То были американские войска. Они шли как на параде. Орудия на танках, кажется, даже не были расчехлены. Не видно было и грузовиков. Американская моторизованная пехота сидела не на грузовиках, а на «виллисах».
«Где же наши?» — Он с беспокойством огляделся.
А! Вот они! На пригорок быстро въехали три самоходки с большими красными звездами на бортах.
Колесников схватился рукой за горло. Сделал несколько судорожных глотательных движений, давясь комом, застрявшим в горле, силясь проглотить этот ком, чтобы вздохнуть.
Наши, наши!..
Самоходки были почти черными от покрывавшего их толстого слоя пыли и грязи. Темными были и лица артиллеристов, которые выглядывали из люков.
А между сближавшимися русскими и американцами колыхалось человеческое месиво. Оно катилось к Эннсу, к мосту через Эннс.
И вдруг Колесников увидел, как узкие черные полосы прорезали это месиво. Похоже, отступали тени ночи. Солнце гнало их, эти тени, гнало на запад с востока, откуда неотвратимо надвигалась Советская Армия.
Черные полосы переплеснули через Эннс и стали растворяться в светло-зеленых четырехугольниках американской армии — та как бы всасывала, вбирала их в себя.
Колесников понял. Это были эсэсовцы Банга. Но сил продолжать погоню уже не было.
У моста через Эннс образовалась пробка. Там панически гудели машины, орали и ругались люди. Потом будто рябь прошла по толпе. Русские самоходки были замечены. Кто-то пронзительно завопил:
— Руссише панцер!
Завидев русских, немецкая солдатня, обвешанная котелками и сумками, пугливо сторонилась, давая самоходкам дорогу.
Ага! Гитлеровцы уже не сидят в транспортных автомобилях, держа между ногами автоматы. Они спешены. Они бредут в пыли!
Груды брошенных автоматов валялись на шоссе. Гусеницы советских самоходок подминали их под себя и, раздавив, расшвыривали в разные стороны, как комья грязи. А на обочинах громоздились ярко-желтые ящики из-под мин, пустые канистры, перевернутые и вздыбленные транспортеры и грузовики.
Колесников увидел нашего майора, который стоял во весь рост в открытом люке головной самоходки. Ветер от быстрого движения развевал его волосы. Загорелое лицо, украшенное вислыми русыми усами, было гневным, багровым. Грохот и лязг заглушали его слова. Однако жестикуляция была предельно красноречивой. Сильными взмахами руки он словно бы отсекал, отбрасывал что-то от себя.
Это было понятно без всяких слов. «Назад! Назад! — приказывал жестами офицер. — Вы — пленные с этой минуты!»
Кое-кто из немецких солдат по инерции еще продолжал брести. Другие стали сбрасывать наземь свои рюкзаки, устало садились на них, отирая пот со лба. Кончилось! Как бы там ни было, но то, что началось шесть лет назад, уже кончилось!..
А на мосту через Эннс еще теснились эсэсовские машины, застрявшие в толпе пеших солдат. Возникла драка. Над головами засверкали тесаки. Потом Колесников увидел, как кто-то бросился с моста в воду. Он плыл к американскому берегу, очень быстро, по-собачьи перебирая руками. Разорванный желтый макинтош пузырем вздулся над его спиной.
Американские солдаты, сбежавшие к реке, помогли беглецу выбраться на берег. Он вылез и отряхнулся. Его подхватили под руки, куда-то поволокли. Как ни напрягал Колесников зрение, вскоре он уже не мог разглядеть желтый макинтош. Тот растворился среди комбинезонов цвета хаки.
С обеих сторон моста расставляли часовых: русских и американских. Река Эннс, южный приток Дуная, стала демаркационной линией, разделив две армии, которые на протяжении многих месяцев двигались навстречу с востока и запада и остановились здесь друг против друга.
Только тогда Колесников оторвал взгляд от противоположного берега…
На обочине шоссе наши танкисты увидели человека в гражданском, с исхудалым, обросшим седой щетиной лицом. Он поднял руку, словно бы просил подвезти его. Но куда подвезти? Впереди — река!
Шатаясь, человек шагнул к танку, потом неожиданно быстро наклонился и, обхватив руками, приник к нему. Плачет? Нет! С какой-то непонятной жадностью вдыхает запах разогревшейся на солнце краснозвездной брони.
Танкисты, выпрыгнув из танка и самоходок, окружили его.
— Кем будешь, папаша? — очень громко, как глухого, наперебой спрашивали они. — Чей ты, из каких? По-русски-то понимаешь? Наш или иностранный?
Человек поднял голову. Из открытого люка смотрел на него майор.
— Бей! — хрипло попросил человек. Слова с огромным напряжением вырывались из его пересохшего, стянутого спазмом горла. — Он там, на том берегу реки! Нельзя упустить его, нельзя! Бей прямой наводкой! Ну же, бог войны!
— Отстрелялись мы, друг, — сказал кто-то из солдат. — Разве не видишь? Все! Кончилась война!
Но, поняв, кто перед ним, гвардии майор уже вылезал из люка.
