Его-то пастор просто ненавидел. В три года раз он вдруг вспоминал, что в родном захолустье у него осталась семья, дом, - два дома даже, старый и новый, - старуха жена, которая старше его на семь лет, и две взрослые дочери, и на все это надлежало бы взглянуть хозяйским оком. И тогда он с легкостью театрального предпринимателя, для которого все на свете одинаково важно и на все равно наплевать, доставал где-то лошадь и верхом прискакивал в Стратфорд. Пастор видел его несколько раз (в последнее время он что-то зачастил). Шарлатан был тогда одет джентльменом, кутался в тонкий зеленый плащ и звенел шпорами. Стоя в церкви, он расточал улыбочки и с величайшей готовностью раскланивался на все стороны. Уж по одной улыбочке можно было понять, из какого гнезда вылетела эта птица и много ли ей дела до старухи жены, двух дочерей, скромной апостольской церкви в Стратфорде и всего Стратфорда вообще. А старая Анна, эта голосистая и здоровая, как медведица, дурища, ходила перед ним на цыпочках и млела от одного его голоса. А от чего тут млеть, скажите пожалуйста, на что тут смотреть?!
И, откашлявшись, пастор сказал:
- Живете-то вы неплохо, матушка! Я недавно проходил мимо вас и любовался домом. Такой дом тысячу лет простоит. Мэри, - обратился он к жене, а ты бы...
И его понятливая жена сейчас же плавно встала со стула и сказала:
- Миссис Анна, так, значит, вы потом пройдете на кухню, я вам кое-что покажу.
Когда она ушла, Анна подняла на пастора большие желтые, как у умной собаки, глаза и посмотрела прямо, скорбно и просто.
- Ну, значит, приезжает? - бодро спросил Кросс, подвигаясь к Анне.
Та кивнула головой.
- Да, я уже слышал, у них там театр сгорел, что ли?.. Что, письма от него не получали?.. Ах, получили все-таки! А ну, покажите-ка!..
Анна протянула пастору сложенный лист бумаги. Тот развернул его, пробежал глазами и положил ей на колени.
- Ну, а что говорят дочери? - спросил он, и по тому, как старуха замедлила с ответом, понял: говорят они неладно.
- Ну, да-да, - понятливо кивнул он головой, разговоры-то, конечно, идут у вас всякие, и я представляю...
- Юдифь говорит, - тяжело выговорила старуха, - пришло время, так он и о доме вспомнил, кутилка!
Юдифь была младшая, незамужняя дочь. Она отца терпеть не могла, а мать свою ела поедом.
- Так? А Сюзанна? - спросил пастор.
Анна только рукой махнула.
- Но она, кажется, вообще недолюбливала отца, вскользь вспомнил пастор. - Я помню, когда вы еще покупали дом... там что-то такое было...
- Ну, тогда-то она, положим, долюбливала! - с горечью воскликнула старуха. - И все "они его тогда любили! Ну как же! Бывало, покоя не дают: "А когда папа приедет?", "А когда папа приедет, подарки нам привезет?" Вот как было тогда! А как стали-то повзрослее...
- Да, - сказал пастор задумчиво, - дочери повзрослели и отошли от отца. Когда наши дети вырастают, они начинают судить нас. Да, так и бывает в жизни!
- Ну, да что там говорить, он всегда о нас заботился, - грубовато отмахнулась старуха от благочестивых слов пастора. - Мы только благодаря ему всегда имели верный кусок хлеба. Это-то почему они забывают?!
Пастор невольно улыбнулся. Анна была состоятельной женщиной - с домами, землей, просто деньгами, - но все это она называла по-крестьянски: "кусок хлеба".
- Все это так, но ведь не одним куском хлеба живет человек, - вот о чем, верно, думают ваши дочери! - мягко напомнил пастор.
