Моя жена, Элеонора Пауэль, – актриса балета. Когда мы мечтаем о путешествиях, она говорит мне: «Ах, если бы увидеть русский балет!»
Мы беседуем с Гленом Фордом в маленькой комнатке. Здесь актер отдыхает перед съемками. Он рассказывает нам о строгих порядках, которые существуют в Голливуде во время производства фильма. Актер работает по семь часов в день. Он почти не имеет возможности отвлекаться, так как не допускается переделок в сценарии, и режиссер стремится за возможно более короткое время сделать как можно больше.
– Коммерция, – произносит Глен Форд. – Но она приучила Голливуд к темпу, и это очень важно. Вам может это показаться странным, но за восемнадцать лет работы в кино я снимался в семидесяти двух главных ролях.
Четыре картины в год!.. Сознаюсь, в те минуты, когда мы беседовали с г-ном Фордом, нам вспомнились наши актеры. Иные из них за такой же период деятельности в кино снялись всего четыре раза!
Глен Форд продолжает говорить о студиях Голливуда. Нелегко удержаться здесь артисту. Предприниматели стремятся заключать контракты на возможно более короткий срок, с тем чтобы лицо артиста не надоело зрителю. Фильмы Голливуда строятся чаще всего не на серьезной, психологической игре артистов, а на его внешних данных. Как только артист перестает пленять улыбкой, двери павильонов перед ним закрываются. В американских фильмах почти нет серьезных, интересных характерных ролей. Глен Форд не смог назвать ни одного имени старого, опытного актера, который в силу своего таланта был бы знаменит в Голливуде.
– Немало и других особенностей в нашей жизни, – закончил он свой рассказ. – Режиссер, например, не имеет права снимать в своем фильме жену-актрису, так же как актриса не имеет права работать в той студии; где служит ее муж-режиссер.
Форда вызвали на съемку. Мы двинулись осматривать студию. Нам было трудно согласиться со многими принципами работы Голливуда. Мы не понимаем и отвергаем те его фильмы, которые будят в человеке низменные инстинкты, но надо отметить, что самое производство здесь организовано хорошо. В Голливуде не делают для каждой картины новых декораций. В студии есть постоянный городок декораций, улочки которого, в две трети натуральной величины, построены в стиле различных эпох. Здесь же, в городках декораций, небольшие бассейны и реки с миниатюрным флотом. Режиссеру требуется очень немного времени для того, чтобы изменить вид постоянных декораций, и он может начинать тут же съемки очередного фильма.
В студии «Метро Голдвин Меер» мы увидели тот самый знаменитый лес, который потряс немалое количество зрителей кинофильма «Тарзан». Но какой это был жалкий лес! На каких-то трехстах квадратных метров росли пальмы и прочие диковинные деревья Африки, лианы (они действительно были привезены из Африки) уже высохли. И весь лес. Его пересекала маленькая канавка. Паблик рилейшен мен рассказал нам, что именно в этой канавке были сняты и бой Тарзана с крокодилом и прочие водные чудеса.
Он заметил наши улыбки и сказал:
– Для того чтобы лес был таинственным, мы завешивали его брезентом и создавали непроглядную тьму.
К сожалению, актер, который играл последнего Тарзана, работает в студии «Юниверсал», и вы не можете увидеть его у нас. Но зато вы смело можете считать, что побывали на родине Тарзана.
Паблик рилейшен мен небрежно показал рукой в сторону кусочка «африканского леса».
Анатолий Софронов, который в тот же день посетил студию «Юниверсал», виделся там с актером Бакэром, который играл в одной из последних серий Тарзана. Он рассказал мне, что Тарзан уже состарился и теперь, конечно, не может сниматься в залихватских ролях.
«Родина Тарзана» – маленький кусочек декораций в Голливуде – была долго видна с дороги, когда мы уезжали из «Метро Голдвин Меер». Не знаю, как другим моим спутникам, но мне думалось: «Техника техникой, но этого, конечно, мало для настоящего искусства. Высох же в Голливуде лес Тарзана. Вот так же «высыхают», уходят из памяти зрителей дешевые сюжеты подобных картин!»
БОРОДАТЫЕ АМЕРИКАНЦЫ
В лос-анжелосском отеле «Амбассадор» подходил к концу очередной открытый диспут делегации, на котором присутствовали не только городские репортеры, но и прочая желающая публика. Председатель объявил, что теперь он предоставляет право советским журналистам задать несколько вопросов. Посовещавшись, мы обратились к залу: какую лучшую картину Голливуда рекомендуют посмотреть нам собравшиеся? Кто мог ожидать, что вопрос этот внесет такое отчаянное разногласие в американские ряды.
– Про Питера! – неслось из левой половины зала.
– Это им будет скучно, пусть поглядят Марлен Монро…
– Какая же это актриса? – неистово возражал кто-то советчику. – Она же двух слов связать не может!
