Давид вообще не скаредничал, когда желал показать величие своего царства. Подлинной причиной было опасение распрей с духовенством. Перенос ковчега Божьего в Иерусалим и без того породил немалые обиды, ибо доходы храмов в Силоме и Сихеме сразу же упали, не говоря уж о сотнях мелких святилищ по всей стране — ведь каждое из них кормило священнослужителей; Давид тревожился, что Храм со всем его великолепием, кедровым деревом, мрамором, медью, драгоценными украшениями возбудит зависть священников, а та перерастет в открытую вражду, чем умножит заботы, которых, несмотря на многочисленные военные победы, у царя и без того хватало.
Поэтому я ответил: насчет Храма и всего, что его касается, пристало судить лишь людям Божьим, мне же бедному сосуду скудельному остается ждать, чтобы меня наполнила мудрость их слов. Тут священник Садок и пророк Нафан принялись уговаривать друг друга выступить, пока Ванея не рявкнул, что эдак комиссия прозаседает до ночи. Наконец слово взял Садок. — Как известно присутствующим, — начал он, — Давид собирал потребное для строительства храма; множество железа для гвоздей к дверям ворот и для связей заготовил Давид, и множество меди без весу, и кедровых деревьев без счету. Потом призвал он Соломона, который был еще молод и малосилен, и сказал: «Сын мой! У меня было на сердце построить дом во имя Господа, Бога моего, чтобы был этот дом весьма величествен, на славу и украшение пред всеми земля ми. Но было ко мне слово Господа: „Ты пролил много крови и вел большие войны; ты не должен строить дома имени Моему. Бот, у тебя родится сын, он будет человек мир ный; я дам ему покой от всех врагов кругом, посему имя ему будет Соломон. Он построит дом имени Моему, и он будет Мне сыном, а Я ему отцом, и утвержу престол царства его над Израилем навек"“.
Тут все захлопали в ладоши, а Иосафат сказал, что сия история весьма поучительна и глубока по смыслу, особенно там, где речь идет о мудрейшем из царей Соломоне. Однако пророк Нафан вскинул брови и спросил, считает ли комиссия целесообразным привлекать внимание к чрезмерному кровопролитию, которое якобы совершил царь Давид.
Иосафат заметил:
— Возможно, господин Нафан располагает иными сведениями и готов поделиться ими?
Охотно, сказал Нафан, тем более что эти сведения абсолютно достоверны, ибо получены непосредственно от Господа. В книге воспоминаний, над которой он сейчас работает и которую предполагает назвать Книгой Нафана, все доподлинно записано; он, Нафан, с удовольствием зачитает членам комиссии соответствующую главу.
Иосафат поблагодарил Нафана и от имени членов комиссии принял любезное предложение; Нафан щелкнул пальцами, двое рабов тотчас внесли корзину с глиняными табличками. Он сунул руку в корзину, достал первую табличку и начал читать главу под названием «Сон Нафана «. . Сон был замечателен и весьма содержателен. Разумеется, в нем явился Господь и долго беседовал с Нафаном о том, как Он вывел израильтян из Египта и расселил колена, о временах Судей; во все эти годы и до сего дня, сказал Господь, Он жил, дескать, в шатре и скинии, а потому Ему ничего не стоит потерпеть еще.
Тут Нафан возвысил голос, ибо перешел к повелению Господа: «Ступай и возвести рабу моему Давиду: „Когда исполнятся дни твои и ты почиешь с отцами твоими, то Я восставлю после тебя семя твое, которое произойдет из чресел твоих, и упрочу царство его. Он построит дом имени Моему. Я буду ему отцом, и он будет Мне сыном, и Я утвержу престол царства его на века"“. Нафан помолчал. Потом добавил: — Слова эти и весь сон я доподлинно передал Давиду.
Члены комиссии опять громко захлопали, а Иосафат заявил, что сон очень важен и исполнен глубокого смысла, особое значение имеет предсказание насчет семени Давида, которое произойдет из чресел его. Священник Садок недоуменно пожал плечами: чудеса да и только! Ведь в истории, которую он сам изложил комиссии, Господь произнес почти те же самые слова, что и во сне Нафана, записанном в книге воспоминаний.
Дееписатель Иосафат, сын Ахилуда, смущенно кашлянул, затем повернулся ко мне и спросил:
— Ефан, скажи-ка как редактор, который из двух материалов ты лично включил бы в Книгу царя Давида — рассказ Садока или сон Нафана?
— Схожесть слов Господа в обоих изложениях, — сказал я, помедлив, — свидетельствует об их божественном происхождении. Значит, рассудить тут может только Бог. По мнению раба вашего, придется бросать жребий или голосовать.
— Голосуем, — рявкнул Ванея, — и делу конец.
Получилось три голоса против трех, ибо Ванея, писец Ахия и Садок проголосовали за рассказ Садока, а Иосафат, другой писец Елихореф и Нафан — за сон Нафана. Поэтому вопрос был передан на решение мудрейшему из царей Соломону [Соломоново решение, принятое через несколько месяцев, гласило: «Включить в Книгу оба текста».] .
