— Ненавижу вас! Убила б! Шизик! — угрожающе шепнула мне на ухо Надежда Пет ровна. — Ничего, сейчас узнаешь, почем фунт лиха!
Я попытался кричать, звать на помощь. Но после очередной угрозы процедурной медсестры: «Сейчас будешь у меня кляп жевать!», — решил пока судьбу не испытывать. Нужно уметь проигрывать.
Но это тактическое поражение. Тактическое! Я еще отыграюсь...
Когда вся эта публика покинула палату, мое сознание начало мерцать. Наверное, действие лекарства. Тело стало сначала ватным, а потом задубело и натянулось струной.
Веки смыкались. Я чувствовал, что проваливаюсь в небытие. Сквозь узкую щелку отяжелевших век я разглядел дедушку с проплешиной. Он подошел к моей кровати и водил вокруг своим платком.
— Что это? — спросил я.
— Это фонарь, — самоуверенно ответил дед.
— Что ты делаешь?
Ищу человека...
*******
Я проснулся ночью. тела своего не чувствую мышцы сведены. Мысли путаются. В палате темно. В коридоре свет и шум.
— А ну, строиться! Живо! — чей-то мерзкий голос выгонял людей из палат.
Топот ног и шелест тапочек по разбитой линолеумной плитке.
— Уроды, равняйсь! Смирно! Товарищ Петр, уроды для ночной поверки построены! Старший по уродам, урод Трущенко.
Что там происходит? Я сплю или действительно сошел с ума? В коридоре звучат новые команды. Теперь, кажется, начались строевые занятия: «Раз. Раз. Раз, два, три! Шире шаг. Держать равнение!»
На койках вокруг никого. Только Ванька, который «все про Бога говорит», лежит на своем месте.
— Ваня, — тихо позвал я.
Он не ответил. Я попробовал еще раз:
— Вааань... Где все?
— На поверке, — еле слышно ответил он.
— А зачем?
— Просто, — сказал Ваня и повернул ко мне голову. — Способ унижения. Так каждую ночь происходит, после врачебного обхода. Петр — он прапорщиком был. Совсем больной. Дисциплину наводит...
— И что, слушаются его? — мне как-то не верилось.
— Это личный выбор, — отозвался Ваня.
— В каком смысле?
— Люди боятся умирать — но это только половина правды. На самом деле, они ждут, что все закончится. Сами и торопят конец.
— С чего ты взял? — я напрягся. Ваня только что огласил мой план об ускорении Конца Света. Откуда он знает? Тоже агент? С виду непохож.
— Потому что сражаются. «Отношения выясняют». Кто главнее. Кто урод, а кто не урод. Выяснение отношений — лучший способ погибнуть... Воин — он самоубийца. А тут все воины. За себя сражаются, но все равно воины. Им кажется, что это ради жизни. А на самом деле, ради смерти. Воин — это такая профессия, умирать.
— Да ладно... — протянул я. Я больше не тревожился. Ваня ничего про меня не знает, просто не в себе. Сумасшедший. — Воин к цели идет, а цель у него — победа. При чем тут смерть?.. Ерунда.
Мне трудно было говорить. Язык еле двигался. Челюсти почти не разжимались. Я решил прекратить этот бессмысленный разговор.
— Людям только кажется, что их смерть пугает. Неправда это. Она их завораживает. Жить, как они живут, невыносимо. Они подсознательно ищут смерти. Разрушают себя. Если у тебя за душой ничего не осталось...
Ванькин голос стал таять.
— Вань, что? — мне вдруг захотелось понять, к чему он клонит.
Кажется, он сглотнул слюну — смочил, как мог, пересохшее горло. Потом набрал в легкие воздуха и, превозмогая слабость, продолжил:
— Если у тебя за душой ничего не осталось, если ты все потерял, то...
— Что, Вань? Что?..
— Иначе жизнь не почувствовать, только на краю смерти. Боль — первый признак жизни. Он и последний. Самоубийца, думаешь, о чем мечтает? Понять, что он еще жив. Только перед самой смертью и почувствует. А в жизни не может, так ему плохо.
