В восторге - сайт Wodolei
Или Кэти, которая под дождем продавала сережки из перышек на Робсон-стрит. Иногда я видел обоих в угловой бакалейной лавке, где они покупали крафтовские обеды, гранатовый сироп, морковные палочки, хрумкалки и шоколадки с мятной начинкой. Мы по-соседски кивали друг другу, а еще мы время от времени сталкивались в пивной гостиницы «Иель» и разговаривали, и благодаря этим встречам я и смог узнать их получше. Они сидели, рисуя друг другу черепа со скрещенными костями на полосках никотинового пластыря, и пили бочковое пиво.
Подгузник: Хочешь поговорим?
Кэти: Не— а.
Подгузник: Нет так нет.
Кэти (после паузы): Ну хватит уже.
Сам по себе каждый из них мог представлять интерес, но, когда они были вместе, разговор их становился довольно куцым. Иногда это славно — посидеть с неразговорчивыми людьми.
Однако если в их отношениях и присутствовало обожание, оно носило строго односторонний характер. Кэти была влюблена в Подгузника, свою первую любовь, тогда как Подгузник, я подозреваю, видел в Кэти всего лишь сменную подружку. Он «держал ее в узде», щеголяя легкостью, с какой соблазнял других женщин. Он был хорош собой, как ни посмотри, и очень ловко цеплял женщин, обрушивая на них потоки негатива, так что особи с низкой самооценкой так и липли к нему. К примеру, какая-нибудь ночная бабочка не первой свежести спрашивала у него: «Сколько мне лет — ну-ка угадай, красавчик?» — и Подгузник отвечал: «Тридцать три и в разводе… или двадцать восемь и пьющая». Если дама оказывалась его типа, она клевала на это моментально.
Эти Подгузниковы заигрывания доводили Кэти до бешенства. Бывало, когда Подгузник исчезал из-за стола, она мне сама это говорила. Однажды из Кэмлупса приехала сестра Кэти, Донна, и, оказавшись с нами за столиком, она спросила у Кэти, что та нашла в Подгузнике. «Скажи мне честно и откровенно, Кэт, ведь он сидел… распускает руки… не работает…»
— Ну, — ответила Кэти, — мне нравится его походка.
Когда вечерами мы с Подгузником сидели в пивной вдвоем, он задавал мне вопросы вроде: «Почему когда баба сидит на игле, она еще гаже, чем мужик, который сидит на игле?» — «Это что — шутка?» — переспрашивал я, и он говорил: «Нет, я серьезно».
Однако в общем они держались друг с другом в рамках приличий, и большей частью разговор их развивался по легко предсказуемому сценарию.
Подгузник: Ты чего на меня уставилась?
Кэти: Хочу угадать, о чем ты думаешь.
Подгузник: А тебе какая забота, о чем я думаю?
Кэти: Да в общем никакой.
Подгузник: Вот и не лезь не в свое дело.
Впрочем, довольно скоро между ними начались драки, причем настолько громкие, что будили меня даже через коридор. Кэти то и дело появлялась на улице в синяках или с подбитым глазом. Однако подобно большинству пар, живущих по такому сценарию, они никогда не обсуждали тему бытового рукоприкладства с другими.
Как— то раз Кэти, я и уличный паренек -исполнитель экзотических танцев, у которого был выходной, — говорили о смерти за тарелкой жареной картошки в кофейне у Тэта. Обсуждался вопрос: «Что чувствует человек, когда умирает?» Кэти сказала, что это вроде как если ты зашла в магазин и вдруг к дверям подъезжает твой приятель на красивой машине и говорит: «Давай прыгай, прокатимся!» И вы едете немного проветриться. И вот вы уже на шоссе, и все замечательно, и тут твой приятель вдруг поворачивается к тебе и говорит: «Да, кстати, ты ведь умерла», и ты понимаешь, что он прав, но это не важно, потому что ты счастлива, и это настоящее приключение, и все здорово.
