И тебя часто вспоминал, ты же мой самый близкий друг. И потом я вдруг понял, что я и есть тот иждивенец, о котором ты говорил. А я не хочу быть иждивенцем. И эту степень я не хочу получать за чужой счет. Никто мне не скажет этого. Даже, может быть, и не узнает. Но я-то буду знать, что я иждивенец. И всю жизнь так. Не хочу.
— Тимо, — я не знал, что ему сказать, потому что никак не мог — собраться с мыслями. — Но почему ты не пришел ко мне, почему ты мне ничего не сказал? Поговорили бы, выяснили, что происходит на самом деле…
— Надо было, — вяло сказал Тимо. — Все собирался. Знаешь, я всегда целину вспоминаю. Как мы там хорошо с тобой жили. Помнишь нашу палатку? Я все время вспоминаю. С тех пор как-то все изменилось.
— Так что же, ты со мной только в Актюбинске можешь дружить ?
— Да нет, — сказал Тимо. — Дело не в Актюбинске. Что-то в нас самих переменилось. Больше в тебе, по-моему. Слушай, а чего это мы на рынок пришли?
— За цветами — сказал — я. — Надо купить букет цветов, желательно хороших роз.
Мы их купили. Большой букет свежих пунцовых роз.
— Ты куда это собрался?
— На вокзал, — сказал я. — Провожать одну приятельницу. Тимо, дай мне время подумать, я тебя прошу. И ничего без меня не решай. Я тебе честно скажу — уходить тебе или нет. Ты мне веришь?
— Верю, — сказал Тимо. — Но я и себе верю.
— Правильно, — сказал я. — Но я ведь умнее. А, Тимо?
— Иди к черту! — сказал Тимо и в первый раз улыбнулся.
— Обещаешь?
— Ладно. Подожду немного.
— Только не устанавливай срока. Я тебе скажу. Честно. Мне надо подумать.
Мы попрощались. Я шел и думал, словно выполнял обещание, только что данное Тимо. Странно устроен человек, странно и хрупко. Я ведь не Тимо имел в виду, когда, говорил об «иждивенцах науки». Честное слово, не его. А он все принял на свой счет… А может быть, он прав? Так прав или нет?! Тебе ли решать это?.. Надо же! Даже не помню, когда и что я ему наговорил. Слова. Просто слова… А они, однажды сказанные, существуют отдельно от тебя и что-то меняют в окружающем мире. Просто слова. Однажды сказанные и давно забытые. Мы еще поговорим, Тимо. Обещаю.
Я спросил у дежурного по станции, где стоит состав, отправляющийся на Трускавец. Он сказал, что на перрон он будет подан часа через полтора, не раньше, а сейчас стоит где-то в депо.
Проводник первого вагона, полная женщина средних лет, мыла пол.
— Хорошее дело — цветы, — одобрила она и открыла мне дверь в третье купе. — Вот это, что ли?
— Да.
Это было удобное двухместное купе, в котором так любят совершать свадебное путешествие молодожены. В купе было прохладно — так и тянуло к дивану, хотелось прилечь и закрыть глаза. Я разложил на столике цветы в виде немыслимо запутанного пасьянса и присел на несколько минут, только сейчас ощутив усталость от хождения. Спустя некоторое время в купе заглянула проводница:
— Вы еще не ушли?
— Да вот думаю еще записку написать… — сказал я, чтобы как-то объяснить свое пребывание в пустом купе. Я подумал, что и впрямь было бы неплохо написать записку, но мысль о том, что надо думать над ее содержанием, показалась мне невыносимой. Да и в конце концов цветы — достаточно полнозвучный и гармоничный завершающий аккорд, не нуждающийся ни в каких дополнительных эффектах.
Я пошел к выходу. Протянул розу проводнице.
— Спасибо, — сказала она. — Вот и у меня праздник. Написали записку?
— Нет, — сказал я. — К чему? Все слова — ложь. — Очевидно, надо было улыбнуться, потому что проводница посмотрела на меня с удивлением.