ЗАПИСКИ ЦАРЯ ДАВИДА О РАЗМОЛВКЕ С ЕГО СУПРУГОЙ МЕЛХОЛОИ ПО ОКОНЧАНИИ ТОРЖЕСТВЕННОГО ШЕСТВИЯ В ЧЕСТЬ ПЕРЕНОСА КОВЧЕГА БОЖЬЕГО В ИЕРУСАЛИМ
Путь был долгим, день знойным, дорога пыльной, и утомился я от моего танца пред Господом. По-моему, после всего этого человек вправе рассчитывать, что дома о нем позаботятся, дадут прохладительных напитков, согреют воды, чтобы омыть ноги, разве не так?
Однако Мелхола, дочь Саула, встретила меня у дверей нестерпимо ехидным взглядом, а когда я спросил, где остальные, она ответила: «Господин мой найдет их на площади или у городских ворот среди бродячих сказителей, музыкантов, лицедеев и фокусников; ведь не каждый день царь устраивает такой праздник и зрелище». А почему же ты дома? — спросил я. Она ответила: «Я — царская дочь, мне не место среди черни; кроме того, я довольно насмотрелась и из окна». Вот как, говорю, хороша картина, не правда ли?
Она глядит на меня. Вижу, она волнуется, дышит глубоко, грудь ходуном, а грудь у нее до сих пор высокая, упругая; и тут начинаются насмешки: «Как отличился сегодня царь Израилев, обнажившись пред глазами рабынь рабов своих, как обнажается какой-нибудь пустой человек!»
О, Господи! Чувствую, ярость охватывает меня, туманит голову; мне вспоминаются двести филистимских краеобрезаний, которые ее отец потребовал в качестве свадебного подарка; я говорю: «Пред Господом играл и плясал я, слышишь, пред Господом, который предпочел меня твоему отцу и всему дому его, утвердив меня вождем Израиля, народа Господнего. Я еще больше уничижусь и обнажусь пред очами Его. Что же до женщин, то я не стыжусь того, что они увидели и что кое-кому приносило наслаждение, а вот у тебя впредь не будет детей до дня смерти твоей».
«Можно подумать, — хрипло сказала она, — будто ты хоть раз приходил ко мне с любовью после того, как забрал меня от Фалтия и держал у себя в Хевроне, а потом в Иерусалиме».
На это я: «К чему умножать моим семенем род Саула, который враждебен мне?»
«О, Давид!» — воскликнула она. И еще: «Господь Бог знает, сердце твое
— кусок льда, который замораживает любовь твоих близких к тебе и несет смерть душе твоей. Наступит день, когда ты сам почувствуешь, как тебе холодно, но ни одна из дочерей Израиля уже не сможет согреть тебя…»
Лицедеи разыгрывают у городских ворот представление о том, как в Гиве повесили семерых сыновей царя Саула и как Рицпа, наложница Саула и мать повешенных, сидела под виселицей, не допуская, чтобы птицы небесные днем и звери полевые ночью касались мертвых тел; она просидела так от начала жатвы до дождей и этим победила царя Давида.
Точнее, пятеро из семерых были не сыновьями Саула и Рицпы, а внуками Саула от его дочери Меровы, которая умерла молодой, поэтому ее детей взяла на воспитание сестра Меровы принцесса Мелхола; она стала им второй матерью. Значит, вновь в руке Мелхолы светильник, способный рассеять мои потемки, однако доступа к принцессе у меня нет.
Посоветовавшись с Есфирью, я предпочел не попадать в еще большую зависимость от Аменхотепа и обратился к дееписателю Иосафату с просьбой исхлопотать мне разрешение на еще одно свидание с Мелхолой. Через несколько дней Иосафат вызвал меня к себе и сказал:
— Ефан, госпоже Мелхоле нездоровится. Мудрейший из царей Соломон полагает, что тебе лучше спрашивать у меня.
У меня аж сердце захолонуло, настолько ясно я понял, что царь мне не доверяет; его советники во мне сомневаются, отсюда и запрет на беседу с Мелхолой. Однако мне удалось взять себя в руки и выразить сожаление насчет нездоровья принцессы, после чего Иосафат потребовал рассказать, о чем я намеревался расспрашивать ее. — О, господин, — ответил я, — вопросы подобны древу, на котором из каждой ветви вырастает множество иных.
— По-моему, Ефан, — сказал Иосафат, — ты переоцениваешь собственную роль. Писцу надлежит записывать, а не размышлять. Настоящий ученый умеет обходиться тем, что ему уже известно.
— Раб ваш ведет поиски не ради поисков и не по своей прихоти, — возразил я. — Разве не сам мудрейший из царей Соломон поручил мне эта дело? Разве не он обещал помощь, если я засомневаюсь и не смогу отличить правду от кривды? Почему же мне никто не помогает? Почему от меня утаивают, скрывают то, что мне необходимо знать для Книги? Лучше уж мне вернуться в мой родной городишка и жить себе спокойно, не терзаясь из-за недомолвок и отговорок.
— Ладно, спрашивай! — сказал Иосафат и наморщил лоб.
