на юг выходит мастерская Луи, освещаемая стеклянными светильниками, на север — четыре детские комнаты, разделенные меж собой перегородками.— Хитро придумано! — говорит мадам Давермель, обозревая диванчик, откидной столик, закрывающийся, когда нужно, умывальник в углу, у вделанного в стену гардероба со скользящей дверцей.— Не слишком ли много затрат для арендуемого дома? — заметил мсье Давермель.Он задержался в мастерской сына, рассматривая портрет неизвестного, совсем свежий, пахнущий масляной краской. Немного отступил, чтобы вернее оценить. Сначала на его лице появилась скептическая гримаса, затем улыбка, выражающая удовлетворение. Мсье Давермель нагнулся посмотреть другие полотна, прислоненные к стене.— А вот эти недавно вернулись с выставки, — заметил он. И ни слова о том, что выставка произвела на него впечатление и, несомненно, повлияла на решение приехать к сыну в Ножан. Старик с усилием повернул свое бородатое лицо, шея с трудом поворачивалась в тугом крахмальном воротнике. На лестничной площадке он тронул руку жены и произнес: — Я не хочу его оправдывать. Но надо признать, что с Алиной он ничего не мог добиться, а вот с этой…Мадам Давермель приоткрыла дверь в ванную. С удовлетворением кивнула, и ее подсиненные, заботливо уложенные седые волосы слегка качнулись.— Да, она смотрит за ним не хуже, чем за домом, — ответила она.Когда, вернувшись в столовую, они не без опаски уселись наконец в непривычные для них кресла-корзинки, Одиль, посмотрев из кухни в слегка приоткрытое сервировочное окошко, поняла, что все идет к лучшему. Родители мужа и ее родители, которых она пригласила по случаю дня Троицы, будут у нее на крючке. Хватит отчуждения! Одиль решила показать им товар лицом — остальное довершит святой дух! Ни аптекарь, ни владелец книжного магазина, хоть у одного бородка круглая, а у другого — остроконечная, не смогут отрицать, что меньше чем за год Одиль хорошо себя зарекомендовала. Она уже не та, «другая», а вторая жена, она проявила настойчивость и, чтобы изгладить из памяти супругу номер один, готова на все. Когда многие даже равнодушные к религии люди полагают, что нехорошо обходиться без церковного венчания, когда вы сами относитесь к этому безразлично, вас все же раздражает, что брошенной жене досталось небесное превосходство; значит, вам надо лучше, чем ей, управляться на земле. Судя по всему, Одиль и правда управлялась лучше. Через окошко в кухню, служившее также акустической трубой, до нее донеслось шутливое ворчание свекра:— Женитьба для некоторых как соус — один свернется, другой удастся на славу. Выводы делать рано, но если сравнить…— Что касается меня, — заметила свекровь, — то я давно не сужу о женщине по качествам, которые она проявляет лежа, а считаюсь с тем, что она умеет делать стоя.Неужто в самом деле давно? Одиль не строила иллюзий. Ей помогали мерзкие выходки Алины и снисходительность стариков к единственному сыну. Она выключила духовку, схватила поднос с аперитивами и ровным шагом вошла в столовую.— Не очень разочаровались? — спросила она.— Должен признаться… — сказал Фернан Давермель, любитель незаконченных фраз.— Вы даже слишком преуспели! — ответила Луиза, принимая разговор на себя.— Я как будто говорила вам, что мы, в общем-то, не арендуем дом, а купили его, — продолжала Одиль, нажимая на последние слова. — Но мы предпочли бы, чтобы это не было широко известно — из-за Алины. Конечно, иначе мы не стали бы так много переделывать, чтоб потом оставить все владельцу. Я думаю, что была права, настояв, чтобы Луи пустил в оборот именно для этой цели те деньги, которые достались ему от продажи дома в Фонтене.Уважение к Одили сразу поднялось, как ртуть на шкале термометра, если подышать на него.— Конечно, все тут записано на его имя, — закончила Одиль.Свекор и свекровь со взаимным пониманием, но и с некоторой растерянностью посмотрели друг на друга, а потом чинно опустили веки, словно выражая сожаление, что раньше не догадались о качествах молодой невестки и как долго подвергали ее полубойкоту. Но наконец справедливость решительно взяла верх.— Мне кажется, Одиль, настала пора сказать откровенно: сначала мы боялись вас…Откровенность не всегда бывает высказана достаточно внятно. Давайте изобразим смущение, укроемся за маской скромности, с оттенком горечи будем что-то лепетать…— Алину, конечно, не изменишь, но что вы хотите — ведь четверо детей. А вы, Одиль, очень милы, да еще на двадцать лет моложе…Наконец-то все сказано, вернее — промурлыкано.