестолковости и нелепости нашего земного бытия. Я стоял и пристально вглядывался в это мертвое лицо. В памяти я представлял Бауржана живого, его взгляд, то, как он смеётся. Со временем мне стало казаться, что лицо это уже не такое мёртвое, в моём сознании оно стало приобретать чуть уловимые, живые оттенки. На мгновенье мне даже показалось, что губы его дрогнули, и он вот-вот заговорит. Но с другой стороны, я отчётливо осознавал, что чудес не бывает, и это всего лишь иллюзии под кайфом, на самом деле Бауржан, конечно же, мёртв, это факт, и он неоспорим.
Я подумал про себя, что если я ещё немного вот так, молча постою, то заговорит уже мертвец.
— Бауржан, а может, ты всё-таки меня слышишь, хоть мёртвый, а слышишь? Тогда скажи. Ну как там, в царстве мёртвых? Наверно, уже встретил, кого-нибудь — бога, чёрта или совесть свою, а может, там нет ни хрена? Ответь мне, Бауржан? А то мне недавно один мулла талдычил про какой-то суд совести. А где же совесть тех, кто нас сюда посылает? Или, может, у них нет ваще этой совести?
Я огляделся вокруг себя, и громко произнёс:
— Ну, где же ты, мулла?! Появись и объясни. Скажи, кто же будет судить их. Может, та самая совесть, которой у них и в помине нет. Или всё-таки бог, если конечно, он вообще есть?! Ах, да, совсем забыл! Ведь для нас всех, оказывается, партия — совесть, а ещё она, и ум, и честь. А вместо бога — Ленин. Если живой останусь, съезжу в Москву и схожу в мавзолей, а то ни разу не видел своими глазами господа нашего. А если честно сказать, то ну их всех к чёрту, мозги поласкают всякой ерундой. Одни орут, что партия главнее, другие, что бог всемогущ. Одни послали нас на смерть, а другой сидит где-то сверху и палец о палец не стукнет, чтоб остановить этот бардак. Ну и где же тут правда? И в кого теперь верить. В бога, или в партию? Скажи, Бауржан. В кого? Хоть верь тут, хоть не верь, а исход всё равно для всех один — смерть, а дальше неизвестность.
Я ходил вдоль ящиков, то туда, то обратно, жестикулировал, нёс всякий бред. Если б кто-нибудь меня тогда увидел, то подумал бы, что я свихнулся. А может быть, в тот момент так и было на самом деле, просто я этого не замечал. Сумасшедшие ведь не знают о том, что они сумасшедшие. Пусть всё это, на первый взгляд, и покажется бредом, но мне надо было перед кем-то высказаться, или, точнее, излить душу. А больше было не кому, потому как замполиту такое не выскажешь, он бы меня просто не понял. А бог мой бред или не слышал, или не слушал. Вот я и высказывал всё мертвецу, он был единственный, кто выслушает тебя молча, поймёт, и не осудит.
Окончательно продрогнув, я начал осознавать, что зря сотрясаю воздух, и что надо наконец-то вернуться в палатку. Взглянув последний раз на безжизненное лицо Абаева, я накрыл его откинутым углом брезента, и тих сказал:
— Прощай Бауржан. Тебе уже всё равно, а я задубел как собака. Ты не волнуйся, скоро прилетит вертушка, а дальше, ты сам наверно знаешь: оденут тебя в цинковый фрак, вручат зелёную «ксиву», погрузят в «чёрный тюльпан», и полетишь ты в родной Казахстан.
Развернувшись, я медленно побрёл в палатку. Пройдя несколько шагов, остановился и, не оборачиваясь, произнёс напоследок:
— Пипку привет передавай. Ну, и всем остальным, кого там встретишь. Скажи, что мы, живые, всегда будем помнить о вас. Если бога там встретишь, напомни ему о нас, а то он наверно забыл про Афган.
Грудь сдавила жуткая тоска, хотелось волком выть, провалиться сквозь землю, исчезнуть из этой жуткой жизни, и не возвращаться сюда никогда, как исчезли из неё те, кого уже с нами нет.