Однажды утром после особенно шумной ночи мы с Кэти шли по Дрейк-стрит и увидели ворону, неподвижно стоявшую в луже, в которой отражалось небо,-так что казалось, будто ворона стоит на небе. Тогда Кэти поведала мне, что, по ее представлению, прямо под поверхностью нашего мира есть другой, тайный мир. Она считала, что тайный мир важнее, чем тот, в котором мы живем. «Только вообрази, — сказала она, — как удивились бы рыбы, узнай они, что творится по другую сторону воды. Или просто представь, что ты мог бы дышать под водой и жить вместе с рыбами. Тайный мир совсем близко, но совсем другой».
Я сказал, что тайный мир напоминает мне мир сна, где время, сила притяжения и прочее в том же роде ничего не значат. Кэти ответила, что, может быть, оба эти мира — одно.
Как— то я вернулся домой из библиотеки, где провел полдня, хмуро разглядывая читателей и стараясь заставить их почувствовать себя мещанами. Дверь в квартиру Кэти и Подгузника была распахнута настежь, я сунул туда голову и сказал: «Привет!» В квартире у них была просто невообразимая свалка -ржавые велосипедные цепи, пожелтевшие комнатные растения, сигаретные пачки и окурки, бляхи с надписью «Металлика», пивные бутылки, грязные одеяла и одежда Кэти.
— Кэт. Туз. Вы дома? — спросил я, но ответа не последовало.
Я стоял, оглядываясь, когда вошла Кэти, вид у нее был ужасный, в руках она держала пакет с обедом из «Бургер-Кинга». Она сказала, что Подгузник ее бросил — свалил с какой-то стриптизершей на остров Ванкувер — и что под конец он совсем озверел, из-за того что Кэти стерла все его записи, разогрев кассеты в их крохотной микроволновке.
— Я, наверно, страшно выгляжу?
— Нет, — ответил я, — вовсе нет.
— Ты голодный? Хочешь перекусить?
— Давай не сейчас.
Мы немного помолчали, Кэти подобрала кое-что из разбросанной одежды. Потом сказала:
— Ты ведь когда-то жил в горах, верно? На северном побережье?
Я ответил, что действительно вырос там.
— Там еще такое большое озеро есть, правда? Водохранилище?
— Правда, — сказал я.
— Тоща, знаешь, ты должен мне кое в чем помочь… Что ты сегодня днем делаешь?
Я рассказал, что я всегда делаю днем.
Кэти приспичило посмотреть водохранилище, над каньоном Капилано, за кливлендской плотиной. Она не хотела говорить зачем, пока не приедем, но вид у нее был такой несчастный, что я согласен был даже играть роль гида, лишь бы хоть чуточку ее утешить. И вот мы сели» автобус, едущий к северному побережью, в горы, со всех сторон обступающие город.
Автобус карабкался вверх по дороге на Капилано мимо пригородных домишек, уютно устроившихся среди высоких пихт, болиголова и кедров. Дома эти настолько не гармонировали с моей нынешней жизнью, что мне казалось, будто я в Китае.
Выше в горах уже почти вечернее небо было темным и облачным. Когда влажный ветер с Тихого океана налетает на горы, то всю свою влажность он изливает на них. Как только мы выбрались из автобуса недалеко от кливлендской плотины, с неба упали первые капли дождя, и, переходя дорогу, я заранее знал, что скоро мы промокнем насквозь.
Идти до водохранилища было недалеко, и вскоре я уже смог указать на него Кэти, которой, кажется, оно не очень понравилось — большое, похожее на горное озеро, распростертое по глубокой темной долине.
— Слушай, тут изгородь из колючей проволоки, — сказала Кэти, — а как же нам подойти потрогать воду?
Я ответил, что отсюда, по крайней мере, никак.
— Что же делать?
Я сказал, что придется пробираться лесом, и Кэти ответила, что вот и замечательно, и, пройдя по дороге мимо щита с надписью «ВОДОРАЗДЕЛ. ПРОХОД ЗАПРЕЩЕН», мы вышли к месту, где наша компания устраивала пикники, когда я учился в школе.