Я шел по вечерней улице к отцу. Я позвонил, и он открыл дверь. Это был странный и все же приятный вечер. Мы почти ни о чем не говорили, изредка обмениваясь словами. Было довольно-таки поздно, когда я собрался уйти. Он предложил мне остаться, и я был склонен к тому, чтобы согласиться, испытывая в теле какую-то вялость и ломоту, но отказался, потому что мне вдруг захотелось очутиться у себя дома. Я попрощался с ним, обещав завтра позвонить, и ушел. Он стоял на лестничной площадке и смотрел мне вслед.
Было очевидно, что ждать такси не имеет никакого смысла. За полчаса моего пребывания на стоянке очередь претендентов на услуги этого удобнейшего вида городского транспорта уменьшилась настолько незначительно, что простейший расчет предусматривал появление моей машины в лучшем случае на рассвете. Самое правильное было бы уйти, но сама мысль о ходьбе, даже до троллейбусной остановки, казалась мне невыносимой. Каждый раз, завидев приближающийся зеленый огонек, лидеры очереди бросались к машине, но, услышав немыслимый маршрут, предлагаемый закончившим смену водителем, понуро отходили на исходные позиции. За все время подъехали всего три машины, водители которых в этой ситуации произвели впечатление безрассудных великодушных чудаков, по непонятным причинам разрешивших сесть в свою машину каким-то посторонним людям с улицы.
Подъехало еще одно такси, водитель высунулся в окошко и объявил, что едет в шестой парк. На стоящих это не произвело никакого впечатления, да и по тону водителя чувствовалось, что он остановился просто для очистки совести, даже мысли не допуская о том, что найдется хоть один человек, кому понадобится ночью ехать в этот шестой парк, находящийся, очевидно, в полном удалении от мест, пригодных для обитания человека.
— Прекрасно, — испытывая прилив жгучей ненависти ко всем таксистам мира, неожиданно для себя сказал я. — Шестой парк — это как раз то, что мне нужно. Поехали!
Водитель, коренастый парень в гимнастерке, с полным добродушным лицом, удивленно посмотрел на меня, по-видимому, не сразу поверив в свою удачу.
— Вам куда? — на всякий случай переспросил он.
— Я же сказал, в шестой парк, если только вам это по пути, конечно…
— Как же! Машина же к шестому парку приписана, вон и на стекле цифра, — он открыл предусмотрительно запертую изнутри переднюю дверцу, и я под завистливыми взглядами очереди сел рядом с ним. Он включил счетчик, и машина сорвалась с места.
— Да, вот еще что, поедем в шестой парк, но по дороге заедем в одно место, — я назвал свой адрес.
— Это же в другом конце города, — озадаченно сказал ои.
— Известное дело, что в другом, — сварливо сказал я. — Ну и что? Может быть, туда проезд такси запретили?
— Смена кончилась, — пробормотал парень. — Я и так опаздываю, а это верных полчаса лишних.
Я откинулся на сиденье и закрыл глаза. Голова налилась тяжестью, ломило кости. Не хотелось двигаться. Я непроизвольно вздохнул, когда увидел, что машина замедлила ход у моего дома.
— Сдачи не надо, — он молча посмотрел на меня, и мне стало неловко за мой вынужденный обман. — В следующий раз — сказал я. — В следующий раз мы с тобой, друг, непременно съездим в шестой парк, а сегодня, извини, не могу. Заболел я, кажется.
Я неподвижно сидел в кресле и не испытывал никакого желания подняться и включить свет или произвести любое другое действие, свойственное человеку, пришедшему в свою квартиру. Я вспомнил, что это последний вечер так хорошо проведенного отдыха, но подумал об этом как-то нехотя и так же вяло, сделав усилие, отогнал эту почему-то вдруг показавшуюся мне неприятной и неуместной мысль.
С удивлением ощутил, что мое состояние даже отдаленно не соответствует привычному удовлетворению и спокойствию, охватывающим меня каждый раз по возвращении домой. Напротив, я испытывал какую-то беспричинную тоску, и беспокойство, и тревогу оттого, что я бессилен остановить поток, в который я погружался с каждой минутой все глубже, парализующий мою волю и Мышление.