— Поймите нас правильно, дорогое дитя. Луи — наш единственный сын, его предназначали для аптекарского Дела, но он отказался и выбрал себе самую ненадежную профессию; потом начал бегать за девушками, то за одной, то за другой, был вынужден жениться на какой-то машинистке, без единого сантима в кармане, закабалил себя большой семьей; опять стал погуливать и вот, пожалуйте, увлекся молодой девушкой, разбил семью, чтобы начать новую жизнь… Скажите, разве тут мало причин для волнений? Достаточно. Вот почему мы решили повременить, посмотреть, как у вас все сложится. Хоть недолго…— Зато теперь, — прервала мужа мадам Давермель, — мы знаем, чего нам держаться.Пауза. Потом разговор продолжается. Опасения сменяются удивлением, удовлетворение — признательностью… Исчезают мрачные тучи, но все же не стоит закрывать глаза на трудности, их надо предвидеть, чтобы в новой жизни справиться с последствиями прошлого. Впрочем, до сих пор… особенно в том, что касается детей… вы выходите из положения, говорю это с полной откровенностью… с большим тактом… Словно волос из бороды, словно волоконце швейцарского сыра — слова тянулись, переплетались, путались. Наконец-то перешли к советам — в выражениях сдержанных, но достаточно внятных. Научитесь беречь любовь сына. Деньги сына — тоже, впрочем, вы это можете, доказали. И продолжайте, дитя мое, претворять в жизнь свои добрые намерения: во-первых, помогайте ему, насколько это возможно, сочетать в себе художника с декоратором, неплохо бы сбывать картины клиентам фирмы «Мобиляр»; во-вторых, стоило бы заинтересовать этих клиентов — пусть они заказывают свои портреты; в-третьих, практикуя эту профессию, теперь довольно редкую, он сумеет создать себе имя, карьеру, возможность дополнительного заработка.— Я ведь, знаете ли, люблю Луи! — говорит Одиль.И лица сразу умилились; Одиль полагала, что иной раз простительно слегка пококетничать, сказав правду дрожащим от волнения голосом. Забвение прошлого помогает обелить настоящее. Представляются они дурачками или на самом деле глуповаты — в сущности, какое это имеет значение?.. «Милые родители, — весело подумала она, — не столь уж длинна эта дорога от ваших проклятий до признания моих заслуг! Любовник он мой или муж, это все тот же самый Луи, только в других руках и ублаготворенный другими средствами. Для вас я ровно ничего не сделала, все только для него и для себя самой…»Хлопают двери, слышатся шаги, откашливанье — прибыли Милоберы, коротко поздоровались, кивая головой с некоторой робостью.— Мама! — обратилась Одиль к мадам Давермель. — Вот моя мать…Мама! Это прозвучало впервые. До сих пор Одиль, когда рассказывала о свекрови или обращалась к ней, избегала как-либо называть ее, а, как и Луи, употребляла разные забавные сокращения во множественном числе: Звонили "Д"; ту же формулу она применяла для своего клана — "М" и для Фонтене — "Р".— Весьма счастливы познакомиться с вами…Счастье, конечно, умеренное, с некоторыми оговорками, не высказанными вслух. "М" пристроили дочь, после того как она была совращена, "Д" переменили невестку на ту, которую прежде считали узурпаторшей. Однако хватит уже! Простите нам прегрешения наши, как мы прощаем их врагам нашим. Одиль сразу приглашает всех сесть за стол.— Вы как будто коммерцией занимаетесь? Лично я недавно оставил эту сферу деятельности…Лангустины, которых подали на закуску, имеют одно важное преимущество: вы снимаете с них панцирь, скребете внутри, тянете все из шейки, из лапок, это продолжается долго, вы все время заняты. При этом беседа может быть почти бессодержательной, вроде пустых панцирей на дне вашей тарелки. А Одиль заполняла паузу улыбкой, прекрасно понимая, что быть приветливой, а не желчной, как Алина, быть радостной, не слишком, но так, чтобы эту чувствовалось, даже когда она молчит, — в этом и есть ее сила. Веселые всегда берут верх над нытиками.— Мы оба, дорогой мсье, занимаемся благородной коммерцией, не правда ли?Конечно, это было сказано не без яда. Но как бы то ни было, еще совсем недавно хозяин книжного магазина всякое болтал о сыне аптекаря, а тот не оставался в долгу по поводу дочки книготорговца, и, несомненно, и тот и другой ожидали извинений или обещаний, которые могли бы исправить положение, а вот теперь они обмениваются любезностями. Луи смотрел на жену. По обе стороны от нее сидели отцы, по обе стороны от него — матери; от Одили к Луи струился живительный ток, не нуждающийся ни в каком проводе. Они и ведут свой род от этих самых отцов, нашедших свое призвание в коммерции; коммерция одного поддерживает дух, другого — тело. Конечно, хозяин книжного магазина не может стать доктором, как аптекарь, — это ясно: тут преимущество на стороне Луи. Зато книжник образованнее благодаря своей торговле и знает толк в книгах лучше, чем аптекарь, — тут уж преимущество на стороне Одили. Но семья "Д", как и семья "М", теперь говорит лишь о том, что их объединяет; этим занялись дамы: они успели обозреть свое житье-бытье, переходя от лавки к дому, от обслуживания клиентов к уходу за детьми.