Пока я не передумал.
Я налег на педали и поехал. В центре Обернзее я выбрал не дорогу, ведущую домой, а свернул с дороги вдоль озера направо, проехал по лесу, поднялся на холм и поехал по тряской полевой дороге к дороге, по которой я ходил из школы в направлении трансформаторной будки. Там стояло большое дерево, которое я хорошо знал, могучая, старая красная ель. На это дерево я и хотел взобраться и броситься с его верхушки вниз. Другой способ умереть мне на ум не пришел. Я, правда, знал, что можно еще умереть, утонув, зарезавшись, повесившись, задушившись или умереть от удара электрического тока – последний способ как-то мне специально рассказал мой брат. «Но для этого тебе необходим нулевой провод, сказал он тогда, – это плюс и минус, а без фазы не случится ничего, иначе бы все птицы, которые садятся на электрические провода, сразу бы мертвыми попадали вниз. Но этого не происходит. А почему нет? Потому что нет нулевого провода. Ты даже можешь – теоретически – висеть на высоковольтной линии в сто тысяч вольт и с тобой совершенно ничего не случиться, если у тебя нет нулевого провода», – так говорил мой брат. Для меня все это было слишком сложно, электрический ток и подобные дела. Кроме того, я не знал, что такое нулевой провод. Нет – для меня единственным способом было паление с дерева. В падениях у меня был достаточный опыт. Падения меня не пугали. Это был единственный подходящий для меня способ расстаться с жизнью.
Я поставил велосипед возле трансформаторной будки и сквозь кустарник пробился к красной ели. Она была уже такой старой, что внизу у нее уже совершенно не было веток. Мне пришлось сначала вскарабкаться на небольшую пихту, стоявшую по соседству, после чего я смог перебраться на ель, перебирая руками. После этого все стало очень просто. По толстым, удобным для лазанья веткам я карабкался вверх, почти так же удобно, как по лестнице, и остановился лишь тогда, когда навстречу мне из-за веток вдруг хлынул свет и ствол стал таким тонким, что я чувствовал его тихое покачивание. От верхушки меня еще отделяло некоторое расстояние, но, когда я в первый раз за все восхождение посмотрел вниз, я земли не увидел, таким плотным, похожим на ковер было зелено-коричневое переплетение хвойных зарослей и веток, и еловых шишек, расстилавшееся под моими ногами. Прыгать отсюда было невозможно. Это было бы так же подобно прыжку из-под облаков, как и прыжок в близкую, лениво-мягкую постель, с последующим падением в неизвестное. Я же не собирался прыгать в неизвестное, я хотел видеть: где, куда и как я падаю. Мое падение должно было быть свободным падением, в соответствии с законами Галилео Галилея.
Поэтому я снова полез вниз, в ту часть дерева, где были сумерки, кружась вокруг ствола от ветки к ветке и скользя вниз, где открывалась дыра, подходящая для свободного падения. Несколькими ветками ниже я ее нашел: идеальный маршрут для полета, глубокий, словно шахта, вертикальный до самой земли, где о жестком и неизбежно смертельном столкновении позаботились бы узловатые, переплетенные корни дерева. Мне нужно было только слегка оттолкнуться от ствола, чуть-чуть наклониться, стоя на ветке, пока нельзя будет спрыгнуть, чтобы можно было без помех упасть вниз.
Я медленно опустился на колени, сел на ветку, прислонился к стволу и перевел дух. До этого момента я совершенно не соизволил подумать о том, что я на самом деле собирался сделать, столь сильно занимало меня исполнение задуманного. И вот теперь, перед решающим моментом, мысли снова вернулись ко мне, наседали на меня, и я, после того как еще раз в хвост и в гриву проклял весь этот злой мир со всеми его обитателями, направил их в другое русло, на более согревающую душу картину моих собственных похорон. О, это будут пышные похороны! Будут звонить церковные колокола, будет бушевать орган, кладбище Обернзее едва сможет вместить всех скорбящих. Я представил себя лежащим на цветах в стеклянном гробу, в катафалк будет впряжен черный конь, а вокруг меня не будет слышно больше ничего, кроме сплошных рыданий и плача. Рыдают мои родители, мой брат и сестра, рыдают дети из моего класса, рыдают фрау доктор Хартлауб и фройляйн Функель, издалека поприходили родственники и друзья, чтобы присоединиться к рыданиям, и все они, не переставая рыдать, били себя в грудь и издавали громкие стенания, и кричали: «Ах! Это мы виноваты в том, что этот прекрасный, неповторимый человек больше не с нами! Ах! Если бы обходились с ним лучше, если бы не были к нему такими злыми и несправедливыми, то он был еще жив, этот хороший, этот милый, этот неповторимый и добрый человек!» А на краю моей могилы стояла Каролина Кюкельманн и бросала мне букет цветов и последний взгляд, и кричала сквозь слезы охрипшим от боли голосом: «Ах ты, дорогой! Неповторимый! Если бы я только пошла в тот понедельник с тобой!»