Кэти мрачно курила, прижимая свою сумочку к боку; мы прошли через ворота и стали подыматься по грязной подъездной дороге. Вершины гор над нами обволакивал туман, и до слуха доносились только птичьи голоса, да и то изредка, когда, свернув с дороги, мы углубились в лес. Кэти моментально вымокла, пробираясь сквозь кусты морошки, высокую траву и еловую поросль. В ее длинных волосах запутались паутина, иглы пихт и сухие листья черники; ее черные джинсы промокли и облепили икры. Я спросил, не хочет ли она вернуться, но она ответила, что нет, и мы продолжали путь, забредая все глубже в черный лес, где не было даже эха, пока наконец впереди не блеснула вода. Тут Кэти сказала мне: «Стой, не двигайся», — и я застыл.
Я решил, что она заметила медведя или вытащила из сумочки пистолет. Обернувшись, я увидел, что она застыла на полушаге.
— Спорим, — сказала она, — что если мы вот так вот замрем и не будем двигаться и дышать, то сможем остановить время.
И так мы и стояли в глухой лесной чаще, застыв на полушаге, пытаясь остановить время.
Теперь вот что: я верю, что багаж самых важных воспоминаний мы набираем к тридцати годам. После этого память растекается, как вода из переполненного стакана. Новые переживания уже не отпечатлеваются в ней с такой силой и яркостью. Я могу колоться героином вместе с принцессой Уэльской, совершенно голый, в падающем самолете, но это переживание не сравнится с тем, когда в одиннадцатом классе за нами гнались копы, после того как мы побросали в бассейн Тэйдоров стоявшие возле него кресла и столики. Надеюсь, вы меня понимаете.
Мне кажется, Кэти на каком-то уровне чувствовала то же самое — она поняла: все ее важные воспоминания скоро закончатся — то есть ей осталось некое число лет, X лет, на то, чтобы влюбляться в неправильных парней, терпеть издевательства и побои, а потом вся ее память будет заполнена тоской, безнадежностью и болью, и в конце концов после всего этого уже не будет ничего… никаких новых чувств.
Порой мне кажется, что больше всего надо жалеть тех людей, которые не способны соприкоснуться с глубинным,-людей вроде моего скучного и надоедливого зятя, энергичного типа, настолько озабоченного разными стандартами и тем, чтобы им соответствовать, что он лишает себя всякой возможности быть самим собой, единственным и неповторимым. Я представляю, как однажды, уже в летах, он проснется и сокровенная часть его вдруг осознает, что он никогда не существовал взаправду и сам в этом виноват, и он разрыдается от раскаяния, стыда и скорби.
И еще норой мне кажется, что больше всего надо жалеть тех людей, которые познали эту глубину, но утратили ощущение чуда или стали глухи «нему,-людей, захлопнувших дверь в тайный мир, или таких, перед которыми захлопнуло эту дверь время, равнодушие или решения, принятые в минуту слабости.
А дальше случилось вот что: мы с Кэти подошли к самому краю воды, и она достала из сумочки мешочек с герметичной застежкой, а в нем были золотые рыбки с тончайшими вуалевыми хвостами довольно глупого вида, которых неделю назад в одном из редких порывов великодушия подарил ей Подгузник. Мы присели на гладкие валуны рядом с тихой, прозрачной, чистой, бесконечно темной и глубокой озерной водой.
— Человек влюбляется впервые только однажды, верно? — сказала Кэти.
— Ну, тебе-то по крайней мере повезло, — ответил я, — многие еще ждут своего шанса.
Кэти поболтала рукой в гладкой, как стекло, воде, по которой пробежала легкая рябь, бросила в нее пару камешков. Потом взяла мешочек, опустила под воду и прорезала в нем дырку своими острыми, покрытыми черным лаком ногтями.
— Пока-пока, рыбки, — сказала она, глядя, как те, томно поводя хвостами, ушли на глубину, — Дайте слово, что не расстанетесь. У вас только один шанс, другого не будет.
2. Донни
Донни был мелкий жулик, и жил он в конце коридора в крохотной комнатушке рядом с туалетом. Он был молод и приветлив и иногда приглашал меня пообедать, правда, обед обычно сводился к мороженому на палочке, покрытому голубой глазурью, плавленому сыру и пиву в его грязной каморке, краска на стенах которой облупилась, так что можно было видеть все предыдущие слои. Из бытовой техники в комнате был только телефон и автоответчик, чтобы записывать отклики на объявления, которые Донни давал в газету. Мне было страшно жаль его. И хоть сам я сидел на мели, время от времени я водил «то обедать в бистро.