— Ваш шифр? Ваш шифр? — торопливо повторял он.
— «ЮКШС», — пробормотал человек и покачнулся. — Мой шифр — «ЮКШС». Я — Тезка.
Гвардии майор едва успел подхватить его под мышки, иначе он, запрокинув голову, упал бы на асфальт перед гусеницами танка…
3. «Ты приходишь ко мне всегда…»
«Генерал-лейтенанту медицинской службы тов. П. от майора медицинской службы Н.Кондратьевой
Докладная записка
Докладываю, что 9 мая с.г. в специализированный неврологический госпиталь, в мое отделение, поступил младший лейтенант Колесников В.Д., доставленный в сопровождении врача на самолете из Австрии.
Больной находился в бессознательном состоянии, со всеми симптомами тяжелого отравления. Для консультации был приглашен токсиколог профессор Цирульник. Обследовав Колесникова, он определил, что отравление произошло в результате длительного вдыхания паров неизвестного яда, предположительно растительного происхождения, действовавшего через рецепторы носоглотки на центральную нервную систему.
Лабораторные исследования не помогли установить природу яда, что лишило возможности использовать при лечении какие-либо специфические противоядия.
Положение осложнилось еще и тем, что, помимо отравления, обнаружено было угрожающее истощение организма, несомненно, как реакция на длительное предельное напряжение. Это явилось неблагоприятным фоном.
Лейтенант медицинской службы тов. Златопольская Н.М., сопровождавшая больного с фронта, не сумела, к сожалению, сообщить ничего существенного. Она доложила, что 8 мая 1945 года Колесников вышел из плена в районе г.Штернбург и был подобран артиллеристами гвардии майора В.И.Васильева. Колесников успел сообщить им свое звание и фамилию, после чего был доставлен в штаб фронта, потом в полевой госпиталь, а далее самолетом в Москву. В самолете он потерял сознание и ни разу не пришел в себя.
Больной был помещен мною в бокс, у его койки организовано круглосуточное дежурство. Для консультации ежедневно приезжал тов. Цирульник.
Однако, несмотря на принятые меры, состояние Колесникова В.Д. продолжало неотвратимо ухудшаться, он не приходил в сознание и…
Не могу больше! Слишком трудно официально об этом. Я в отчаянии, товарищ генерал! Это — мой самый близкий, самый родной мне человек. Его доставили в госпиталь в ужасном, почти безнадежном состоянии. Он еще жив, но медленно умирает. Уходит от нас! Вот уже пятый день мы удерживаем его буквально на краю.
Я умоляю Вас приехать!
Ужасно, что все так совпало: Виктор умирает у меня на руках, а Вы завтра рано утром улетаете в командировку.
Знаю, что в распоряжении у Вас считанные часы, что даже телефон на Вашей квартире отключен.
Товарищ генерал, умоляю, найдите возможность приехать в госпиталь по пути на аэродром, пусть ненадолго — на полчаса, на четверть часа!
Мое письмо передаст врач моего отделения Дора Бринько, золотой человек, мой друг. Она приедет к Вам рано утром. Простите, бога ради, мою назойливость, но надо же перехватить Вас дома перед отъездом.
До сегодняшнего дня, вернее, до ночи, потому что пишу Вам ночью, я не собиралась Вас беспокоить, была самонадеянной дурой, воображала, что справлюсь сама. И вдобавок меня успокаивало то, что Вы в Москве, значит, в любой момент я могу обратиться к Вам за помощью, несмотря на Вашу ужасную занятость.
Но вчера мне стало известно, что Вы улетаете в командировку. И я, признаюсь, струхнула. Как же я без Вас?..
Торопят. Заканчиваю. Бринько боится разминуться с Вами. Это было бы ужасно. Последний шанс…
Жду.
Н.Кондратьева.
Товарищ генерал, я не могу поверить в то, что мой Виктор умрет!»

…Письмо отослано. Ночь на исходе.
Через стеклянную дверь бокса виден очень длинный полутемный коридор. Нина Ивановна сидит согнувшись на табурете у койки Колесникова.
Дыхание больного беззвучно. Слышно только тиканье настольных часов. Иногда дежурная медсестра наклоняется к больному и осторожно поправляет бинты.
Тикают часы. Тикают, тикают… До чего же неприятно слышать, как они тикают!
Двадцать шесть минут прошло после отъезда Доры…
Это вконец истерзаешься так, смотря неотрывно на часы!
Но, как ни поворачивает свой табурет Нина Ивановна, часы, стоящие на тумбочке, остаются в поле ее зрения, хотя и бокового. Взгляд прикован к неподвижно лежащему Колесникову.
«Бедный ты мой, бедный, — думает она. — Вот как нам привелось встретиться! Всю войну я воображала нашу встречу, даже после того, как мне сказали, что ты погиб под Эстергомом. Но кто бы мог подумать, что встреча будет такой? И все же я знала, что увижу тебя. Я твердо знала это. Когда вернулась в марте сорок второго из Севастополя, сразу, в тот же день, написала Олегу. И больше уже не ответила ни на одно из его писем. Зачем? Та ветка алычи — наша ветка — ведь и не думала засыхать, знаешь? Она снова расцвела, как то благословенное дерево на руинах Севастополя.
