Казалось, что вообще ничего не замечает. Не упрекал его, не задавал вопросов, не допытывался о причинах разгрома.Так продолжалось уже восемь часов. Взошла луна, перекатилась по небу и снова спустилась, скрывшись за горами. Река плыла лениво, черная и немая. Ветер стих. Было холодно, роса капала с вантов и зачехленных рей.Хагстоун не мог больше терпеть. С той минуты, когда он умолк, завершив на закате свой драматический рассказ, вместо хоть какого-то облегчения он испытывал все более угнетавшую его ответственность за то, что произошло.— Не мог я ничего сделать! — не выдержал он наконец. — Можешь ты наконец понять, не мог я совершить чудо!Мартен остановился перед ним. Гримаса удивления скользнула по его лицу.— Естественно, — произнес он с явным усилием. — Ничего больше сделать было нельзя. Это ясно.— Так ты не считаешь, что я не оправдал доверия? — хотел убедиться Хагстоун.— Нет, не считаю. Это я не оправдал доверия все этих людей, — добавил Мартен словно про себя. — И этого уже не поправить. А остальное… — он махнул рукой и отвернулся.“ — Нет, этого мне не перенести”, — подумал Ян, окидывая взором пристань, пепелища домов на берегу, полуразрушенные склады и руины дворца Мудреца на взгорье.Взгляд его задержался на изваянии Тлалока. Кровожадный бог, казалось, поглядывал сверху вниз на следы разгрома бывших своих приверженцев, которые отступились и забыли его. И триумфально воцарялся вновь при помощи тех, чья вера лишила его почитателей.Хагстоун поднялся и ушел. Мартен этого даже не заметил. Он непрестанно задавал себе вопрос, осталась ли в живых та, кто могла напомнить его слова, кто могла бы посмотреть ему в глаза с укором за невыполненные посулы; кто знала о величии его намерений и планов; кто безгранично доверяла ему и чье доверие развеялось с дымом испанских пушек над Амахой.— Иника! — шептал он во тьму, словно призывая её. — Иника…Уже немало дней Мартен пытался стряхнуть с себя подавленность, отбросить пустые сожаления, обрести прежнюю энергию и прежде всего власть над самим собой.Напрасно.Ему казалось, что он стал кем-то совсем другим; что Ян Куна, прозванный Мартеном, которому было что делать в этой жизни, который говорил с людьми, слушал их и строил грандиозные планы, — умер.Он его помнил. И его планы тоже. Рассматривал их с трезвой иронией с высоты своего горького опыта. Хотел создать империю, и вот шесть испанских кораблей за несколько часов превратили в пыль все, что он для этого сделал за четыре года. Как же он был смешон в своем порыве! И как наивны были представления, на которых он основывал свои намерения! С чем замахнулся он на гигантскую мощь Испании, если какой-то мелкий, никому не известный, отнюдь не покрытый славой побед командир провинциальной флотилии одним махом смел с лица земли его “королевство”…Ян чувствовал себя уничтоженным. Его жгли стыд и угрызения совести. Не мог ни оставаться тут, ни возвратиться в Европу, ибо не видел, зачем жить дальше.— Нет, ничего уже тут не поправить, — повторял он себе сказанное Хагстоуну. — Все кончено.Каротт с Хагстоуном спрашивали его, что делать дальше. Поцеха с Ворстом ждали приказаний.— Делайте, что хотите, — отвечал он.Он избегал их. Блуждал в одиночестве по взгорью, среди руин, уходил далеко в поля, разглядывал вырубленные налетчиками, засохшие деревья в садах, часами сидел над рекой, прислушиваясь, не раздастся ли плеск весел плывущих с верховьев лодок. Часто просыпался среди ночи, ибо ему казалось, что слышит грохот барабанов или звуки индейских гитар и веселые песни. Только ночи стояли глухие и темные. Барабаны, которые неведомо кому и откуда несли весть о его возвращении, теперь упорно молчали. Никто из прежних жителей не вернулся в Нагуа, словно опасаясь дыхания прошедшей здесь смерти. Брошенные поля и пастбища шаг за шагом опять захватывали джунгли, стирая следы каторжного труда нескольких поколений.Через неделю индейцы и негры из команды “Зефира” стали исчезать. Уходили в лес и больше не возвращались. Когда Хагстоун сказал об этом Мартену, тот только кивнул, словно принимая их бегство как факт. Они покидали его втихую, не говоря ни слова, как крысы бегут с корабля, к которому по неведомым причинам отказали в доверии. Тут причины были ясны и понятны — возразить было нечего. Они поняли его слабость и беспомощность. Они прозрели. Мощь прежнего союзника Квиче рухнула на их глазах. Это был только мираж, вызванный чарами белого человека. Чарами, которые однако не устояли перед всемогуществом обиженного Тлалока. Прежний бог отомстил отступникам, но — быть может — его ещё можно умилостивить…В один прекрасный день Мартен заметил, что у подножья изваяния Тлалока лежат венки свежих цветов. А назавтра там же появился забитый козленок, кровь которого оросила грудь божества.