https://wodolei.ru/catalog/mebel/Ispaniya/ 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 



«Я дышу!»: SLOVO; 2003
ISBN 5-85050-667-5
Аннотация
Роман шестнадцатилетней школьницы из Метца — самый громкий дебют, сенсация во французской литературе последних лет. Роман о сверстниках. О жажде власти, циничной и жестокой. О жажде свободы, порой столь же жестокой и беспощадной. О страстной дружбе, перерастающей в рабское повиновение, и о бунте, который кончается убийством. А главное, о беспощадной борьбе двух индивидуальностей, двух психологий, которая длится несколько лет и заканчивается трагически.
Обаяние книги — в контрасте остроты переживаний главной героини и лаконичного стиля неторопливого повествования, избранного автором. Здесь нет языка захлебывающихся эмоций, сбивчивого синтаксиса задыханий, непосредственных оговорок юношеского дневника. Воспоминания текут равномерно и как бы неторопливо. И это ровное дыхание рассказа служит ключом к образу главной героини. Слабая окажется сильнее силы. Рабыня станет свободной, хотя за эту свободу заплатит страшной ценой. Та, что задыхалась, сможет сказать: «Я дышу!»
Анн-Софи Брасм
Я дышу!
В нас живет неведомое существо, которое говорит на своем языке и с которым рано или поздно нам приходится вступить в беседу.
Франсуа Тайандье. «Аньелка»
* * *
Ночь для нас — это царство холодного, беспросветного мрака. Он проникает через центральный коридор под железную дверь и заполняет собой крошечное, замкнутое пространство камер. Этот незваный, надоедливый гость является к нам каждую ночь. Он мгновенно окутывает все вокруг, и до самого рассвета — хоть глаз выколи — не видно ни зги, лишь пустота и мрак без начала и конца.
Начало ночи знаменуют собой тяжелые шаги уходящих надзирательниц. Ровно в полночь наступает полная тишина, которую уже ничто не нарушит. Именно в этот момент всеми нами овладевают чувство одиночества и растерянность.
И еще мы страдаем от бессонницы.
Я знаю, что в тюрьме заснуть невозможно. Это первое, что я усвоила, попав сюда. Сколько бы мы ни вертелись на наших матрасах, посапывали, покашливали и даже уговаривали себя вслух, что отдыхаем, здесь, в той полной изоляции, в которую мы попали, нам никак не удается заснуть.
Есть женщины, которые плачут. Первое время — в голос, это вопль возмущения и обиды. Так они протестуют против несправедливости, выплескивают свое горе. Со временем, через месяцы или даже годы, они научатся плакать тихо, а потом совсем беззвучно. Однако я все равно чувствую их присутствие, знаю, что они живы, рядом, просто свыклись с тишиной.
Есть женщины, которые молятся, хотя на первый взгляд может показаться, что им совершенно на все наплевать. Но как только темнеет, они первыми возводят глаза к небу и обращаются к нему с молитвами. Для них это единственный способ избавиться от душевных мук.
Есть женщины, которые просто грезят с открытыми глазами, вспоминают близких, прежнюю жизнь, ее спокойное течение — эти навязчивые воспоминания как будто притупляют муки ожидания. Иногда им даже удается забыть, что впереди еще долгие годы неволи. Кто-то жалеет о случившемся, кто-то нет, а некоторые со временем просто становятся другими людьми.
Но одно я знаю твердо: никто из них не может заснуть. Я знаю это по себе. Я очень старалась и все равно не смогла.
Главное наше лекарство — тишина. Это она помогает нам оглядываться назад, осмыслять случившееся, признавать ошибки. Она заставляет нас думать, сомневаться, она наш поводырь, она помогает справляться со страхами или же сеет в душе новые, избавляет от терзаний или доводит до безумия. Она же примиряет нас с самими собой, облегчает груз времени, стирает то, что мы хотели бы забыть.
И все это длится до тех пор, пока на рассвете из коридора вновь не доносится шарканье надзирательниц, возвещая о начале нового дня, как две капли воды похожего на предыдущий.
Вот что такое здесь, за решетками тюрьмы, наши ночи.
Я НЕ ЗАБЫЛА
Мне кажется, я давно все забыла. Радость, лень, запахи, безмолвие, свои чувства. Забыла цвета, звуки, людей, их голоса, их безразличие и их улыбки, смех, слезы, счастливые минуты и моменты унижения, свои выходки, обиды, потребность в любви, первые годы моей жизни. Но иногда в этой камере, погруженной во мрак, где меня пробирает дрожь от постоянного одиночества, прошлое возвращается ко мне. И вдруг подает голос. Возможно для того, чтобы заполнить пустоту настоящего. Сегодня в этих стенах моя память рвет на мелкие кусочки картины прошлого, как неудачные, нечеткие фотографии.
Конечно, все это неправда, и я ничего не забыла, просто бегу от воспоминаний.