– Зато фигура, бюст, – выступили в поддержку Марлен.
– «Ночь охотника»! – неслось из зала.
– «Поцелуй меня в затылок»!
– «Американец в Париже»!
Стало так шумно, что мы уже почти ничего не понимали. И вдруг, покрывая все прочие голоса, прокатился над головами истинно русский бас:
– Господа, рекомендую фильм про зайца. Ве-лико-леп-ная вещичка!..
Как только окончился киноплебисцит, сквозь толпу окруживших делегацию репортеров пробились два плотных, коренастых человека лет по пятидесяти. Их странная для этих мест одежда сразу привлекла наше внимание. На мужчинах красовались цветные косоворотки, сделанные хоть и из найлона, но на русский манер.
– Позвольте представиться, – узнали мы знакомый бас. – Молокане. Русские люди. Душевно рады прибытию вашему на сию землю. Хопров Тимофей Иванович.
– Котов Иван Алексеевич.
Оба говорили по-русски, ударяя, как сибиряки, на «о». Борис Полевой успел шепнуть в нашу сторону:
– Это же чорт знает что такое! Ну, братцы, будет что рассказывать!..
Молокане пригласили нас к себе:
– Самовар поставим, щец покушаете наших, российских. В отношении же «существенного» – не употребляем, по религиозным мотивам, однако в смысле потчевания дорогих гостей и самогонца по чарке будет…
Но отведать в тот вечер молоканского угощенья нам не удалось.
Когда мы заявили Эндрю Чихачеву о намерении побывать у них в гостях, он быстренько удалился посовещаться с мистером Клукхоном. Вернувшись, переводчик заявил:
– Мы не можем разрешить вам этого визита пока…
«Пока» означало, что необходимы консультации с «высшими сферами», кои должны были определить «целесообразность посещения с точки зрения…». Трудно понять, с какой точки зрения, однако нам пришлось перенести встречу на следующий день.
Прежде чем рассказать о ней со всеми подробностями, несколько слов о том, кто такие молокане.
Эти сведения мы почерпнули из небольшого журнальчика, подаренного нам Хопровым и Котовым в день знакомства.
Как говорится в одной статейке этого журнала, первое появление духовных христиан в России относится к XVI веку. В ту пору в Москву из Англии был вызван какой-то лекарь, имя его забыто. Лекарь познакомился с бывшим при дворе тамбовским помещиком. Он стал довольно часто бывать у него, много толковал помещику о библии, которая в то время в России была запрещена. У помещика был слуга, смышленый человек, некто Матвей Семенов (либо Башкин, а иные называют его Долгоматовым). Он разобрался и понял библейскую истину гораздо лучше, чем сам помещик. Скоро слуга стал пренебрегать обрядами греко-русской церкви и не поклонялся иконам. Уклонение Семенова от обрядов заметили, и он принял мученическую кончину через колесование.
Полтора века спустя возникло молоканство как религиозная секта. Основателем ее стал Семен Уклеин.
Сами молокане не знают, почему они называются молоканами. Одни из них говорят, что сектанты в пост ели молоко, другие – что учение свое считают молоком духовным, а третьи утверждают: потому, дескать, что сосланы были наши братья царским правительством на берега реки Молочной, в бывшую Таврическую губернию.
Поскольку все мы не отличались широтой познаний в области деятельности религиозных сект вообще и молокан в частности, могу сообщить лишь самые скудные сведения о причинах появления молокан на тихоокеанском побережье Америки. Дело в том, что молокане, кроме противоборства обрядам, отказывались служить в армии, за что преследовались царским правительством. Часть из них лет пятьдесят тому назад эмигрировала в Америку.
Получив соответствующее разрешение достопочтенных представителей государственного департамента, мы отправились к молоканам.
Везли нас на двух вполне современных автомобилях все те же Хопров и Котов.
– Вот, паря, – рассказывал о своей жизни Иван Алексеевич, – приехал, значит, я в Жилос. Денег нету, опять же ничему не обучен. Маялся не год, не два. А там подошла планида, купил я себе ферму, глядишь, и кару прикупил.
– Многие хорошо прижились на этой земле?
– Э-э… – тянет Иван Алексеевич. – Кто посильнее совладал, а тыщи так и сгинули в нищенском разе. Дык ведь жизня, она – что молонья: кого минует, кого пацалует.
Передаю без изменений говор Ивана Алексеевича. По-английски он объясняется вполне грамотно, как современный образованный человек, а русский язык у него – дикая, глухая дореволюционная деревенщина. Так и у других молокан. Они будто застыли в том виде, в каком когда-то покинули русскую землю.
– А Расея эка грянула! – не умолкает Иван Алексеевич. – Застит глаза от ужасти аграмадной ее силищи и сподвижности. Во бы, паря, хучь глазком глянуть на матерю-землю!