Прекрасны эти фантазии! Я наслаждался ими, я проигрывал похороны во все новых вариантах – от установления гроба для торжественного прощания до поминок, на которых произносились в мой адрес хвалебные прощальные речи, и наконец все это до такой степени тронуло меня самого, что я, если и не разрыдался, то глаза мои увлажнились. Это были самые красивые похороны, которые вообще когда-нибудь видели в наших краях, и через десятилетия о них бы продолжали рассказывать со щемящим чувством утраты… До слез жалко лишь, что сам я никак не смог бы принять в них участие, потому что тогда я был бы мертв. В этом, к величайшему моему сожалению, сомневаться не приходилось. На своих собственных похоронах я просто д о л ж е н был быть мертв. Обе стороны сосуществовать одновременно не могли: месть в о т н о ш е н и и этого мира, и продолжать жить в этом мире. Так значит месть!
Я перестал сжимать ствол ели. Медленно, сантиметр за сантиметром, я двигался от ствола, слегка опираясь правой рукой на ствол и одновременно от него же отталкиваясь, сжимая левой рукой ветку, на которой я сидел. Наступил момент, когда я уже едва касался ствола кончиками пальцев… и потом уже не доставал даже кончиками пальцев… и потом уже я сидел без всякой опоры в стороне, лишь вцепившись обеими руками в ветку, свободный, как птица, сидящая над бездной. Очень, очень осторожно я посмотрел вниз. Я оценил свою высоту над землей, как трехкратную высоту верхушки нашего дома, а верхушка нашего дома была на высоте десяти метров. Это составляло, следовательно, тридцать метров. В соответствии с законами Галилео Галилея предстоящее мне время падения составляло со всей точностью 2,4730986 секунды, а окончательная скорость 87,34 километр в час. Я долго смотрел вниз. Глубина привлекала. Она предательски тянула к себе. Она словно кивала мне: «иди сюда, иди!» Она тянула меня, словно невидимыми нитями: «иди сюда, иди!» И это было просто. Это было совершенно легко. Лишь чуть-чуть наклониться вперед, лишь самую малость сдвинуться с точки равновесия – остальное произойдет само собой… «Иди сюда, иди!»
Да! Я хочу этого! Я только никак не могу еще решить, когда же! Выбрать определенный момент, точку, временную точку! Я не могу сказать: Сейчас! Сейчас я сделаю это!
Я решился посчитать до трех, как мы это делали, бегая наперегонки или прыгая в воду, и на счет «три» упасть вниз. Я набрал воздух и посчитал:
– Раз… два… – И тут я прервал счет, потому что не знал, следует ли мне прыгать с закрытыми или с открытыми глазами. После недолгих размышлений я решил считать с закрытыми глазами, при счете три со все еще закрытыми глазами соскользнуть в Ничто и только тогда, когда начну падать, открыть глаза. Я закрыл глаза и стал считать: Раз… два…
И тут я услышал какой-то стук. Он доносился со стороны дороги. Жесткий, ритмичный стук, «тук – тук – тук – тук», в два раза быстрее, чем темп моего счета, на «раз» попадал один «тук», потом между «раз» и «два», потом на «два», и между «два» и уже готовым последовать за ним «три» – точно, как метроном фройляйн Функель: тук – тук – тук – тук. Казалось, словно стук передразнивал мой счет. Я открыл глаза, и сразу же стук прекратился, и вместо этого слышен был только шелест, поскрипывание веток, мощное, звериное пыхтение – и вдруг подо мной появился господин Зоммер, в тридцати метрах подо мной, так точно подо мной, что, если бы я сейчас прыгнул, я не только сам разбился бы в лепешку, но и расплющил бы его. Я крепко вцепился руками за ветку и замер.
Господин Зоммер неподвижно стоял и пыхтел. Когда его дыхание немного успокоилось, он неожиданно его задержал, поворачивая при этом голову рывками во все стороны, словно прислушиваясь. Затем он пригнулся и заглянул влево под кусты, направо в сторону деревьев. скользнул, словно индеец, вокруг дерева, снова появился на этом же месте, по-прежнему прислушиваясь и глядя по сторонам (только не вверх), сбросил с себя, когда убедился, что никто за ним не шел и ни с одной стороны не было видно ни одного человека, тремя быстрыми движениями соломенную шляпу, палку и рюкзак и улегся во всю свою длину между корнями на лесную почву, словно в кровати. Но он не лежал спокойно в этой кровати, не успев лечь, он издал длинный, ужасно прозвучавший вздох – нет, это был не вздох, во вздохе можно услышать какое-то облегчение, это был скорее кряхтящий стон, глубокий, жалобный грудной звук, в котором смешались отчаяние и страстное желание облегчения. И во второй раз этот звук, от которого шевелились волосы, этот молящий стон, похожий на стон смертельно больного, и снова никакого обчегчения, никакого покоя, ни единой секунды отдыха, и вот он уже снова выпрямился, схватил свой рюкзак, быстрым движением выхватил из него свой бутерброд и при каждом укусе снова подозрительно осматривался по сторонам, словно в лесу затаились враги, словно по его следам шел ужасный преследователь, от которого он оторвался на очень короткое, становящееся все короче расстояние и который в любой момент мог появиться здесь, на этом самом месте. В кратчайшее время бутерброд был проглочен, туда же последовал глоток из походной фляги, после чего все превратилось в сбивчивую спешку, паническое бегство: походная фляга была брошена в рюкзак, рюкзак на ходу заброшен за плечи, шляпа и палка схвачены одним рывком, когда он уже переходил на бегущий шаг, пыхтя, прочь отсюда сквозь кусты, шелест, треск сучьев, и затем со стороны дороги похожий на удары метронома стук палки по твердому асфальту: тук – тук – тук – тук – тук… – который быстро удалялся.