Донни был готов делать что угодно и с кем угодно, правда, по большей части, как он сам говорил, людям не так-то много было и надо. Шестнадцатилетняя девчонка попросила его посидеть с ней голым в горячей ванне; какая-то деловая особа постарше, из яппи, заплатила ему двести пятьдесят долларов только за то, что он согласился посмотреть с ней вместе «Бэтмен возвращается». Донни говорил, что именно такие вещи заставляют его всерьез задумываться над человеческой природой, а вовсе не те клиенты, которые напяливают кожаные маски и норовят отбить тебе почки.
Каждый день с наступлением темноты, когда оконные стекла становились зеркальными, Донни выходил из ванной, встряхивая, как собака, своими короткими мокрыми черными волосами, спускался по скрипучей гостиничной лестнице и отправлялся на вечернее дело. Он говорил, что сам себя мыслит антрепренером; что уличные мальчишки прозвали его Путтано, или Потаскун; что все лучше, чем работа, которая была у него до этого, — водить автобус, курсировавший между аэропортом и одной из центральных гостиниц.
Как ни странно, у Донни был свой бухгалтер по имени Мейер, двухметроворостый обитатель первого этажа, питавший пагубное пристрастие к разного рода сборищам. Мейер уговаривал Донни подавать объявления типа: «Я расскажу вам свои сокровеннейшие фантазии… Пошлите почтовым переводом двадцать долларов на имя „крутой мужик", абонентский ящик…» Объявления помещались на тот случай, если налоговая инспекция решит прищучить Донни и ему придется отмывать свои деньги. Но куда там! Единственное, на что Донни мог бы, гипотетически, откладывать деньги, так это на осуществление своей мечты, о которой он упомянул один-единственный раз. Мечта состояла в том, чтобы «устроить большой солярий, где бы каждый лежак был подключен к компьютеру и чтобы маленькие девочки нажимали мне кнопки за три доллара двадцать пять центов в час».
Донни все время умудрялся где-нибудь напороться на нож. Кожа его напоминала старую кожаную кушетку в зале ожидания автовокзала, но его это нимало не беспокоило. Однажды вечером после танцулек в одном баре и уличной стычки между шайками Алексиса и Кристла Донни заявился домой украшенный каллиграфическими кровавыми надписями по всему животу. Я пробовал уговорить его пойти в больницу Св. Павла, где его могли бы зашить, но он отказался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
Подгузник: Хочешь поговорим?
Кэти: Не— а.
Подгузник: Нет так нет.
Кэти (после паузы): Ну хватит уже.
Сам по себе каждый из них мог представлять интерес, но, когда они были вместе, разговор их становился довольно куцым. Иногда это славно — посидеть с неразговорчивыми людьми.
Однако если в их отношениях и присутствовало обожание, оно носило строго односторонний характер. Кэти была влюблена в Подгузника, свою первую любовь, тогда как Подгузник, я подозреваю, видел в Кэти всего лишь сменную подружку. Он «держал ее в узде», щеголяя легкостью, с какой соблазнял других женщин. Он был хорош собой, как ни посмотри, и очень ловко цеплял женщин, обрушивая на них потоки негатива, так что особи с низкой самооценкой так и липли к нему. К примеру, какая-нибудь ночная бабочка не первой свежести спрашивала у него: «Сколько мне лет — ну-ка угадай, красавчик?» — и Подгузник отвечал: «Тридцать три и в разводе… или двадцать восемь и пьющая». Если дама оказывалась его типа, она клевала на это моментально.
Эти Подгузниковы заигрывания доводили Кэти до бешенства. Бывало, когда Подгузник исчезал из-за стола, она мне сама это говорила. Однажды из Кэмлупса приехала сестра Кэти, Донна, и, оказавшись с нами за столиком, она спросила у Кэти, что та нашла в Подгузнике. «Скажи мне честно и откровенно, Кэт, ведь он сидел… распускает руки… не работает…»
— Ну, — ответила Кэти, — мне нравится его походка.
Когда вечерами мы с Подгузником сидели в пивной вдвоем, он задавал мне вопросы вроде: «Почему когда баба сидит на игле, она еще гаже, чем мужик, который сидит на игле?» — «Это что — шутка?» — переспрашивал я, и он говорил: «Нет, я серьезно».
