Давно-давно это было, едва ли не в школьные годы, но ведь было же! Не только больные были когда-то ее уделом, но что-то и помимо них.
И все-таки дядя Вася-Ваня не был бомжем до конца, нет, не был...
И если бы Бог дал Ирунчику возможность, она бы сделала так: взяла бы дядю Васю-Ваню на свое иждивение. Она мыла бы его в ванне, причесывала бы ему жиденькие волосы на голове, иногда подстригала бы его; она одевала бы его по-человечески, готовила бы ему завтрак: кашу-геркулес, два яйца всмятку, хлеб с маслом, обед и ужин что-нибудь поразнообразнее...
Она уже сколько лет только и делала, что ухаживала за больными, за множеством больных, но ей мечталось поухаживать, сосредоточиться еще и на одном каком-то человеке. Кажется, дядя Вася-Ваня был для этого подходящ.
* * *
Ирунчик не любила воспоминания о своем единственном студенческом годе было в этом что-то унизительное, что-то очень несправедливое.
Девчонки шли на медиков, потому что женская специальность; среди мальчиков было больше тех, кто чувствовал призвание, но немало и таких, которые надеялись быстро выдвинуться среди женского персонала.
Впрочем, всякие на этот счет были у Ирунчика соображения, главное что ей придется уйти по окончании первого курса, потому что не на что жить.
Между тем она-то и была истинным медиком: еще в детстве, с тех пор как она себя помнила, приносила она в дом заброшенных, больных щенят и котят, выхаживала их, всем давая человеческие имена: Людочка, Петька, Павлик, Оля.
В конце концов, лечить людей стало в ее представлении самым высоким занятием. Выше уже не было ничего. Ничего, и только.
Одна мамина знакомая, врач, должно быть очень хороший врач, заметила у Ирунчика эту склонность и подарила ей анатомический атлас:
Когда поступишь в институт пригодится! А ты обязательно поступишь призвание!
Но Ирунчику атлас очень пригодился в тот же вечер уже в кровати она стала его рассматривать самым внимательным образом, и то, что все люди самые выдающиеся и самые незаметные, самые умные и самые глупые, белые, черные и желтые устроены совершенно одинаково, поразило ее. И еще: в организме человека нет ничего лишнего и ненужного, а если лишнее появляется, значит, человек болен.
Первый курс медицинского института ничуть не рассеял этого удивления, но ни с одной студенткой или студентом она не могла об этом поговорить. Не получалось.
Впрочем, один такой студент был, Толя Морозов, личность весьма примечательная: он приезжал в институт на собственном автомобиле, он мог покупать любые книги и любую девушку мог запросто пригласить в ресторан. Его родители были очень богатыми людьми, и это еще в ту пору, когда подобные люди были редким исключением.
Не то чтобы Толя Морозов природой был предназначен для размышле ний о медицине, но они не были ему чужды, он был к ним всегда готов, а это уже привлекало Ирунчика.
Он же явно положил глаз на золотистую головку Ирунчика и не стесняясь рассматривал ее карие глазки на беленьком личике.
Когда Ирунчик ушла из института, Толя Морозов не потерялся насовсем и окончательно, раза два-три в год он звонил ей:
Ирунчик! Ну, как дела? Может, поговорим?
И они встречались, Толя угощал Ирунчика в каком-нибудь приличном кафе, но разговор чаще всего шел о том о сем, в общем ни о чем. Толя вел себя сдержанно не приставал, не уговаривал, анекдоты рассказывал приличные:
Как называется женщина, которая в любой час, в любую минуту знает, где находится ее муж?
Ирунчик задумывалась.
Тогда Толя объявлял:
Вдова!
И так несколько лет и неизвестно зачем и почему. Чем дальше, тем неизвестнее. Впрочем, нет, это только казалось, что неизвестно, на самом же деле Ирунчик догадывалась, в чем тут дело.
Недавно Толя позвонил Ирунчику, рассказал, что он теперь зам. главного врача в лечебном заведении какого-то ведомства, что заведение это живет богато, так как при нем существует частная фирма, пообещал, что теперь уже скоро он станет главным врачом и тогда обязательно возьмет ее к себе в штат.
Она ни за что в Толин штат не пошла бы но Ирунчик знала, что рано или поздно Толя заговорит о том, ради чего он все еще ей звонит, ее помнит.