Тут я подумал, что это правда. Неслучайно люди стремятся к риску, ищут пресловутый «адреналин». Это дает им ощущение жизни. А сама жизнь у них мертвая. Да, это правильно.
— Не важно, как жестоко ты гонишь лошадь, — продолжал Ваня. — Не важно, как быстро она бежит. Если ты мчишься по кругу, ты все равно возвращаешься к началу. Все пустое. Суета сует, все — суета. Смерть — избавление...
Где-то я это слышал: «Суета сует, все — суета»... Где же? Не могу вспомнить.
— Хочешь сказать, что все стремятся к смерти? — голова у меня словно ватой набита.
— Да, только они этого не понимают. Все для этого делают, а не понимают.
— А ты понимаешь?
Я? — удивился Ваня. — Я — да.
*******
В коридоре продолжались строевые занятия. Глубокая ночь, а люди, измученные лекарствами и условиями своего заключения, ходят то шеренгами, то колоннами по отделению психушки, распевая дурацкие речевки:
Кто шагает дружно в ряд? Наш придурошный отряд!
Мы уроды, дураки, Наши головы пусты!
На какое-то мгновение я забылся. И в этом забытьи мне почудилось, что Ваня умер. Я очнулся от острого испуга. Холодный пот выступил у меня на лбу.
— Ваня?! Ваня?! — позвал я. — С тобой все в порядке?
В ответ я услышал смех. Тихий, едва различимый на фоне грохочущих в коридоре шагов. Вот дурак! Я так испугался, а он смеется.
— Ваня, чего смешного? — обиделся я.
— У тебя такой испуганный голос... — ответил Ваня.
— И чего? Это повод надо мною поржать?
— Нет. Конечно, не повод. Просто стало смешно. Смешно, когда люди боятся.
Я надулся, но мне хотелось с ним говорить. Понять, что он имеет в виду, когда говорит о желании умереть. Поэтому я переборол свое раздражение:
— Вань, а ты, что, значит, понимаешь, что хочешь умереть?
Мой собеседник задумался. Потянулась долгая, изнуряющая пауза.
— Это было до больницы, — начал Ваня. — Я думал. Я думал, имею ли я право жить? Вообще, каким должен быть человек, чтобы иметь право жить?
— Право? На это разве нужно? Родился — и живи, пожалуйста. Пока...
Я хотел продолжить мысль, сказать: «Пока не наступит Конец Света, а случится это скоро». Но передумал.
— Нет. Это неправильно, — серьезно сказал Ваня. — Мы же постоянно живем в долг.
— В долг? — мне показалось, что я ослышался.
— Мы же потребители. Мы потребляем воздух, пищу, воду. Мы потребляем результаты труда других людей. Мы потребляем их внимание, их чувства. Все постоянно берут у жизни в долг и даже не задумываются над этим, — тут Ваня замолчал на минуту и продолжил вопросом: — Тебе никогда не приходилось занимать по-крупному? Когда ты живешь и понимаешь, что не можешь эти деньги вернуть?
— Ну, приходилось. Я растратил большую сумму денег, не моих. И потом должен был занять, чтобы отдать. А потом нужно было отдавать, — эта история почему-то вспоминалась мною смутно, но неприятный осадок от нее ощущался совершенно отчетливо.
— И вот я живу с этим чувством. Будто бы я в долгу перед жизнью, постоянном. А как отдать — не знаю. И не отдам никогда. Только больше занимаю...
— Глупость! — обронил я.
— Счастлив тот, кто не помнит о своих долгах, — его ответ прозвучал риторически, в никуда. — А я понял: спастись от чувства, что ты перед всеми в неоплатном долгу, можно только одним способом.
— Быть нужным? — предположил я.
— Нет, — улыбнулся Ваня. — Быть любимым. Если тебя любят, то можно считать, что ты свои долги уплатил.
— А кстати, неплохое решение! — иронично заметил я.
— Нет, плохое.
— Плохое?