Однако в общем они держались друг с другом в рамках приличий, и большей частью разговор их развивался по легко предсказуемому сценарию.
Подгузник: Ты чего на меня уставилась?
Кэти: Хочу угадать, о чем ты думаешь.
Подгузник: А тебе какая забота, о чем я думаю?
Кэти: Да в общем никакой.
Подгузник: Вот и не лезь не в свое дело.
Впрочем, довольно скоро между ними начались драки, причем настолько громкие, что будили меня даже через коридор. Кэти то и дело появлялась на улице в синяках или с подбитым глазом. Однако подобно большинству пар, живущих по такому сценарию, они никогда не обсуждали тему бытового рукоприкладства с другими.
Как— то раз Кэти, я и уличный паренек -исполнитель экзотических танцев, у которого был выходной, — говорили о смерти за тарелкой жареной картошки в кофейне у Тэта. Обсуждался вопрос: «Что чувствует человек, когда умирает?» Кэти сказала, что это вроде как если ты зашла в магазин и вдруг к дверям подъезжает твой приятель на красивой машине и говорит: «Давай прыгай, прокатимся!» И вы едете немного проветриться. И вот вы уже на шоссе, и все замечательно, и тут твой приятель вдруг поворачивается к тебе и говорит: «Да, кстати, ты ведь умерла», и ты понимаешь, что он прав, но это не важно, потому что ты счастлива, и это настоящее приключение, и все здорово.
Однажды утром после особенно шумной ночи мы с Кэти шли по Дрейк-стрит и увидели ворону, неподвижно стоявшую в луже, в которой отражалось небо,-так что казалось, будто ворона стоит на небе. Тогда Кэти поведала мне, что, по ее представлению, прямо под поверхностью нашего мира есть другой, тайный мир. Она считала, что тайный мир важнее, чем тот, в котором мы живем. «Только вообрази, — сказала она, — как удивились бы рыбы, узнай они, что творится по другую сторону воды. Или просто представь, что ты мог бы дышать под водой и жить вместе с рыбами. Тайный мир совсем близко, но совсем другой».
Я сказал, что тайный мир напоминает мне мир сна, где время, сила притяжения и прочее в том же роде ничего не значат. Кэти ответила, что, может быть, оба эти мира — одно.
Как— то я вернулся домой из библиотеки, где провел полдня, хмуро разглядывая читателей и стараясь заставить их почувствовать себя мещанами. Дверь в квартиру Кэти и Подгузника была распахнута настежь, я сунул туда голову и сказал: «Привет!» В квартире у них была просто невообразимая свалка -ржавые велосипедные цепи, пожелтевшие комнатные растения, сигаретные пачки и окурки, бляхи с надписью «Металлика», пивные бутылки, грязные одеяла и одежда Кэти.
— Кэт. Туз. Вы дома? — спросил я, но ответа не последовало.
Я стоял, оглядываясь, когда вошла Кэти, вид у нее был ужасный, в руках она держала пакет с обедом из «Бургер-Кинга». Она сказала, что Подгузник ее бросил — свалил с какой-то стриптизершей на остров Ванкувер — и что под конец он совсем озверел, из-за того что Кэти стерла все его записи, разогрев кассеты в их крохотной микроволновке.
— Я, наверно, страшно выгляжу?
— Нет, — ответил я, — вовсе нет.
— Ты голодный? Хочешь перекусить?
— Давай не сейчас.
Мы немного помолчали, Кэти подобрала кое-что из разбросанной одежды. Потом сказала:
— Ты ведь когда-то жил в горах, верно? На северном побережье?
Я ответил, что действительно вырос там.
— Там еще такое большое озеро есть, правда? Водохранилище?
— Правда, — сказал я.
— Тоща, знаешь, ты должен мне кое в чем помочь… Что ты сегодня днем делаешь?
Я рассказал, что я всегда делаю днем.
Кэти приспичило посмотреть водохранилище, над каньоном Капилано, за кливлендской плотиной. Она не хотела говорить зачем, пока не приедем, но вид у нее был такой несчастный, что я согласен был даже играть роль гида, лишь бы хоть чуточку ее утешить. И вот мы сели» автобус, едущий к северному побережью, в горы, со всех сторон обступающие город.