— Кто это там? — вдруг спросил книготорговец. По гравию во дворе кто-то шел, скрипя башмаками.— Вы ожидаете Четверку? — осведомился дедушка.— Нет, — ответила Одиль. — Мы с ними видимся два раза в месяц, по воскресеньям, сегодня же Троица, а все короткие каникулы мы делим пополам. Алина их отпустит лишь завтра после полудня.— Это только так говорится — Четверка, — добавил Луи. — К нам ходят только двое. Я так огорчен отсутствием старших, что собираюсь послать к Алине судебного исполнителя.Алина. Снова Алина. Упоминание этого имени внесло холодок. По выражению лица новой супруги было ясно, что Одиль вряд ли собирается бороться за старших детей и не грустит так, как Луи, из-за их отсутствия. Но дверь приоткрылась, впустив Розу и Ги, запыхавшихся, потных.— Мы сказали дома, что хотим покататься на велосипедах, — выкрикнул Ги.— Простите, я посмотрю, который час, — торопливо проговорила Роза. — У нас всего минут десять свободных.Фернан Давермель не верил своим глазам. Ги бросился лобызать отца и уже вертелся возле Одили, которая тут же встала, поставила две тарелки, отрезала два куска фруктового пирога и усадила детей по обе стороны стола; она остановилась около младшего.— До чего же ты неряшливо одет! — сказала она. — Нельзя ходить с продранными локтями. Послезавтра, когда придешь, переодену тебя.— Если ты мне купишь костюм и она узнает, что это ты, то сразу отберет его, — тихо сказал Ги.— Когда будешь уходить домой, костюм снимешь.Интимная беседа, почти неслышная. Однако в официально-ласковых улыбках собравшихся сквозили немые вопросы: Не слишком ли? Против самой природы, не так ли? Все ли козыри тут годны? Может, ей хочется… Мать и свекровь, как более проницательные, уже не сомневались. Луи, Одиль, Роза, Ги… родители Давермель, родители Милобер — как бы они теперь ни были связаны между собой, все же их связь вторична, по-настоящему их объединит только новый ребенок.
20 мая 1967 Три часа. Приехавшая в Париж в предвидении Дня матерей — он будет, таким образом, отпразднован сразу двумя поколениями, — мадам Ребюсто вязала, бросая злые взгляды в окно, за которым до самого горизонта шли бетонные здания. Сколько изменений произошло с тех пор, когда Алина принимала своих родных в собственном доме, в комнате для гостей, а родители в ответ могли предоставить ей в дни каникул свой сельский домик и парк! Хотя ее новое жилье в «Резиданс Лотер» обогревалось центральным отоплением, но четыре комнаты на пять человек площадью меньше восьмидесяти квадратных метров — это еще хуже, чем слегка задымленный печами первый этаж, который после смерти мужа занимала в центре Шазе бабушка Ребюсто. Из-за недостатка места ей пришлось вчера ночевать в одной комнате с дочерью; и Алину не узнать — она как-то сжалась, растерялась и даже сама горько сказала, выйдя на узкий балкончик, с которого был виден лишь строительный мусор:— У нас сейчас куда более высокое положение — живем на шестом этаже. Что же касается всего прочего, то мы кубарем летим вниз.Можно было в этом не признаваться. Беспорядок в доме, безразличие ко всему на свете, вечные распри между девочками, засунутыми в одну комнату, эгоизм Леона, единолично завладевшего комнатой по праву старшего и решившего не допускать туда Ги, раздражение младшего, вынужденного довольствоваться для приготовления уроков уголком обеденного стола, а для сна — запасным диванчиком, причем лишь тогда, когда остальные соглашались освободить гостиную. Все это, по мнению мадам Ребюсто, не предвещало ничего хорошего. Старшие, по существу, уже жили вне дома. У Розы был неприступный вид. Ги весь ощетинился. Беспокойная, всех изводившая, доверявшая только тем в своей семье, кто был ей безгранично предан, Алина находилась в каком-то полубреду: ко всем придиралась, молчала, когда надо было негодовать, негодовала, когда следовало молчать, позволяла себе грубую брань. Нельзя настраивать одного ребенка против другого. Зачем брать сторону Агаты, поборницы закрытых окон, против ее сестры, любительницы свежего воздуха? Конечно, нехорошо, что Роза сказала матери:— У тебя, мама, всегда права только Агата. Но ответ Алины уж и вовсе непростителен:— Она хотя бы понимает, кого из родителей следует предпочесть.Четыре часа. Мадам Ребюсто встревоженно оборачивается: кто-то ударил ногой в дверь, и створка с грохотом стукнула о перегородку. В гостиную, забитую не разобранными еще вещами — право, требуется мужество, чтоб навести здесь порядок, — врывается Алина, бросает хозяйственную сумку и со злостью расстегивает пальто.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36