.. куды ж я его...
Потом что-то придумал, разыскал под одним из верстаков мешок с одеждой привязанного, распутал, трясясь и ругаясь, тугой узел веревки, вытряхнул содержимое на пол.
- Щас... погодь... щас переоденем тебя.
Отделил от кучи тряпья пиджак, скупо улыбнулся:
- Во! Самое оно. Хоть польза будет. Залазий.
Мальчик неуверенно прошлепал босыми ногами к пиджаку и утонул в нем. Мужчина стянул с головы кепку и принялся протирать белобрысый ежик ребенка. Впервые за всю ночь лицо его прояснилось: сквозь кору слепой тоски засветилось теплое и даже нежное, непривычное для заскорузлых мышц, сведенных судорогой недосыпа и страха. Кое-как, наскоро просушив волосы, он взял мальчика на руки и бережно отнес в дальний угол, к мешкам. Усадил, укутал, нахлобучил ему кепку, сам плюхнулся рядом:
- Ну, рассказывай, боец.
- Чиво? - мальчик хлюпнул носом и прижался к теплому отцовскому боку.
- Как жисть молодая. Почему не спим. Почему тельник мокрый. Все давай, докладывай старшине как есть.
- Там бабахает, как на войне, - жалобно сказал мальчик, кутаясь в пиджак и дробно стуча зубами.
- А ты, значит, солдат, войны испугался, да? Струсил - и с поля боя дёру, - мужчина неловко потрепал его по пшенично-желтому ежику. - А в уставе как сказано? Как я тебя учил? Трус - последний человек. Повтори.
- Трус... последний... человек... - счастливо повторил мальчик, и на щеках его, сквозь синеву, начал проступать румянец. -Я не трус. Правда, папк?
- А кто? - мужчина требовательно сощурил глаз.
- Я мувык, - мальчик выпростал из пиджака тонкие ручонки и обхватил отцовский костистый торс.
Мужчина вздохнул, и гримаса подступающего плача смяла его лицо. Громко цыкнув, он прихлопнул быструю горячую слезу на щеке:
- Ну, тогда другое дело... Ты, сынок, эта... никогда не забывай, кто ты есть, понял? Мужик ты... русский человек... Батя твой всю жизнь работал... вкалывал честно... Копейки чужой не взял никогда... И ты тоже... смотри... Оно, знаешь, всякое бывает... как повернется... А ты все одно мужиком расти... Сильным будь... Гляди, чиво у нас есть с тобой.
Он запустил руку в тряпки и вытащил старое охотничье ружье с исцарапанным прикладом и двумя воронеными суровыми стволами. Любовно погладил кончиками пальцев прохладный гладкий металл, заглянул в прицел, усмехнулся:
- Во какая артиллерия.
- Ух ты-ы! - мальчик просиял. - Настоящая?
- Не, баба Маня из теста спекла, - он залихватски переломил ружье о колено, вынул заряды и опустил в карман штанов. - На, подержи, солдат.
Мальчик встал, волоча за собой по полу пиджак, с трудом ухватил тяжелое ружье, радостно прижал к груди:
- Пу-у... пу-у... ты-ды! ты-ды! ты-ды-ды!
- Э-ээ, не так, - осклабился мужчина и взвел курки. - Несерьезно. Палец сюда клади... ага... аккуратненько... бах! - раздался неожиданно громкий металлический щелчок - привязанный дернулся и открыл глаза. Тэ-э-экс... теперь давай прямо в бошку ему целься... из подствольничка... готов? Ба-бах! - воскликнул мужчина и рассмеялся вместе с мальчиком.
Привязанный часто моргал и тряс головой, мыча. Мальчик разглядывал его с тревожным любопытством.
- Папк, а кто этот дядька толстый? - наконец, спросил он.
- Кто, кто... - мужчина по-хозяйски взял ружье, загнал патроны в стволы и, наклонившись, сунул оружие под мешок. - Никто.
- А как его зовут?
- Никак не зовут. Теперь уже никак.
- А чиво он тут лежит?
- Дочивокаешься у меня! - ощерился мужчина. - До ремня дочивокаешься.