Автобус карабкался вверх по дороге на Капилано мимо пригородных домишек, уютно устроившихся среди высоких пихт, болиголова и кедров. Дома эти настолько не гармонировали с моей нынешней жизнью, что мне казалось, будто я в Китае.
Выше в горах уже почти вечернее небо было темным и облачным. Когда влажный ветер с Тихого океана налетает на горы, то всю свою влажность он изливает на них. Как только мы выбрались из автобуса недалеко от кливлендской плотины, с неба упали первые капли дождя, и, переходя дорогу, я заранее знал, что скоро мы промокнем насквозь.
Идти до водохранилища было недалеко, и вскоре я уже смог указать на него Кэти, которой, кажется, оно не очень понравилось — большое, похожее на горное озеро, распростертое по глубокой темной долине.
— Слушай, тут изгородь из колючей проволоки, — сказала Кэти, — а как же нам подойти потрогать воду?
Я ответил, что отсюда, по крайней мере, никак.
— Что же делать?
Я сказал, что придется пробираться лесом, и Кэти ответила, что вот и замечательно, и, пройдя по дороге мимо щита с надписью «ВОДОРАЗДЕЛ. ПРОХОД ЗАПРЕЩЕН», мы вышли к месту, где наша компания устраивала пикники, когда я учился в школе.
Кэти мрачно курила, прижимая свою сумочку к боку; мы прошли через ворота и стали подыматься по грязной подъездной дороге. Вершины гор над нами обволакивал туман, и до слуха доносились только птичьи голоса, да и то изредка, когда, свернув с дороги, мы углубились в лес. Кэти моментально вымокла, пробираясь сквозь кусты морошки, высокую траву и еловую поросль. В ее длинных волосах запутались паутина, иглы пихт и сухие листья черники; ее черные джинсы промокли и облепили икры. Я спросил, не хочет ли она вернуться, но она ответила, что нет, и мы продолжали путь, забредая все глубже в черный лес, где не было даже эха, пока наконец впереди не блеснула вода. Тут Кэти сказала мне: «Стой, не двигайся», — и я застыл.
Я решил, что она заметила медведя или вытащила из сумочки пистолет. Обернувшись, я увидел, что она застыла на полушаге.
— Спорим, — сказала она, — что если мы вот так вот замрем и не будем двигаться и дышать, то сможем остановить время.
И так мы и стояли в глухой лесной чаще, застыв на полушаге, пытаясь остановить время.
Теперь вот что: я верю, что багаж самых важных воспоминаний мы набираем к тридцати годам. После этого память растекается, как вода из переполненного стакана. Новые переживания уже не отпечатлеваются в ней с такой силой и яркостью. Я могу колоться героином вместе с принцессой Уэльской, совершенно голый, в падающем самолете, но это переживание не сравнится с тем, когда в одиннадцатом классе за нами гнались копы, после того как мы побросали в бассейн Тэйдоров стоявшие возле него кресла и столики. Надеюсь, вы меня понимаете.
Мне кажется, Кэти на каком-то уровне чувствовала то же самое — она поняла: все ее важные воспоминания скоро закончатся — то есть ей осталось некое число лет, X лет, на то, чтобы влюбляться в неправильных парней, терпеть издевательства и побои, а потом вся ее память будет заполнена тоской, безнадежностью и болью, и в конце концов после всего этого уже не будет ничего… никаких новых чувств.
Порой мне кажется, что больше всего надо жалеть тех людей, которые не способны соприкоснуться с глубинным,-людей вроде моего скучного и надоедливого зятя, энергичного типа, настолько озабоченного разными стандартами и тем, чтобы им соответствовать, что он лишает себя всякой возможности быть самим собой, единственным и неповторимым. Я представляю, как однажды, уже в летах, он проснется и сокровенная часть его вдруг осознает, что он никогда не существовал взаправду и сам в этом виноват, и он разрыдается от раскаяния, стыда и скорби.
И еще норой мне кажется, что больше всего надо жалеть тех людей, которые познали эту глубину, но утратили ощущение чуда или стали глухи «нему,-людей, захлопнувших дверь в тайный мир, или таких, перед которыми захлопнуло эту дверь время, равнодушие или решения, принятые в минуту слабости.