— Да, плохое. Очень, — подтвердил Ваня. — Тот, кто тебя любит, берет на себя все твои долги. Ты его как бы обременяешь своими долгами... Можно так сказать — «обременяешь»?
— Можно. Но почему?
Почему? — удивился Ваня. — Потому что любовь в том и состоит, что любящий берет на себя твою ношу. Разве тот, кто тебя любит, не положит свои силы, а если понадобится, то и саму жизнь, ради твоего спасения?
— Ну... — я задумался.
Мне эти Ванины рассуждения показались странными. Видимо, потому что сам я никогда не любил. Возможно, те, кто любят, чувствуют именно так.
— Ваня, и ты поэтому захотел умереть?
— Я захотел умереть, когда умер, — ответил Ваня.
Животный испуг парализовал меня изнутри. Ваня — покойник.
— Ты мертвец? — спросил я.
— Да, я — живой труп, — ответил Ваня.
— Ладно, закончим на этом.
— Меня полюбила девушка, — стал вдруг рассказывать Ваня. — Сильно. А я понимал, что меня не за что любить. Мне казалось, что я и жизни-то не достоин. Куда уж там — любви... А еще я и сам ее любил. Только поздно это понял...
— Поздно? — справился я. — Она тебя разлюбила?
— Нет, она покончила с собой, — ответил Ваня, и по голосу я понял, что его душат рыдания.
— Покончила с собой? Но почему?!
— Потому что я не хотел, чтобы она меня любила. Это неправильно. Люди не должны любить. Это неправильное чувство, нечестное.
Нельзя брать на себя чужие долги. Их нужно самому выплачивать. А любящий крадет у тебя твои долги...
— Ну ты даешь! — я был потрясен. — Ты и в самом деле ненормальный!
— И теперь я хочу умереть, — закончил свою мысль Ваня. — Раньше хотел, а не понимал, а теперь и хочу, и понимаю, что хочу. Я уже скоро умру.
*******
С троевые занятия в коридоре плавно перешли в конные учения. По команде «урода Трущенко» люди в коридоре скакали, цокали и ржали, изображая лошадей. Потом, как мне показалось, больные инсценировали расстрел военнопленных. И делали еще что-то военизированное, но что именно, я не понял. Через пару часов все закончилось.
— Значит так, уроды! — я узнал сиплый, низкий голос Петра. — Урок философии. Запомнили: «Битиё определяет сознание». Понят— но?!
— Понятно, понятно! — никто не возражал.
— Теперь вопрос по уроку: что такое дисциплина?! Ответ: дисциплина — это, когда все меня слушаются! А что бывает с уродами, которые меня не слушаются?..
Выстроенная, как на параде, толпа загалдела: «Надо наказать!», «Бить! Бить, чтобы не повадно!», «Голодовку!», «Скормить им все таблетки!», «Уши прижечь!», «Мозги вправить!»
— Кто сказал — «мозги вправить»? — голос Петра, словно раскат грома, прервал этот верноподданнический галдеж.
Тишина. И потом несколько голосов:
— Он! Он сказал!
— Ты? — спросил Петр.
— Я, — пролепетал кто-то.
— Зовут?
— Дутов, — ответил тот, и я узнал в нем кривоголового.
— Урод Дутов, — прошипел Петр.
— Урод Дутов, — исправился тот.
— Слушай, ты, — Петр говорил так, что даже мое задубевшее тело поежилось. — Какие мозги?! Какие у вас могут быть мозги?! Вы все — уроды! Повтори!
— Мозги, — затараторил Дутов. — Какие мозги. Какие могут быть мозги. Вы все уроды.
— ЧТО?! — заорал Петр. — Что ты сказал?!
— Вы все уроды, — повторил Дутов фальцетом. От ужаса или по глупости он и не понял, что сейчас значила эта фраза в его устах.
Звук удара. Грузное тело с грохотом упало на пол.
— Сколько мне это повторять?! — звучал в гробовой тишине голос Петра. — Вы — уроды! Вы должны помнить, что вы — уроды! И я вынужден жить здесь с вами, чтобы вы поняли: вы — уроды! Вы должны ложиться спать и просыпаться с одной мыслью: вы — уроды! Повторить!