Я резко нагнулся, рывком выдернул нож из ножен и, тяжело дыша, приставил торец рукоятки ко лбу. Постояв так несколько секунд, я заткнул нож обратно, после чего достал сигарету, и дрожащими руками прикурил её. Страх смерти, оказался сильнее, чем кратковременный порыв. Смерть — это слишком уж лёгкий выход, намного тяжелее жить и сохранить рассудок.
Что-то защекотало щеку, как будто по ней скатилась слеза. Я провёл тыльной стороной ладони по давно не бритой щеке, и посмотрел на руку, так и есть — слеза, редкая, скупая солдатская слеза. И уронил я эту слезу, скорее всего, от жалости к себе самому.
Мы в то время ещё не умели оплакивать погибших. Нас мучила лишь боль, иногда вырывавшаяся в стон, и внутри кипела злость. А что касается слёз, то они придут потом.
РАЗГОВОР
Вернувшись в палатку, я сел на носилки и укутался в одеяло. Время опять остановилось. В памяти крутился недавний сон. Меня преследовало чувство непонятного страха. Я еще могу понять страх от чего-то реального, но когда боишься того, чего не знаешь, это как-то жутковато.
«К чему это все? К чему? Почему во сне Хасан оказался рядом с Лейлой? Этот странный взгляд Туркмена, будто он хотел меня от чего-то предостеречь. Почему в этих снах я постоянно срываюсь в пропасть и просыпаюсь от ужаса, после которого комок в горле? Почему?» Такие вопросы я мысленно задавал себе, и не находил на них ответы.
Что-то должно произойти, не знаю — что, и не знаю — когда, но этот сон не может повторяться бесконечно, все равно настанет момент, когда он во что-то выльется, так было уже не раз.
«Подожду еще немного, если никто не появится, пойду пешком искать свой блок, а то с ума можно сойти, оставаться наедине с собой становится уже невыносимым».
Я закурил сигарету, и в тот же момент услышал, как мимо палатки с ревом пронесся медицинский тягач и остановился где-то рядом. Через секунду раздались голоса и топот, поведение медиков ничего хорошего не предвещало. Похоже, что привезли откуда-то раненых или убитых. Но откуда? Ночь вроде прошла тихо, стрельбы похожей на перестрелку слышно не было. Я поднялся с носилок, и направился к выходу. Снова послышался гул моторов, судя по звуку, подъехал БТР. И тут я услышал голос Туркмена.
— Бережной где лежит? — крикнул он, обращаясь к медикам.
В этот момент я уже вышел из палатки. Наш БТР стоял метрах в двадцати от меня.
— Туркмен! — выкрикнул я.
Нурлан, услышав окрик, обернулся и, спрыгнув с брони, направился в мою сторону. Шел он не спеша, опустив глаза, и глядел себе под ноги, как будто боялся споткнуться на ровном месте. В его походке и опущенном вниз взгляде было что-то необычное, тревожное, не похожее на поведение Туркмена, это был не тот Туркмен, которого я привык обычно видеть с радостной улыбкой и блеском в глазах. Приблизившись, он посмотрел на меня, мы встретились взглядами. Я в тот же момент понял: что-то случилось. Туркмен изобразил подобие улыбки, во взгляде его не было той знакомой мне радости от встречи. Он обнял меня за плечи, а я все не сводил с него взгляда, ожидая, что он сейчас сообщит что-то неприятное.
— Как ты? А то видок у тебя какой-то неважный, — поинтересовался Туркмен.
— Я-то нормально, хрен на этот видок. Вы сами как? — задал я встречный вопрос.
Туркмен промолчал, он то и дело отводил взгляд в сторону, как будто рассматривал что-то в стороне.
— Туркмен, что случилось? Где остальные? Где Хасан, где пацаны? — я слегка потряс его за плечо.
— Пошли зайдем в палатку, посидим и поговорим спокойно. Много чего случилось, за раз не скажешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44