А дальше случилось вот что: мы с Кэти подошли к самому краю воды, и она достала из сумочки мешочек с герметичной застежкой, а в нем были золотые рыбки с тончайшими вуалевыми хвостами довольно глупого вида, которых неделю назад в одном из редких порывов великодушия подарил ей Подгузник. Мы присели на гладкие валуны рядом с тихой, прозрачной, чистой, бесконечно темной и глубокой озерной водой.
— Человек влюбляется впервые только однажды, верно? — сказала Кэти.
— Ну, тебе-то по крайней мере повезло, — ответил я, — многие еще ждут своего шанса.
Кэти поболтала рукой в гладкой, как стекло, воде, по которой пробежала легкая рябь, бросила в нее пару камешков. Потом взяла мешочек, опустила под воду и прорезала в нем дырку своими острыми, покрытыми черным лаком ногтями.
— Пока-пока, рыбки, — сказала она, глядя, как те, томно поводя хвостами, ушли на глубину, — Дайте слово, что не расстанетесь. У вас только один шанс, другого не будет.
2. Донни
Донни был мелкий жулик, и жил он в конце коридора в крохотной комнатушке рядом с туалетом. Он был молод и приветлив и иногда приглашал меня пообедать, правда, обед обычно сводился к мороженому на палочке, покрытому голубой глазурью, плавленому сыру и пиву в его грязной каморке, краска на стенах которой облупилась, так что можно было видеть все предыдущие слои. Из бытовой техники в комнате был только телефон и автоответчик, чтобы записывать отклики на объявления, которые Донни давал в газету. Мне было страшно жаль его. И хоть сам я сидел на мели, время от времени я водил «то обедать в бистро.
Донни был готов делать что угодно и с кем угодно, правда, по большей части, как он сам говорил, людям не так-то много было и надо. Шестнадцатилетняя девчонка попросила его посидеть с ней голым в горячей ванне; какая-то деловая особа постарше, из яппи, заплатила ему двести пятьдесят долларов только за то, что он согласился посмотреть с ней вместе «Бэтмен возвращается». Донни говорил, что именно такие вещи заставляют его всерьез задумываться над человеческой природой, а вовсе не те клиенты, которые напяливают кожаные маски и норовят отбить тебе почки.
Каждый день с наступлением темноты, когда оконные стекла становились зеркальными, Донни выходил из ванной, встряхивая, как собака, своими короткими мокрыми черными волосами, спускался по скрипучей гостиничной лестнице и отправлялся на вечернее дело. Он говорил, что сам себя мыслит антрепренером; что уличные мальчишки прозвали его Путтано, или Потаскун; что все лучше, чем работа, которая была у него до этого, — водить автобус, курсировавший между аэропортом и одной из центральных гостиниц.
Как ни странно, у Донни был свой бухгалтер по имени Мейер, двухметроворостый обитатель первого этажа, питавший пагубное пристрастие к разного рода сборищам. Мейер уговаривал Донни подавать объявления типа: «Я расскажу вам свои сокровеннейшие фантазии… Пошлите почтовым переводом двадцать долларов на имя „крутой мужик", абонентский ящик…» Объявления помещались на тот случай, если налоговая инспекция решит прищучить Донни и ему придется отмывать свои деньги. Но куда там! Единственное, на что Донни мог бы, гипотетически, откладывать деньги, так это на осуществление своей мечты, о которой он упомянул один-единственный раз. Мечта состояла в том, чтобы «устроить большой солярий, где бы каждый лежак был подключен к компьютеру и чтобы маленькие девочки нажимали мне кнопки за три доллара двадцать пять центов в час».
Донни все время умудрялся где-нибудь напороться на нож. Кожа его напоминала старую кожаную кушетку в зале ожидания автовокзала, но его это нимало не беспокоило. Однажды вечером после танцулек в одном баре и уличной стычки между шайками Алексиса и Кристла Донни заявился домой украшенный каллиграфическими кровавыми надписями по всему животу. Я пробовал уговорить его пойти в больницу Св. Павла, где его могли бы зашить, но он отказался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15