Толпа хором отрапортовала: «Мы — уроды! Мы — уроды! Мы — уроды!»
— Дружочек, скоро и ты будешь так орать... Я слегка сдвинулся на подушке и посмотрел
в окно. Там маячила голова коричневого. Он вытянул шею до третьего этажа и теперь, из темноты, заглядывал внутрь моей палаты.
— Сгинь, — прошептал я.
— Я-то сгину, конечно, — голос коричневого стал вдруг жалостливым. — Только вот ты быстрее соберешься... Думаешь, эта золото-зубая тебя оставит? Она же тебе прямо сказала: «Хуже будет». Ее специально наняли! Точно тебе говорю! У меня на этот счет информация есть. И письмо под угрозой. Сейчас его менты как «вещдок» изымут, и все — накрылась твоя формула. Бежать надо, дружище. Бежать...
— Сам знаю. Только вот... — я потянул ноги, привязанные к спинке кровати.
А это потому, что надо было меня с самого начала слушаться. Не слушался — и на тебе результат. Я согласен — воровать нехорошо. Но это не ты виноват. Это мир плох. Ты и сам знаешь. А иначе, зачем его взрывать? Все ты правильно придумал. Ты только посмотри, что там в коридоре творится? А что в клубе было? А покойники в метро? Думаешь, где-то в другом месте лучше? Этот мир гниет изнутри. Весь уже прогнил.
Люди смысла в жизни не видят, пустая у них жизнь. Все растеряли. Ничего святого не осталось. Вот и занимают себя, чем придется. Кто-то пьет, кто-то колется, кто-то «к культуре приобщается». Кто-то думает, что влюбляется, кто-то ненавидит всех. Кто-то учится, сам не зная зачем. Кто-то работает день и ночь, чтобы света белого не видеть. Кто-то вот — самоутверждается...
— Уроды, равняйсь! Смирно! — раздалось в коридоре. — Слушай мою команду! По койкам бегооом марш!
Затеянная под конец перекличка закончилась, и всех распустили по палатам.
*******
Т рое втащили к нам в палату обмякшее тело. И только когда они оказались около моей кровати, я понял, что это тело — кривоголовый. Они водрузили его на кровать и замерли, глядя на результаты своей работы.
— Как тяжела жизнь... — пролепетал щуплый мужчина, о котором мне Ивановна рассказывала, что он жертва инопланетян.
Особенно дурная! — добавил Диоген и улыбнулся.
— Что с ним прошептал я .
— Сначала пойми, что с тобой. Потом спрашивай о других, — ответил Диоген.
Неприятный старик. Но с языком у него все в порядке — острый.
— Развяжи, а? — попросил я, показывая на свои руки.
— С развязанными ты дошел до сумасшедшего дома, — Диоген развел руками и склонился надо мной. — Не логично ли предположить, что со связанными твоя жизнь станет лучше?
— Ты больной, да? — я разозлился.
Больной — не больной, но в этом сумасшедшем доме меня по рукам и ногам не связывают, — старик сделал вид, что, мол, разговор окончен, и он уходит.
— Подожди... — получилось вдруг так жалостливо.
— Ну чего еще? — Диоген обернулся. — Сказал же, не буду развязывать. Петька чефирить пошел, а потом пойдет с инспекцией — увидит и накостыляет.
— Ладно, не развязывай. Просто посиди со мной. Пожалуйста...
Диоген притворялся недовольным. Но сел на край моей кровати.
— Подумай об этом, как об уроке, — сказал он, задумчиво глядя в окно. — Если ты, связанный, научишься быть счастливым, то каким счастливым ты будешь, когда тебя развяжут.
— Говорят, мы раньше с тобой дружили...
— Мне этого не говорили, — ответил Диоген.
— Так этого не было? — удивился я.
— Я этого не говорил...
— Тьфу! — я отвернулся к стене. — Чё ты мне голову морочишь?!
— Знаешь, — сказал он вдруг серьезно— серьезно, — однажды я защебетал по-птичьи, и слушать меня сбежалось все отделение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13