Мальчик примолк и запустил в нос палец, насупившись от обиды.
Снова, вспоров длинную бессмысленную паузу, зазвонил телефон. Мужчина выхватил из кармана трубку, коротко глянул на мальчика и быстрыми шагами, подпрыгивая, выскочил под дождь.
...Оставшись один, мальчик вдруг обнаружил, что успокоился и согрелся. Мастерская, воняющая мочой и табаком, с безымянным человеком, привязанным проволокой к железному столу, с невесть откуда взявшимся ружьем, спрятанным под пыльными мешками, казалась надежнее, роднее и уютнее собственной кровати, где остался спать глупый китайский медведь. Побродив между верстаками, погладив опасливо токарный станок - на пальцах осталась липкая серая пыль, - поковыряв сложные крепления синих и алых лыж, он остановился случайно у географической карты, напрягся и сморщил нос, пытаясь разгадать смысл загадочной картинки.
Обрызганный точками мушиного помета, прямоугольный лист бумаги был расчерчен прямыми и ломаными линиями, испещрен мелкими надписями и разноцветными пятнами. Самым большим - бледно-розовым - пятном была фигура, напоминавшая корову или свинью. Мальчик легко различил передние и задние ноги, задницу, хвост и маленькую головку, упиравшуюся в верхний обрез листа. Непонятное животное занимало слишком много места: оно навалилось и почти раздавило тяжелым, отвисшим брюхом кого-то песочно-желтого, выпяченной грудью выпихивало с листа кучу мелких разноцветных существ, сгрудившихся у самого края, а хвост поджало - размахивать им не выходило никак. Корова, поразмыслив, решил мальчик. Розовая коровка.
Присмотревшись, он увидел на ее теле четыре крупные, жирные буквы и прочел, запинаясь:
- Сы... Сы... Сы... Ры.
Странное слово, слабо похожее на сыр, не походило ни на что больше, и мальчик оставил его, занявшись другими словами.
- Мэ... о... сы... кэ... ва... Мэ-ос-ква... Москва! - удивился он, глядя на красный кружок, расположенный примерно там, где у коровы должно быть сердце, и обрадованно повторил: - Москва!
Чуть повыше стоял еще один кружок, поменьше, но букв было столько, что справиться с ними не удалось ни с первого, ни со второго, ни с пятого раза:
- Лэ... е... ени... ныг... нгы... ны-гра...
Мальчик махнул рукой:
- Пусть тебя дураки читают, - и принялся выискивать слова, которые давались певуче и легко: - Ту-ла... Ки-ев... Ри-га... Фо-рос... Баку... Ал-ма-А-та... Ма-га-дан... - Поднатужившись, сложил из букв: Фру-нэ-зе... Я-ро-сы-ла-выль... Вэ-ла-ди-вос-ток...- а затем, пыхтя и отдуваясь, с трудом ворочая во рту неподатливую кашу: - Дэ-ж-дыж-зэжес-каз-гас-ган... Джез-каз-ган! Джезказган!
Некоторые из этих слов, Москва, например, обозначали города - такие места, где живет много-много людей и стоят большие дома, - вроде Водолаги или Ново-Промысловска; другие могли обозначать что угодно: например, имена животных, или птиц, или таких вещей, которые вообще неизвестны людям. Больше всего мальчику понравилось слово Улан-Удэ он сразу представил себе крутую заледенелую гору, с которой можно бесконечно долго лететь верхом на уланудэ в облаке серебристой снежной пыли, позабыв обо всем на свете и визжа от восторга.
Прокашлявшись и растирая ладонью грудь, вернулся мужчина - мокрый, со слипшимися на лбу волосами и зажатой в зубах догорающей цигаркой. Недоуменно глянул на мальчика, подошел поближе. Мальчик обернулся:
- Папк, а чиво это такое?
Мужчина пожал плечами:
- Карта. От бати осталась.
- А зачем она нужна?