“ — Скоро здесь снова начнут приносить человеческие жертвы”, — подумал он, но ничего не сделал, чтобы помешать.Но до этого и не дошло. В конце месяца в одну из ночей все оставшиеся индейцы и негры просто сбежали. На “Зефире” осталась только белая команда, состоявшая из нескольких десятков людей, единственным желанием которых было убраться оттуда поскорее.Но Мартен тянул. Хотел дождаться прибытия Уайта, Шульца и Бельмона — по крайней мере так он утверждал. Каротт и Хагстоун признали весомость его доводов; невозможно было затевать никакой экспедиции со столь скромным экипажем, а корабли из Англии должны были вернуться максимум через несколько недель.На самом же деле Мартен не думал ни о каких экспедициях и даже не строил никаких планов, а если чего и ждал, то только знака от Иники. Полагал, что она скрылась вместе с остальными в каком-нибудь глухом селении в глубине страны, или нашла убежище в Хайхоле. Эта последняя возможность казалась ему наиболее правдоподобной, поскольку — как следовало из рассказа Хагстоуна — молодой Тотнак прибыл сюда с запоздавшей помощью и наверняка стоял лагерем поблизости, пока испанцы хозяйничали в окрестностях Нагуа.Возвращение “Зефира” не могло пройти незамеченным обитателями тех селений, подступы к которым защищали джунгли и куда могли добраться только местные жители. Их барабаны донесли эту весть и до предгорных окраин Амахи, в Аколгуа и Хайхол, и её подтвердили беглецы из команды “Зефира”. Так что если Иника осталась в живых, то уже должна была знать, что Мартен вернулся. Если хотела видеть его и говорить, могла дать знать.“ — Может быть, ей что-то мешает, — успокаивал он себя. Могло что-то случилось по дороге с её гонцом. Или обстоятельства пока не позволяют ей связаться со мной. А может, она ждет вестей от меня? Или усомнилась во мне, как и все?”Эти мысли нестерпимо мучили его, не давая покоя ни днем, ни ночью. Ян боялся, что когда Уайт с Бельмоном вернутся, придется уплыть, и никогда уже не узнает он о судьбе чудной девушки, которая — быть может — считает его предателем.Больше он терпеть этого не мог. Сообщил Каротту, что намерен отправиться вверх по реке и вернется через две недели. Отобрал десять человек из старой своей команды и назавтра на рассвете отправился в путь, провожаемый недовольными взглядами французских моряков с “Ванно”, уже позабывших, что обязаны ему жизнью.Вскоре после того, как шлюпка миновала первую излучину Амахи и её мелкий правый приток, милях в шести от Нагуа, в глубине джунглей зарокотали барабаны. Это было странно и непонятно, поскольку ни на реке, ни по её берегам Мартен не заметил ни малейшего следа людских существ. Но однако чьи-то глаза должны были следить за ними, ибо барабаны рокотали с перерывами целый день до самого вечера, и умолкли только тогда, когда шлюпка причалила к небольшому островку посреди главного русла, где команда провела ночь у костра.Мартен не скрывал своих намерений. Да и ни к чему все это было. Знал, что за ним следят, и не смог бы противостоять нападению. Но не допускал, что им грозила серьезная опасность со стороны местных индейцев или жителей Хайхола. Он не стал бы сражаться, даже напади они: не хотел проливать кровь своих прежних союзников, что бы окончательно развенчало его в их глазах. Нет, он направлялся к ним открыто, как друг, не такой могущественный, как прежде, но не менее прямой и честный. Только таким образом мог он их убедить и достичь намеченной цели.Потом пару дней шлюпка шла под парусом, пользуясь попутным ветром. Река по-прежнему оставалась пуста, берега безлюдны. Бескрайние леса, обширные болота, поросшие чащей кустов, тростника и камышами, тянулись по обе стороны. Многочисленные большие и малые притоки, ленивые и заболоченные, или быстрые и шумливые, вливались и слева, и справа, образуя иногда в устье целые озера и мелкие разливы. С них срывались тучи птиц и кружили над шлюпкой, но людей нигде видно не было.Только на четвертый день на закате Мартен издали увидел столб дыма, поднимавшийся из-за деревьев. Чаща поредела, сквозь величественную колоннаду махагони, сурмий, жакаранд и гевей пробивались алые отблески костров, горевших на сухой расчищенной поляне, а на пологом песчаном берегу, который переходил в небольшой обрыв, сохли вытащенные из воды пироги.Караулили их трое хайхолов, вооруженных копьями и луками. Когда шлюпка стала приближаться, один из них взобрался на обрыв и помчался к кострам. Двое оставшихся молча следили за пришельцами, не трогаясь с места, словно вид лодки с парусом был им совершенно безразличен. Не дрогнули, не заговорили даже тогда, когда двое белых матросов вбили в песок заостренный кол с цепью, удерживающей нос шлюпки.