Моя жизнь могла бы быть совершенно нормальной. Распорядись я ею по-другому, и я прожила бы ее не хуже любого из вас. Правда, в том, что случилось, все-таки не только моя вина: просто в какой-то момент я была доведена до предела, ну а дальше все покатилось под гору и остановиться было невозможно. Так мне кажется, но я могу и ошибаться.
На первый взгляд моя прошлая жизнь однообразна и пуста. Окружающие меня почти не замечали, я же их просто не понимала. Я жила, потому что так было надо, именно так и никак иначе, а мне оставалось только подчиняться, терпеть и помалкивать. В конце концов, я была обычной девчонкой, мне и в голову не приходило задавать себе вопросы, я брала то, что мне давали, и больше ничего не требовала. И все же то, что со мной случилось, было неизбежно. Кто не знает, что самые тяжелые психопаты кажутся совершенно нормальными людьми. У безумия есть своя логика: в первую очередь оно обрушивается на тех безликих существ, которых жизнь обошла своим вниманием. Мне и было суждено стать одной из его жертв. Ничто сегодня не связывает меня с той девочкой, беззаботной и пылкой, которой я когда-то была.
Отныне во мне борются два человека, и ни в одном из них я не узнаю себя.
Однажды кто-то спросил меня, жалею ли я о случившемся. Я не ответила. Мне стало стыдно, но не от того, что я совершила, а потому, что не было во мне тех чувств, которых от меня ждут. Ведь я должна была бы чувствовать себя чудовищем. Я и есть чудовище, спору нет, но не потому, что совершила преступление, а потому, что нисколько об этом не жалею.
Меня зовут Шарлен Боэр, и мне девятнадцать лет. Скоро будет два года, как я существую здесь в ожидании, когда пройдет день и начнется новый, точно такой же. Едва начав жить, я уже совершила непоправимое. В ночь с седьмого на восьмое сентября, два года назад, я убила человека. Я признаю себя виновной. Впрочем, я все рассказала в полиции. Мне было всего семнадцать, и многие считают, что «для семнадцатилетней девушки я была слишком инфантильной». Однако то, что я совершила, я совершила сознательно. Я отдавала себе отчет в том, что делаю, я продумала все в деталях и предвидела последствия. И пусть люди относятся ко мне с презрением и даже с отвращением, я ни о чем не жалею, слышите, ни о чем, хотя вся моя жизнь и пошла прахом. Безумие — это не просто судьба, это, возможно, еще и сознательный выбор.
И все-таки до сих пор я предпочиталанеоглядываться назад. Избегала этого из трусости, из нежелания докапываться, почему такое случилось именно со мной, из злости на себя. Я боялась. Боялась, что не выдержу, если мне придется взглянуть правде в глаза, боялась этой правды так же сильно, как угрызений совести, боялась не выдержать, боялась удушающего комка в горле, боялась новых вопросов, отчаяния. А больше всего боялась, что глаза мои вдруг раскроются и я начну сожалеть.
И тогда я решила все это написать. Перенести на бумагу историю моей жизни, мое прошлое, такое банальное. Как же невинно все выглядело поначалу! И если сегодня я заставляю себя возвращаться к моему прошлому во всех мельчайших подробностях, то только потому, что теперь, по прошествии времени, я вижу в нем признаки надвигающегося безумия, оказавшегося неизлечимым. Пожалуй, я рискну, я сделаю эту попытку — я заговорю.
Заговорю, потому что иначе мне не справиться со стыдом, гневом, возмущением и горем — горем прежде всего. Потребность писать рождается так же, как и потребность убивать: где-то внутри, а потом внезапно прорывается наружу. Как вопль отчаяния.
Мое самое первое детское воспоминание — благоухающая блузка. Скорее всего шелковая, во всяком случае из очень нежной материи, она обтягивала склоненные надо мной выпуклости пышного бюста. Запах цветочный, возможно магнолии, и в то же время чувственный, пряный, — порой он напоминал запах пудры.
Сильнее всего пахло от шеи. На ней висела нитка жемчуга, и мои руки то и дело играли бусинками. Шея была немного морщинистая, кожа чуть влажная, руки, обнимавшие меня, — сильные. Женщина что-то мне рассказывала. И я засыпала в ее объятиях, вдыхая аромат духов — это была моя мама.
Множество воспоминаний проносится в моей голове.
Лето. Наш огромный сад: я стремительно несусь куда-то по прохладной, влажной траве, для четырехлетней девочки мои ноги бегут весьма резво, я выжимаю из них все возможное. Я помню запах сена, пыли, забивавшейся в нос, шершавые прикосновения деревьев, трещины на их коре. Помню, как я, закатав штаны до исцарапанных коленок, перебиралась через ручеек, что протекал за садом, и с наслаждением шлепала по грязи, по илу в холодной, но очень приятной воде. Помню, как в углу нашего огорода росло дерево с какими-то удивительно сладкими плодами — предмет нашего с братом вожделения, их сок растекался по языку, и пальцы становились липкими. У лета привкус земли, влажной травы, горячего песка и соли.