- Ну, как зачем... - мужчина замялся. - На ней наша страна нарисована... как бы. Ну, там реки, города... Как с самолета если смотришь, так и на карте. Батя... ну, дед твой... он вот так помню станет... руки за спиной сложит и все смотрит, смотрит... Я спрашиваю: чего, ты, бать, там ищешь? Путешествую, говорит.
- Это значит - Россия, да, папк? - мальчик перевел взгляд на плоский лист бумаги, пытаясь совместить его со словом, обозначавшим землю, на которой они живут, их хутор, дом, сад, Водолагу и саму Москву, обозначенную кроваво-красным кружком на груди розовой коровы, как сердце.
- Это? Не, сынок, - он помотал головой. - Тогда еще никакой России в помине не было.
- А чиво было?
- Отстань, рано тебе еще, - оборвал его мужчина. - Вырастешь узнаешь. На тот год в школу пойдешь, может, чиво расскажут... Иди лучше ляж поспи там в углу. Не дергай меня.
- Папк, а что такое уланудэ?
- Га? А, понял... Ну, город такой. Вот он тута, смотри, - он ткнул заскорузлым пальцем под брюхо корове. - Там у мамки твоей какая-то родня троюродная осталась, что ли... седьмая вода... А мы с тобой... дай-кось... не вижу ни хрена... ч-черт, холера... - мужчина уткнулся носом в карту, присматриваясь и шевеля губами. - Во, нашел! НовоПромысловск наш есть! - воскликнул он, обернувшись к сыну. Маленькими такими буковками. Это, выходит, Ново-Промысловск, где-то здесь Водолага, потом Партизанское - и мы! - выдавил ногтем в бумаге крест. - Вот тута, - подытожил удовлетворенно. - А если надумаем в Улан-Удэ, нам во-о-от так... - он прочертил ногтем длинную, в полметра, линию по коровьему брюху, - через всю страну пилять придется. Целую неделю будем в поезде трястись. Чух-чух, чух-чух...
- Ого! - мальчик округлил глаза.
- А ты думал. Четырнадцать республик отвалились, а все один хрен как, вроде, и меньше не стало. Народишку тока поубавилось... Как говорили: "Перестройка-перестрелка-перекличка". А земли у нас еще мноо-ого... Хоть жопой ешь.
- Папк, а где мы раньше жили, когда я маленький был?
Мужчина помрачнел, смерил мальчика тяжелым, больным взглядом и выплюнул потухший окурок.
- Есть такой город, Сумгаит. Там батя твой нефть добывал из моря. Вот он, видишь, - Сумгаит? А синее - Каспий... Жили мы там с твоей мамкой на улице Восьмого Съезда Советов, дом двадцать два, квартира двенадцать. Нормально жили, мирно. Папка хорошие деньги зашибал. Тока с черной мордой ходил все время... И еще у тебя сестричка была, Надя. И мамка любила нас всех: и тебя, и меня, и Надьку... Тебе тогда и годика еще не было.
Мальчик оживился, заблестели глаза:
- А они там живут сейчас, в Сумгаите, мама и сестричка, да? Давай к ним поедем, папк. Или пусть они к нам. У нас хорошо, места много. Давай им по телефону позвоним, чтоб приехали?
- Некуда больше звонить, - через силу, глухо проговорил мужчина. Вырастешь - может, расскажу тебе все. Как ебаные хачики... - он оборвал себя на полуслове. - Иди в углу ляж, поспи, понял!
- Какие хачики?
- Не понял? - прорычал мужчина, сжимая кулак. - Повторять надо?
Насупившись, мальчик нехотя поплелся в дальний угол и свернулся калачиком, натянув на голову пиджак.
- Спи! - приказал мужчина. - Я щас быстро в дом смотаюсь, потом назад. А ружье смотри у меня - только тронь попробуй!
Несмотря на отчетливый запах мочи, пиджак пах еще чем-то необычным и прекрасным, даже сказочным, совершенно нездешним. Аромат мягко кружил голову и убаюкивал; нежная подкладка шелковисто ласкала лицо. Мальчик закрыл глаза и живо представил себе, как маленькие и юркие, со светло-рыжей шерстью и умными мордочками ебаные хачики шмыгают с ветки на ветку, то исчезая, то снова появляясь среди густой, пронизанной солнцем листвы, а у ствола дерева стоит красивая молодая женщина с золотистыми волосами и глазами цвета свежей зелени, которая держит за руку маленькую девочку с розовым бантом. Девочка бросает хачикам один за другим блестящие шарики лесных орехов, а те ловят орехи на лету и смешно разгрызают, придерживая передними крохотными лапками.