Я встал, и включил свет, и заходил по комнате, выглядевшей в этот вечер непомерно большой и до отвращения неуютной, всем своим существом, буквально физически ощущая тоску, не понимая, в чем причины ее и истоки. Это было настолько непонятно и несвойственно мне, что я испугался. Я попытался связать в один клубок разбегающиеся мысли, и, когда, собрав все силы, мне на одно мгновение это удалось, я увидел вокруг себя пустоту, в которой бесполезно было искать ответа. Это продолжалось долго. Я бесцельно блуждал по комнате и передней, зашел в ванную и так же машинально, как и все, что я делал в этот вечер, включил свет. Из зеркала глянуло на меня неестественно бледное, измученное, с искаженными чертами лицо человека, в котором ни один из моих знакомых не признал бы меня.
Я вышел в переднюю, но что-то увиденное заставило меня вернуться и снова подойти к зеркалу. На стеклянной полочке рядом с бритвенным прибором и тюбиком зубной пасты лежал гребень. Я взял его в руки. Это был обыкновенный пластмассовый гребень, забытый здесь ею после утренней ванны.
Я стоял с этим гребнем в руках и очень отчетливо, во всех подробностях вспоминал сегодняшнее утро и чувствовал, как, вытесняя прочь все, меня обволакивает теплая душистая волна нежности. Я стоял и вспоминал, а память услужливо проворачивала передо мной красочную ленту, истинную стоимость каждого кадра которой я, кажется, начинал узнавать…
Я почувствовал, как прорвалась какая-то липкая пелена, до этой минуты покрывавшая мое сознание, изолировавшая его от мира, и только сейчас оно получило доступ к нему и обостренно и жадно, стремясь наверстать упущенное, начало впитывать в себя непривычно яркие цвета, запахи и звуки…
Это было похоже на чудо или на невероятно впечатляющей силы фокус, но мне с пронзительной ясностью открылась грань бытия, о существовании которой я знал всегда, но увидел ее впервые, и я изо всех сил вглядывался в нее, стараясь запомнить все, так как понимал и боялся, что скоро это видение исчезнет. Возможно, навсегда.
Я уверен — это была минута подлинного озарения, позволившая мне увидеть со стороны и ее и себя, сгорающих в высоком и чистом пламени, не подвластном отныне и навсегда расчету и правилам житейской логики…
Я снова и снова повторял ей все слова, сказанные ей, только сейчас узнав истинное значение, силу и сокровенный смысл их.
Я ощутил в себе счастье, впервые в жизни поняв, какое это ни с чем не сравнимое наслаждение — почувствовать себя в полной мере счастливым.
…А потом пришло ощущение утраты, и горечи, и досады на себя, и удивление. Я не мог понять и представить себе, что происходило со мной, как мог я добровольно расстаться с ней, хоть на один день, как буду жить без уверенности видеть ее изо дня в день рядом с собой…
Мне вдруг показалось, что моими действиями управляет какая-то посторонняя воля, доброта и сила которой во много раз превышают мою. Мне показалось так, когда я неожиданно для себя пошел к телефону, показалось на один неуловимый миг и прошло, потому что эта мысль, мимолетная и нелепая, исчезла навсегда, прежде чем я поднял трубку.
Я позвонил в справочную Аэрофлота, и мне ответила дежурная приятным, доброжелательным голосом. Она сказала, что самолеты в Трускавец вылетают через день по четным числам, что билеты на завтрашний двенадцатичасовой рейс в кассе имеются и что я могу быть уверенным, что летная погода, как минимум, сохранится во все дни этой недели. Я поблагодарил и положил трубку.
Я прикинул все свои дела на завтра, и выяснилось, что вполне справлюсь с ними до времени отлета. Успею заехать в сберкассу за деньгами, отложенными на летний отдых, в институт с заявлением о предоставлении очередного месячного отпуска и попрощаться с отцом. Я улыбнулся, представив себе ее лицо, когда она, выйдя из вагона в Трускавце, увидит меня на перроне.
Я разделся и лег. Настроение у меня было удивительно радостное и легкое, и омрачить его не могло даже то, что мое колено совершенно не вовремя, по какому-то странному совпадению именно левое, распухло, и покраснело, и причиняло мне довольно сильную, впрочем, вполне терпимую боль, время от времени отдающуюся короткими вспышками в мышцах нижней части живота и левого бедра.

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11