Шагнув на берег, Мартен взглянул наверх, на обрыв, который возносился над головами, заслоняя обзор. Четыре силуэта индейцев в складчатых серапе показались на фоне угасающего заката. Он не мог различить их лица, но в одном из силуэтом узнал стройную фигуру молодого вождя.— Приветствую тебя, Тотнак! — произнес он на наречии хайхолов.— И тебе привет, — ответил Тотнак. — С чем ты пришел?Мартен ответил не сразу. Не отводя взгляда, вытащил из-за пояса пистолет и, взяв его за ствол, подал Ворсту, стоявшему за ним. Потом таким же образом избавился от ножа и только тогда сказал:— Я хочу говорить с Иникой.Тотнак долго молчал, словно колеблясь. Они стояли лицом к лицу — индеец над самым краем обрыва, белый внизу, на песчаном берегу, разделенные небольшим пространством крутого откоса.— Иди один, — наконец сказал Тотнак.Костры широким полукругом окружали шатер из козьих шкур, вход в который заслоняла узорчатая шерстяная ткань, напоминавшая ковер. Вечерняя мгла стелилась над самой землей, образуя слабый багровый ореол вокруг огней. На фоне этого приглушенного сияния изредка сновали черные людские тени, а нечеткие силуэты сидящих временами чуть перемещались, когда кто-то подбрасывал хвороста в огонь. Слышен был тихий гул приглушенных голосов и треск поленьев.Иника стояла перед шатром, уронив руки и гордо подняв голову. На ней было небесно-голубое серапе с разрезами на плечах, перехваченное на бедрах поясом, сплетенным из тонких ремешков. Багровый отблеск костра слабо озарял её лицо с правильными чертами и отражался в черных, широко раскрытых глазах, не согревая их взгляда. В глубине неподвижных зрачков, направленных на Мартена, было нечто твердое и холодное, как мрамор.Молча выслушав его, она чуть качнула головой.— Ты обманул и меня, и себя, — тихо произнесла Иника. Обманул моего отца и мой народ. Твой взор и твой голос, которые были для меня единственной истиной, лгали каждым взглядом и каждым словом. Путь, который ты мне указал, был ложным. Вел он только к твоим целям, а я, моя страна, мои замыслы — это были лишь средства, которыми ты воспользовался. Мы хотели жить в мире, а ты принес нам войну и смерть, хотя утверждал, что твои пушки и мушкеты сберегут мир.— Будь я в Амахе… — начал Мартен, но она перебила.— Тебя не было. Именно тогда тебя не было! Кто нас предал? Кто навлек месть испанцев? Почему эта месть обратилась против моего отца, против наших мирных домов, против всех тех, кого уже нет в живых, и против тех, которых угнали в рабство? А теперь, когда все это случилось, хочешь, чтобы я вышла за тебя! Для чего?Мартен хотел было ответить, но, взглянув в её лицо, понял, что убеждать напрасно. Он не видел никакого выражения, даже гнева или сожаления. В глазах Иники, казалось, жизнь угасла. В них не видел он ни боли, ни надежды, ни следа прежней нежности и ласки, словно после этого разгрома все в ней кончилось, сгорело дотла — даже воспоминания.— Уходи и забудь, — сказала она. ГЛАВА XIX Прежде чем покинуть лагерь Тотнака, Мартен имел с молодым вождем хайхолов долгую доверительную беседу, во время которой обещал тому, что не позже чем через месяц навсегда покинет Амаху и никогда туда не вернется. Со своей стороны Ян хотел быть уверен в судьбе Иники. Тотнак уверял, что дает ей прибежище навсегда.— У неё будет в моей стране свой дом, — сказал он, глядя в огонь, пылавший перед шалашом неподалеку от её шатра. — И ни в чем она не будет испытывать нужду.Подняв голову, вождь взглянул на Мартена.— Было время, — медленно сказал он, — я хотел тебя убить. Пока ещё она была твоей. Но ни одна женщина не стоит жизни мужчины, а твоя смерть повлекла бы за собой смерть многих людей… Если бы я знал, если бы предвидел, что случится!..Он умолк и снова уставился в огонь.— Я хотел бы умереть, — признался Мартен. — Пришел сюда без оружия и…— И уйдешь отсюда живым, — прервал его Тотнак. — Если б ты погиб, дух твой не обрел бы покоя и отнял его у меня. Бласко де Рамирес жив! Можешь отомстить ему. А что мне с того, если я тебя сейчас прикончу? Этим не добиться Иники и не насытить ни своей, ни её жажды мести. Уходи и мсти. И никогда не возвращайся!Мартен подумал, что ничего другого ему не остается. Он немедленно скомандовал отчаливать и провел бессонную ночь на одном из бесчисленных островков в паре миль ниже индейского лагеря. Ян был в отчаянии.“ — Все кончено, — думал он. — Не осталось никого, кто не мог бы обвинить меня в фальши, измене, обмане или бросить хоть одно слово в оправдание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36