...Дождь почти иссяк; пробираясь сквозь сад, было уже трудно определить, с неба ли валятся свинцово-крупные холодные капли, или с намокших, обросших дрожащей влагой яблоневых ветвей. Мужчина подбежал к крыльцу, запыхавшись и тяжело переводя дух, оглянулся по сторонам, прислушался, скрипнул дверью и вошел в темный дом.
Не зажигая света, он пробрался в комнату, спотыкаясь о невидимые угловатые предметы, больно ушиб бедро, охнул и ругнулся шепотом, словно боясь кого-то разбудить; затем опустился на корточки, нашарил железное кольцо, потянул на себя и отворил люк. Из подпола густо понесло теплой сыростью. Мужчина спустил вниз обе ноги, нащупал ступеньку металлической лестницы и шаг за шагом полез внутрь.
Ступив на утрамбованный земляной пол, он чиркнул спичкой и зажег короткий свечной огарок, притулившийся среди пузатых банок прошлогодней консервации. Красноватое зыбкое пламя, заметавшись на стекле, осветило длинные полки, мешки со свежесобранной картошкой, бочку малосольных огурцов и еще одну - поменьше - квашеной капусты. Между ними, наполовину пустая и накрытая рваной телогрейкой, стояла десятилитровая бутыль мутно-серого самогона.
Мужчина по-деловому сдернул телогрейку, ежась, набросил на свои худые плечи, извлек из-за бочки чистую поллитровую банку, наполнил ее самогоном и сделал несколько жадных глотков. Запустив руку в бочку, вынул огурец и, недолго хрустя, проглотил. Аккуратно отставил банку подальше, кряхтя наклонил бочку и вынул из-под днища замотанный в газету сверток. Стараясь унять дрожь в руках, положил сверток на пол, встал на четвереньки, развернул.
Посредине измятого газетного листа, туго перетянутая бечевкой, красовалась толстая пачка долларов.
Мужчина задышал тяжело и часто всем телом и некоторое время тупо смотрел прямо перед собой, не сводя с пачки неподвижно-стеклянных глаз. Затем взял ее осторожно и бережно, как живую, поднес к лицу, задышал еще чаще и, помогая себе зубами, принялся распускать тугой неподатливый узел бечевки.
Освободив деньги, он опустил их на газету, рассыпая. Пачка сплошь состояла из обтрепанной и старой мелочи: десяток, двадцаток и ветхих полтинников - замасленных, грязных и липких. Лишь на самом дне, заботливо отделенные от всех остальных, лежали четыре новенькие, хрустящие стодолларовые купюры. Запустив в деньги обе руки, мужчина застыл, шевеля неподатливыми, ломкими губами:
- Во, бля скока... во, бля, скока... во, бля, скока...
Вспомнил: отец стоит у карты, закусив папиросу, и задумчиво цедит сквозь усы: "...я ему говорю: "Товарищ следователь, колоски ж после комбайна на поле лежали, их хоть птица клюй, хоть что, а у нас в доме жрать нету ничего вообще, подыхаем". А он мне по морде раз, другой... юшка потекла... Потом как заорет: "Народ за тебя, недоноска, кровь проливал, фашистскую гадину давил, а ты у него хлеб крадешь!" Как будто я сам не народ, а жид какой-нибудь... Вот так за колоски десятку и впаяли. Обрили, значит, башку и повезли в Ново-Промысловск, на пересылку. Две недели помурыжили, а потом - в телячий вагон, и поехали: Киров, Сыктывкар, Ухта, Ишма, Нарьян-Мар... Там сначала были, станция Иржинка. Потом перекинули к Инте поближе... а затем вообще к херу на рога, где Салехард.
1 2 3 4 5