Ах, Витя, Витя, какие же мы транжиры в молодости, как разбрасываемся чувствами, своими и чужими, как беспечно расходуем время на ссоры, споры, обиды, нисколечко не жалея ни себя, ни других…»
Нина Ивановна поправляет абажур настольной лампы, чтобы свет не бил больному в глаза.
Виктор молчит… Но он продолжает бороться. Где-то там, в закоулках его мозга, продолжает гореть огонек, совсем слабый, но упрямый.
Нина Ивановна с таким напряжением смотрит на безмолвно лежащего Колесникова, что у нее начинают болеть глаза. Сказываются и бессонные ночи. По счету это уже пятая ночь, которую она проводит у койки Колесникова.
Он недвижим по-прежнему. На белых подушках покоится белый шар головы. Белое одеяло чуть заметно подрагивает на груди.
Лица за бинтами не видно.

«О! Сто тридцать четыре минуты, как уехала Дора! За окном светло, ночь кончилась.
Нет, видеть больше не могу эти часы!»
Нина Ивановна порывисто встала, сняла часы с тумбочки, повернулась, чтобы поставить их на подоконник…
И вдруг она почувствовала беспокойство, какое возникает, когда на тебя пристально смотрят сзади. Это мгновенное ощущение тяжести в затылке!
Она оглянулась. Медсестра озабоченно поправляла что-то возле тумбочки. Белое пятно на подушке не шелохнулось. Значит, почудилось?
Нина Ивановна переставила часы на подоконник, потом, решив, что в боксе душно, поднялась на цыпочки, чтобы открыть форточку. Форточка хлопнула негромко.
И вслед за тем Нина Ивановна услышала свое имя. Его произнесли очень тихо, но внятно. Оно, как дуновение ветра, пронеслось по комнате!
Нина Ивановна опять оглянулась.
Глаз в квадратном просвете между бинтами был открыт! Один-единственный глаз в обрамлении белых бинтов!
Она кинулась к Колесникову:
— Ты позвал? Ты меня узнал?
— Конечно, — медленно сказал он с удивившим ее спокойствием. — Ты — Ниночка-Нинушка. Ты приходишь ко мне всегда.
Он говорил протяжно, затрудненно, с какими-то прыгающими горловыми интонациями. Так говорят глухонемые, научившиеся разговаривать с губ.
— Тебе лучше? Ну скажи, лучше тебе? — Медсестре: — Что же вы стоите? Откройте окно!
Колесников вперил в Нину Ивановну одинокий глаз, темневший из-под бинтов.
— Должен, — выговорил он с трудом. — Приказано — должен, иначе не могу.
— Что ты должен?
Но он не обратил внимания и на этот вопрос.
— Ты вчера сказала: не надо, опасно. Но я должен, пойми!
— Вчера?!
Боже мой! Но ведь он разговаривает не с ней! Даже, наверное, не видит ее. Он видит другую, воображаемую Нину — ту, которая всегда приходит к нему в бреду. С этой Ниной и продолжает непонятный, прерванный «вчера» разговор.
Колесников к чему-то прислушивался. К чему? К перешептыванию Нины Ивановны и медсестры, склонившихся над ним? К тиканью часов на подоконнике? Но он же не слышит ни тиканья, ни шепота! Он очень далеко отсюда…
Или он прислушивается к нарастающему шуму внутри — к пульсации крови? (Пульс под рукой Нины Ивановны все учащался.)
Внезапно одноглазый белый шар рывком приподнялся над подушкой.
— Шаги? Почему я не слышу шагов?
Какие шаги? Коридор пуст. И вокруг все тихо. Светает, но госпиталь еще целиком погружен в сон, будто утонул в недвижной светлой воде.
А! Шарканье дворницких метел. Первый звук пробуждающегося города. Он донесся с улицы через открытую форточку.
— Это дворники. Только дворники! Сейчас утро. Дворники подметают улицы.
Она спохватилась. Ведь мысли его не здесь, они в каком-то другом измерении. Неизвестно даже, что там: утро, день, ночь? И в этом недоступном для нее измерении почему-то стало очень тихо.
— Почему стало тихо? — спросил Колесников с заминкой. — Я не слышу шагов.
— Где?
— Наверху… Неужели он сбежал?
— Кто? — С отчаянием: — Но я же не знаю, о ком ты говоришь!
— Да, сбежал от меня. Они взяли его с собой в кузов.
— В какой кузов? — Сестре: — Шприц для укола!
Руки Колесникова прыгали по одеялу. Он вскинулся, порываясь куда-то бежать. Медсестра удержала его за плечи. Нина Ивановна сделала ему второй укол.
— Но я догоню его, — пробормотал Колесников. — Я должен догнать и догоню!
Лекарство начало оказывать действие. Одинокий глаз, темневший посреди бинтов, закрылся. Мускулы Колесникова расслабились, голова опустилась на подушку. Он дышал устало, будто несколько раз обежал вокруг госпиталя.
Одеяло на груди его поднималось медленнее и медленнее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26