Машины, пробежав километров тридцать за Лос-Анжелос, остановились возле одноэтажного, но большого дома – молитвенного пристанища молокан.
Вошли – и глазам нашим предстало необычайнейшее зрелище. В ярко освещенной комнате находилось человек двести-триста народу. Стояли они в несколько рядов, образуя ровный квадрат. Женщины были одеты в белые шелковые платья, как на свадебном гулянье где-нибудь в Зауралье. На мужчинах плотные яловичные или хромовые сапоги, косоворотки не ярких, чаще голубых и розоватых оттенков. Седые бороды стариков блестели в свете сильных электрических ламп, напоминая по цвету хлопья молодого, только что выпавшего снега. Иные мужчины и помоложе носили бороды лопатой. Пахло, как и полагается в таком случае, сапожной мазью, кислой капустой да тонким вкусным, щекотавшим ноздри запахом ржаного хлеба.
У молокан происходил торжественный обряд – крещение детей. По комнате ходили матери с младенцами на руках. Тихим, будто колыбельным пением славили молокане детей. Потом поочередно отцы и матери новорожденных перецеловались с друзьями, близкими, и обряд вступил в новую стадию: началось многоголосое красивое пение.
Иван Алексеевич объяснил:
– Вдоль одной стены стоят просвитер и старцы, справа хор, слева действенники, супротив старцев – действенницы.
Песня сменялась песней без секундного перерыва.
– Да ведь они же «Катюшу» поют! – определил Бережков. – Прислушайтесь!
Молокане действительно пели «Катюшу»: вернее, какой-то священный псалом на мотив «Катюши». «Чудеса» продолжались. Мы узнавали все новые и новые мотивы наших популярных песен: «Распрягайте, хлопцы, коней», «И кто его знает». В последней песне мы даже слова разобрали:
Господь призывает,
Весь мир пробуждает:
Вставай, поднимайся,
Святой, молодой народ!
Пресвитор одной из молоканских церквей – беззубый, живой старикан Алексей Агапович Валов молвил, глядя на нас:
– Ндравится господам пение молоканское?
– А кто вам музыку пишет? – спросил Грибачев.
– Свои песельники, свои, касатик! Хоть и нотам не обучены, а, вишь, славные напевы понапридумали!
Мы не стали разубеждать хозяев. Видно, и их «композиторы» научились сочинять песни, не отходя от радиоприемников. А пение между тем становилось все громче, лица собравшихся раскраснелись, глаза сверкали лихорадочным огнем. Воздев руки к потолку, то один, то другой певец начинал подпрыгивать, будто готовился пуститься в лихой перепляс.
– На этих снизошла уж святая благодать, – пояснил Валов, – вот они и скочут. Отсюда и названия наша, – молокане-прыгуны.
Скоро начали подпрыгивать все певцы и певицы. Пол ломился под дружным топотом ног, а песня с подвыванием, присвистом, улюлюканьем металась меж стен, клубилась и, не находя выхода наружу, заставляла дребезжать электрические лампы, стекла окон, да и сами стены.
– У меня скоро лопнут перепонки, – проговорил Полторацкий, как всегда, спокойно, будто в соседнем магазине он мог, в крайнем случае, купить себе новые.
– А ты открывай рот, как при артиллерийских салютах, – тут же нашелся Грибачев, всегда немедленно приходивший на помощь со своими советами.
Однако открывать рот во имя спасения барабанных перепонок не пришлось. Резко, как подкошенная острой косой травинка, оборвалась песня. И сразу комната наполнилась будоражным, нестройным шумом. Сломалось квадратное построение, из соседнего помещения выдвинули столы, и скоро все сидели за общей трапезой. Главный пресвитор Давид Петрович Милосердое представил нас молоканам. Он попросил нас сказать несколько слов. Мы поблагодарили хозяев за приглашение, за хорошие, добрые слова о Советском Союзе. Как по конвейеру, были переданы на столы капуста, черный хлеб, большие горячие чайники. Своеобразная закуска сменилась поданными в чашах натуральными русскими щами. Сознаемся: после ярких, красивых на вид, но почти всегда пресных и безвкусных американских блюд щи явились для нас первостатейным лакомством. Полторацкий, хотя у него и побаливали перепонки, съел чашки три, к удовольствию гостеприимных хозяев. За столом, естественно, шел разговор о нашей стране. И хоть давно покинули молокане русскую землю, кое-кто забыл названия своих деревень, хоть дети их путают русские слова с английскими, а иные и вовсе забыли русскую речь, неистребимо засела в сердцах многих из них тоска по родной земле. И сильнее она становится с каждым днем еще и потому, что все больше добрых вестей слышат они о Советской стране.
Провожая нас, пресвитор просил делегатов низким поклоном поклониться русским березам, московским улицам, всей необъятной российской вольнице.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17