- А я говорю, когда Сюзанна была малюткой, она ничего такого не воображала, - упрямо сказала старуха и даже как будто бы кулаком пристукнула, - и он тоже любил ее и хотел увезти в Лондон, да я не дала. Я тогда сказала: "Нет, это все-таки не мальчик. Вот если бы был жив наш малютка Гамлет, тогда другое дело". Но он умер, наш первенец...
Она и о смерти сына говорила тяжело, спокойно и бесчувственно, и пастору даже стало жаль ее. Он и сам не так давно узнал, что такое недостойная любовь и как трудно от нее избавиться.
- Конечно, любовь к родителям - это одна из основных христианских добродетелей, - сказал он докторально, уже голосом проповедника. - И этого никогда не следует забывать ни вам, ни дочерям. Когда отец после многолетней отлучки возвращается под семейный кров, это хорошо. Какой бы ни был отец. Но, ведь, с другой стороны...
- А я что говорю? Я это же и говорю! - радостно воскликнула Анна, не дав пастору сказать об этой другой стороне. - Я тоже говорю: "Детки, он ваш отец! Плох ли, хорош ли он был ко мне - это дело наше супружеское, вам в нем не разобраться, но к вам он всегда был хорош. О вас-то он всегда заботился". Вот дом этот купил. Зачем он ему, спрашивается? Он живет в Лондоне, а мы бы и в старом прожили, - много ли нам, старикам, места-то надо? Я и то говорила: "Ну его! Что ты покупаешь такой большой? Что, у тебя денег лишних много?" - "Нет, говорит, как же, надо купить, дочери большие, скоро замуж повыйдут, дети пойдут - нужен будет простор". Большие! - Она скорбно улыбнулась. - Сюзанне тогда было четырнадцать, а сейчас она говорит... старуха понизила голос, и было видно, как ей трудно все это рассказывать постороннему человеку, хотя он и пастор, - говорит: "Он не для нас это купил, а для себя, чтоб вольнее было кутить". Вот ведь как она мне отрезала, а разве это дочернее дело, говорить об отце такие слова? Я вас спрашиваю ее ли это дело? Отец ее породил, так ей ли судить его? Какой бы он там ни был!
Пастор покачал головой и мудро улыбнулся.
- Вот именно, какой бы он ни был... ox-ox! - Он помолчал и заговорил строго, уже без улыбки: - Как будто бы дать ответ на ваш вопрос церкви очень нетрудно: "Чти отца своего и мать свою, и долголетен будешь ты на земле". Так сказано в писании вот и все. Заметьте: там не говорится ни какого отца, ни какую мать, просто чти всякого - так нас учит Спаситель. Но... - пастор тонко улыбнулся, будем рассуждать и дальше. Мы состоим не только из земной плоти, но и из духа, дарованного Господом. "Отче наш, иже еси на небеси", молимся мы. Так что же будет, если отец земной станет отвращать ребенка от его отца небесного? Что, если он, давший ему только горсть праха, земную персть, возомнит себя единым творцом дитяти и начнет губить его бессмертную душу? Разве не вправе тогда Господь заступиться за достояние свое? Вы поняли меня, миссис Анна?
Теперь старуха сидела неподвижно, сложив на коленях большие темные руки, и слушала.
Пастор посмотрел на нее и вздохнул.
- Вам тяжело слушать, а мне тяжело говорить. Но говорить все-таки надо, миссис Анна. Когда вы меня позвали из моего сада, я подвязывал свою сломанную яблоньку и думал о вас и так и этак, но когда вошел и увидел вашу печаль, то, кажется. Бог осенил меня пониманием, - он улыбнулся просто и благостно, - ибо когда мы вопрошаем своего Создателя с верой и благоговением, он всегда отвечает нам просто и ясно. Итак, ваш супруг возвращается к вам в семью - отлично! Пусть двери вашего дома будут широко открыты перед ним. Пусть отца, мужа и тестя встретят только одни светлые лица. Пусть его никто не расспрашивает, а тем более не попрекает прошлым. Пусть будут огни, песни и музыка. Но... тут пастор поднял руку, и его голос набрал высоту, - но пусть и Господь не будет обойден в этом пире. Ибо кто же знает, с чем возвращается ваш муж? До сих пор в вашем доме слышались только простые слова о дне и злобе его и звучали молитвы. Он же привык к божбе, джиге и уличным песнопениям. Так что же захочет услышать он от вас сейчас? Не потребует ли он от своих дочерей сделать выбор между отцом земным и отцом небесным - между телом и душой?