Я сидел на своей ветке, плотно прижавшись к стволу ели, я даже не знаю, как я снова туда попал. Я дрожал. Мне было холодно. У меня вдруг совершенно пропало желание прыгать вниз. Мне теперь это казалось смешным. Я не мог больше понять, как я мог дойти до такой идиотской идеи: убить себя из-за какой-то сопли! И ведь я только что увидел человека, который всю свою жизнь убегал от смерти.
Прошло, наверное, пять или шесть лет, пока я не встретил господина Зоммера в следующий и одновременно в последний раз. Конечно, за прошедшее время я его видел довольно часто, ведь было практически невозможно не видеть его, который был всегда в пути, где-то на проселочной дороге, на одной из множества маленьких тропинок вокруг озера, в чистом поле или в лесу. Но я не особенно замечал его, мне кажется, что его особо не замечал больше никто, его видели так часто, что на него просто не обращали внимания, как на хорошо знакомый инвентарь или что-то неотделимое от картины местности, при виде которого никому в голову не придет каждый раз удивляться и кричать: «Смотри, вон стоит колокольня! Смотри, вон стоит школьная гора! Смотри, вон едет автобус!..» И в крайнем случае, когда мы ездили с моим отцом по воскресеньям на скачки и приходилось по дороге его обгонять, мы ради развлечения говорили: «Смотри, вон идет господин Зоммер – он накличет на себя смерть!» – и имели при этом в виду уже совершенно не его, а имели в виду наше общее воспоминание о дне того кошмарного града много-много лет назад, когда мой отец употребил тот стереотип.
От кого-то мы слышали, что его жена, кукольница, вроде бы умерла, но никто не знал точно, когда и где, и никто не был на ее похоронах. Он не жил больше в полуподвале мастера малярного цеха Штангльмайера – сейчас там жили Рита и ее муж, – а он жил несколькими домами дальше, под крышей у рыбака Ридля. Но он бывал там чрезвычайно редко, говорила позже фрау Ридль, а если и бывал, то очень недолго, лишь для того, чтобы что-то перекусить или выпить чашку чая, после чего убегал снова. Зачастую он целыми днями не появлялся дома, даже для того, чтобы поспать; где он бывал, где он проводил ночь, спал ли он ночью вообще или может бродил и день и ночь напролет – всего этого никто не знал. Это никого и не интересовало. Сейчас у людей были другие заботы. Они думали о своих автомобилях, своих стиральных машинах, о своих системах для поливки газонов, а совсем не о том, куда какой-то странный старик кладет свою голову для сна. Они говорили о том, что они слышали вчера по радио или видели по телевизору или о новом магазине самообслуживания фрау Зирт, но совершенно ничего – о господине Зоммере! Господин Зоммер, хотя и попадался время от времени на глаза, в сознании других людей больше не существовал. Время господина Зоммера, как говорят, прошло.
Но не мое! Я продолжал идти со временем в ногу. Я был на вершине времени – во всяком случае, мне так казалось, а иногда я чувствовал себя даже впереди своего времени! Рост мой был уже почти метр семьдесят, весил сорок девять килограммов и носил обувь сорок первого размера. Я как раз ходил уже в пятый класс гимназии. Я прочитал уже все сказки братьев Гримм и еще половину Мопассана. Я уже выкурил полсигареты и посмотрел в кино два фильма об австрийской императрице. Еще немного времени, и я получу ученический билет со страстно желаемым красным штампом «старше 16», который даст мне право ходить на фильмы с ограничением возраста и без сопровождения «родителей и/или воспитателей» посещать до 22 часов общественные кафе. Я мог решать уравнения с тремя неизвестными, смастерить кристаллический детектор для приема на средних волнах, рассказать наизусть начало «De bello Galico» и первые строфы Одиссеи, даже если я не знал ни слова по-гречески.
1 2 3 4 5 6 7