— Мне хотелось бы услышать о том» как царь Давид плясал пред ковчегом Божьим, а Мелхола видела это из окна и уничижила его в сердце своем…
— Ясно, — проговорил Иосафат, — об этом шла речь на последнем заседании комиссии. Только неужели, по-твоему, обычная размолвка между супругами заслуживает упоминания в серьезном историческом труде?
— Пляска царя пред ковчегом Божьим есть священнодействие, а значит, вполне заслуживает упоминания в серьезном историческом труде; если же супруга царя бранится с ним по этому поводу, то стыд ей и позор.
Вздохнув, Иосафат сказал, что предвидел мой вопрос и заранее приготовился к нему, после чего вручил мне несколько глиняных табличек. Похоже, это были заметки личного характера, написанные человеком образованным, буквы — округлы, много сокращений.
Вдруг мне почудилось, будто меня опахнуло крыло судьбы, и я спросил, хотя уже знал ответ сам:
— Рука царя Давида?
Иосафат кивнул.
— Да, из моих архивов.
Он позволил мне читать без спешки. Позднее я даже переписал текст, который и приведен выше. Когда я закончил чтение, Иосафат спросил:
— Что скажешь?
— Одному Богу ведомо, — ответил я, — что творится в сердцах мужчины и женщины, когда они так связаны друг с другом, как Давид и Мелхола.
— И больше ты ничего не вычитал?
Я промолчал.
— Разве не чувствуешь страха в словах Давида, разве не видишь призраков, которых он боится? И все эти призраки на одно лицо, все похожи на Саула.
Странно, подумал я, чего это он разоткровенничался? Может, судьба моя решена, жить мне уже недолго, поэтому не надо бояться, что успею что-либо разболтать?
— Прошу прощения, — сказал я, — но, по-моему, Давид не из тех, кто боится призраков, тем более, что он общается с ангелами и даже с самим Господом Богом.
Иосафат улыбнулся.
— Хорошо, взгляни на это дело, как говорится, здраво, Ефан, Ведь Давид захватил власть силой, поэтому ему кажется, будто другие замышляют против него то же самое. Создание государства было исторически необходимо и потому угодно Господу, но ожесточились старейшины, ибо ущемлены их интересы. Войны Давида потребовали больших расходов, на содержание чиновников понадобились немалые народные деньги, так что вскоре сыны Израиля затосковали о старых добрых временах царя Саула, когда венценосец еще сам ходил за плугом, а крестьянину оставалась главная часть урожая. Разве не следует ожидать в таком случае, что разочарованные и недовольные, обездоленные и несчастные вознадеются на дух царя Саула, то бишь на его живых потомков?
А уж тут, додумал я до конца рассуждение Иосафата, даже самому здравомыслящему человеку начнут мерещиться в каждой случайной кучке людей — мятеж, в каждом шепотке — заговор. Долго ли тогда государству, созданному во славу Господа, превратиться в Молоха, питающегося телами невинных?
— Не намекает ли мой господин, — пролепетал я, пугаясь собственной смелости, — на то, что пятеро сыновей дочери Саула Меровы и двое сыновей его наложницы Рицпы повешены по приказанию Давида?
— Тебя это волнует? — Мне прекрасно известно, — поспешил заверить я,
— что эти семеро молодых людей умерщвлены не Давидом, а жителями города Гивы, которые даже не являются израильтянами, а принадлежат к прежнему населению страны, то есть к остаткам аморреев, однако я просто не представляю себе, чтобы шайка жалких туземцев посмела бы казнить израильтянина без царского на то согласия.
— И тебе чудится, — заключил Иосафат, — будто размолвка между Давидом и Мелхолой имеет какое-то отношение к казни в Гиве.
Вероятно, я сильно побледнел, потому что он как-то странно посмотрел на меня.
— Только люди злонамеренные, недоброжелатели царя Давида могут дерзнуть такое помыслить, — пробормотал я. — Но нельзя же умолчать об этой казни в нашей Книге, раз уж ее разыгрывают даже уличные лицедеи.
— Ах, Ефан, — сказал Иосафат, — хоть ты и историк, а избранника Божьего царя Давида знаешь плохо. Он сам заготовил ответ любому, кто попытался бы очернить его.
Видно, его рассмешило выражение моего лица, поэтому он весело добавил:
— Помнишь, наверно, что во дни Давида был голод? Не особенно долгий, всего три года. Однако в народе поднялась смута, пошел слух, дескать, Господь наказал Израиль за кровь на руках царя. Олух долетел до Давида, ибо у него были свои уши даже в самой захолустной деревушке. Давид сказал мне: «Иосафат, кровь, что на руках моих, пролита во славу Господа и ради благой цели, поэтому не из-за меня наказывает Господь народ Израиля. Постарайся припомнить, нет ли на ком кровной вины, которая еще не искуплена и не отпущена, тогда, возможно, нам удастся покончить и с голодом, и с нелепым слухом». Иосафат подлил себе вина.
— Тут мне пришло на ум, — продолжил он, — что в самом начале своего царствования Саул совершил поход на Гаваон и истребил гаваонитян, хотя Израиль и давал им клятву о мире.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33