Анна по-прежнему молчала, и пастор ответил за нее сам:
- Вот вы не знаете это, и правильно - он же ничего не пожелал вам объяснить. Он просто написал: "Театр сгорел, жди, я еду". А сердца наши неустанно спрашивают - зачем? Зачем? Зачем ты пожелал вернуться? - Пастор выдержал приличную паузу и продолжал: - Царь-псалмопевец писал: "Блажен муже, иже не ходит на совет нечестивых и не сидит в собрании развратителей". А ваш муж не таков - он ходил, и сидел, и даже, простите меня, возлежал в собрании развратителей. Ну что там говорить! Мы же знаем кое-что про его молодые годы!
Матушка Анна теперь уж не глядела на пастора и ничего не ждала, а сидела, опустив голову, и покорно слушала. Она знала: все, что говорит достопочтенный Кросс, правильно, и она сама повторяла себе это не раз. Ведь вот опять, защищая своего нечестивого мужа, она не удержалась и похвасталась своим добром. А ведь это все - дома, земля, закладные - нажито неправедным путем: плясками, песнями и беснованием, и за все это когда-нибудь Господь Бог спросит ответа. Не с них, так с детей. Она знала это и теперь ждала только последнего пасторского слова. А достопочтенный Кросс вынул карманный молитвенник, открыл его на середине и, заложив пальцем, продолжал:
- "К Господу воззвал я в скорби моей и он услышал меня", - ибо Господь всегда слышит грешника, - объяснил он от себя, - но что же толкнуло грешника к Богу? А вот. "Нет мира в костях моих, говорит грешник, - смердят и гноятся раны мои от безумия моего. Я согбен, поник, ибо чресла мои (пастор мельком, но значительно взглянул на Анну) полны воспалениями и нет целого во плоти моей". Так вот что, оказывается, привело грешника к Господу. - Пастор закрыл молитвенник, так ни разу и не заглянув в него, и положил на стол.
Анна помолчала, а потом тихо спросила:
- Поэтому, вы думаете, он и приезжает к нам?
Пастор покачал головой:
- Нет, я этого не думаю. Потому уже не думаю, что ровно ничего не знаю. - Но он был доволен, что произвел на старуху нужное впечатление, - так это или не так, но этого разговора она не забудет. - Ну вот, может быть, ваш зять чего-нибудь знает. Он же доктор. Мистер Холл вам ничего не говорит?
- Он тоже ничего не знает, - тихо покачала головой старуха. - Он прочел письмо и говорит: "Пусть мистер Виллиам приезжает и садится во главе стола", - вот и все, что он говорит! От него многого не узнаешь!
- Ну, значит, ничего и нет! - спокойно воскликнул пастор. -Дайне телесные язвы страшны христианину, - праведный Иов, сидя на гноище, черепком выскребал свои язвы, но Господь возлюбил его. Тут другое, - он посмотрел прямо в глаза Анны. - "Рече безумец в сердце своем - несть Бога!" Вы понимаете меня?
На этот раз старуха испугалась так, что даже вскочила с места.
- Что вы, что вы! - закричала она, протестуя. - Виллиам всегда верил в Бога! Ой, что вы такое, в самом деле, выдумали? Нет, он верует, верует, он очень даже верует в Господа! - А по ее щекам уже ползли слезы.
- Он верует! - скорбно улыбнулся пастор. - Да, но как, как? В писании сказано: "И бесы веруют и трепещут", - так как же верует ваш супруг? Как трепещущий бес или как добрый христианин?
Руки у старухи так и ходили на ее коленях, она сделала движение встать и снова села. Открыла и закрыла рот. Потом заплакала, тихо и горько.