Но вот лето позади, я дома, в Париже. Квартира на последнем этаже, высокие потолки, гигантские двери. Бесконечное переплетение коридоров; ведущих в огромные комнаты, где царит тишина. Все белое: плиточный пол, стены, пространство.
Безмолвие — оно разное днем и ночью, я почти всегда одна, окружающий мир кажется мне безмерным. Утро: за окнами проносятся первые машины, я уже немного утомлена, в комнате — рассеянный полумрак, пока еще закрыты ставни; тиканье часов на кухне, шуршание газетных страниц — это отец; когда он уходит и я остаюсь одна, на меня нападает растерянность, похожая на страх. День: приглушенный уличный шум и тишина пустых комнат — дома в это время нет ни души. И, наконец, вечер: я засыпаю последней, одна в своей комнате, и ночь что-то нашептывает мне на ухо.
Я могла часами сидеть, закрывшись у себя, и смотреть, как солнце играет с тенью за оконными занавесками. Мне нравилось думать, что моя комната как бы подвешена в пустоте, а в центре — одна только я. Когда мне удавалось вот так сосредоточиться и ощутить полноту жизни, я чувствовала себя счастливой, но в то же время не могла избавиться от непонятной тревоги. Впрочем, я не очень страдала от того, что меня бросали одну.
О нашей квартире у меня сохранились очень сбивчивые воспоминания. Мои детские слезы, их соленый вкус, когда, стекая по щекам, они добираются до губ. Папа, его голос в полумраке: каждый вечер перед сном он рассказывает мне одну и ту же сказку, — в конце концов я ее выучила наизусть; его колючее прикосновение к моему лбу — он желает мне спокойной ночи, а я делаю вид, что уже сплю. Мы с братом кидаем друг в друга подушки или скачем по кроватям, наши с ним ссоры, которые неизменно кончались взрывами хохота.
Что же за ребенок я была?
Мама говорила, что со мной было непросто. Потому что в детстве я была взбалмошной, дерзкой девчонкой, не такой, как все, и не вписывалась ни в какие «рамки». Вполне возможно. У родителей были основания на меня сердиться.
Я помню себя девочкой: пылкой и страстной, пожалуй, несколько самоуверенной и диковатой. Я часто ставила родителей в неловкое положение и вообще редко их слушалась. Хлопот со мной была уйма. Чертенок с бешеным темпераментом — то я издавала дикие крики при всем честном народе, то дергала за волосы других детей, то грубила взрослым. На самом деле я просто любила жизнь. И демонстрировала это при каждом удобном и неудобном случае. Но как раз это моя мама выносила с большим трудом.
Набесившись вволю, я стремилась уединиться, посидеть спокойно и подумать о жизни. Я была переполнена любовью и стремилась подарить ее другим. Но я была очень одинока.
Я плохо понимала, в каком мире живу. Он представлялся мне странным, мне казалось, что все, что я могу увидеть, потрогать, услышать, почувствовать, было каким-то бесплотным. Я жила в безмолвном мире вопросов, абстракций, игр, криков, смеха и слез, всплесков радости и солнечного блеска, но я не могла всем этим распорядиться.
У каждого детства свои запахи, причуды, свои страдания. Я долго не могла избавиться от детских страхов.
В самые первые годы моей жизни каждый вечер мне чудилось, что ко мне является сказочная фея. Это была маленькая женщина с изящной хрупкой фигуркой и короткими волосами, в яркой, оранжевых тонов одежде. Где-то за ней маячила безликая, бессловесная толпа. В какой-то момент мне расхотелось ее видеть, я стала просить ее больше не приходить, но она не слушалась, появлялась опять и оставалась со мной, пока я не засыпала. И мне кажется, что именно с той поры, когда фея наконец решила меня покинуть, на меня напал страх.
Мне чудилось, что вот-вот земля разверзнется у меня под ногами и я не могу сделать ни шагу вперед, потому что окружающий мир застыл на месте. Ко мне подходили люди, силились что-то мне сказать, но стоило им открыть рот, как у них на губах выступала обильная пена, в которой тонули все произносимые слова. Я не понимала, что это значит.
Позднее начались уже настоящие кошмары. Например, мне казалось, что в моей комнате притаилось чудовище. Как только темнело, я зарывалась под одеяло и во все глаза смотрела на него, чтобы оно не набросилось на меня внезапно. Я просила у него пощады и всячески старалась его задобрить. А еще меня пугала женщина в белом, она появлялась в большом зеркале, как только гасили свет, я страшно боялась увидеть среди ночи ее бледное, пустое лицо и каждый вечер поворачивала зеркало к стене. Этот кошмар преследовал меня до пятнадцати лет.
Не знаю, будь у меня другая семья, может, и я была бы иной. Мои родители любили меня. Возможно, даже слишком сильно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13


А-П

П-Я