- Так, значит, вы думаете... - беспомощно спросила она, утирая слезы.
- Ах, опять я думаю! - мягко упрекнул ее пастор. - Да я ничего не думаю. Ровно ничего, допускаю даже, что он добрый христианин. Ведь уцелел же Даниил во рву львином. Уцелеет и праведник среди языческих торжищ! Будем думать, что мистер Виллиам возвращается с благочестием в сердце и раскаянием в душе, но если это не так, - он взял Анну за плечо, если это все-таки не так, говорю я, пусть ваш дом, как и ваше сердце, превратится в крепость и не впустит к себе торжествующего зверя. Помните слова Спасителя: враги человека -домашние его; помните притчу об оке, искушающем вас. Лучше вырвать его, чем искуситься. Вот это все. Будьте тверды и готовьтесь к испытанию вашей веры. Ибо некто уже стучится в двери вашего дома и во тьме мы не можем разглядеть лица его. Так будем же ждать и молиться!
Глава 2
Только что пронесся косой солнечный дождик, загнал под навес кур, стеклянно прозвенел по лужам, и на дворе вдруг сильно запахло свежим сеном и мокрой глиной. В это время с последними каплями дождя и влетел в ворота трактира "Золотая корона" веселый всадник. Он был высок, плечист и осанист. На нем был зеленый дорожный плащ, сапоги с фигурными шпорами, на боку дворянская шпага. И конь и всадник сильно устали, оба были в поту и грязи, но ни тот, ни другой не вешали голову. Влетев во двор, конь весело заржал, а всадник припал к самому седлу и, заглянув в распахнутые двери конюшни, крикнул:
- Дедушка Питер! Эй, старина, что, ты не хочешь встречать гостя?
Зазвенело ведро, и из конюшни вышел высокий, худой старик в вязаной фуфайке, горло у него было костлявое и щетинистое, как у ощипанного петуха.
Он посмотрел на всадника и воскликнул:
- О, мистер Шекспир! Приехали? А мы ведь, признаться, думали...
- А вы думали, что мистер Шекспир уже сгорел с театром? - Шекспир легко соскочил с коня. - А вот видишь, приехал! Здравствуй, здравствуй, старина! Он смотрел на него весело и дружелюбно. - Как живется, как можется? - Старик вздохнул. - Что, разве не расколдовала тебя та ведьма? Все болит живот-то?
- Все-то вы помните, мистер Виллиам! - хмуро улыбнулся старик. - Нет, ведьма-то расколдовала, да какое житье в семьдесят лет? Так - доживание! Он провел рукой по шерсти лошади. - Что, опять небось неслись во весь опор? Ишь спина-то мокрая. Как бы не сгорела! Небось опять неслись, спрашиваю?
- А ты поводи, поводи ее по двору, не ленись! весело воскликнул Шекспир. - Нет, последний перелет только скакали! Я ведь думал, ливень хлынет, вот и торопился!
- Как раз ливень хлынет, когда кругом солнце, - недоверчиво улыбнулся старик и взял лошадь за ухо. - И сколько же вы за нее заплатили?
Шекспир прищурился.
- А что, нравится? - Он потрепал лошадь по гриве. - Хороша, хороша лошадка! Дорого! За эту, уж точно, дорого заплатил! Ты бы вот сколько дал? Я продам!
Старик пожал плечами, и лицо его сразу стало тупым и равнодушным.
- Да нам такая к чему? Нежная, холеная, простыла - и все. Конечно, помялся он, ~ если не подорожитесь...
Шекспир вдруг прыснул и расхохотался.
- Ах, старина, старина! И говоришь - семьдесят лет! Так слышишь, поводи, поводи по двору. - Он пошел и остановился. - Хозяин дома?
- Хозяин-то? - старик неуверенно посмотрел на Шекспира. - Хозяин-то, конечно, дома! Дома, дома хозяин, заходите.
- А хозяйка? - быстро и открыто спросил Шекспир.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21