На этот раз так и было. Толя сказал:
Вот что, Ирунчик. На неделе я у себя дома устраиваю вечеринку. Устраиваю по первому классу, редкостно устраиваю. И приглашаю тебя. Советую согласиться. Тебе давно пора перестать быть слишком серьезной и слишком замкнутой. Это вредно. Иногда необходимо встряхнуться! Ну как? Соглашайся! Я советую: соглашайся. Это ненормальный человек, который не хочет встряхнуться!
И Ирунчик согласилась:
Хорошо! Я приду!
Свой ответ она выслушала не без удивления.
Дом Толи Морозова выглядел вполне современно: не очень высокий, красного кирпича.
В подъезде сидел охранник, Ирунчик представилась ему, он кивнул и взял под козырек:
Проходите! Пожалуйста!
С охранника начался незнакомый, совершенно незнакомый Ирунчику мир.
Пятикомнатная квартира с картинами и гобеленами, каждая комната своего цвета искрящейся белизны, голубоватая, слегка оранжевая, темно-коричневая, розовая. Мебель под цвет стен. Камин. Ирунчик не удержалась, заглянула в ванную множество полочек, на полочках множество пузырьков, футляров, упаковок неизвестного назначения и прямо-таки огромное пространство ставь раскладушку, ставь две и живи себе.
Приглашенных оказалось, кроме Толи и ее самой, еще три мальчика и три девочки.
Сели за стол с винами и закусками. С икрой.
Мальчики а один, Альберт, не мальчик, а уже мужчина держались уверенно, все им было ясно и понятно, девочки, уступая им в уверенности,
в общем-то тоже не смущались, все, кроме одной, называемой Аней, у Ани на лице то и дело проступали гримасы. Странные не то от страха, не то от смеха.
Не торопясь, хорошо закусили, еще лучше выпили, потанцевали, посмотрели по видику порнографический фильм, еще выпили по бокалу шампанского, и Толя сказал:
Ну а теперь пора. Не всякий день случается такой случай: родители со старшей сестрой уехали за границу, я здесь полный хозяин, холостякую. Значит, так: Аня со мной, Людочка с Павликом, Эдуард с Варенькой, Ирунчик с Альбертом. Сейчас занимаем отдельные номера! Ну а там видно будет.
Ирунчик удивилась: что значит "видно будет"? И почему Толик не с ней, а с Аней? Так старательно приглашал, и вот...
Ни одна девочка не походила на другую: Аня беленькая-беленькая, Людочка черненькая, Варенька рыженькая, ну а Ирунчик пестренькая. Белая с рыжеватым.
Коллекция.
Все они были на всё согласны, черненькая и рыженькая согласны вполне, а вот блондиночка Аня вдруг покраснела, стала кричать, бросилась в прихожую.
Ее стали удерживать, она принялась биться головой о дверь, и тогда Толя сказал:
Да ну ее! Дура какая-то! Без нее обойдемся!
И Анечку вытолкали за дверь.
Аня побежала, не вызывая лифта, вниз-вниз по лестнице, оставив на вешалке пальтишко, в одном платьице без рукавов. А дело было к часу ночи.
"Дура и есть! мысленно согласилась Ирунчик. Что она, не догадывалась, для чего ее пригласили? Для чего поили, кормили, танцевали с ней? Все здесь и в самом деле организовано по первому классу!"
Ирунчик пошла в комнату шикарную, с небесно-голубой мебелью, разделась и легла в кровать. Кровать была большой-большой. Она ни о чем не думала, разве только: "Не все ли равно где? Когда? С кем?"
Между тем в дверях разгорелся яростный спор.
Ирунчик со мной! Так было оговорено с самого начала! утверждал Альберт, человек с темной бородкой, по виду женатый, может быть, не один уже раз. Твоя Анька убежала сам виноват: не надо было выпускать!
Хватит пустых разговоров! кричал Толя. Кто здесь хозяин я или ты?
Толя вытолкал Альберта и бросился к кровати.
Ну а потом Толя в ужасе хватался за голову:
Что мне теперь делать? Ты хотя бы по-человечески предупредила! Ты посмотри на простыню будто человека ножом резали! Ладно простыня, а матрац? Что он собой представляет? Что мне прикажешь делать?! Тебе все условия создают, а ты?
Ирунчик слушала, молчала. Толя ужасался все больше и больше:
Ну ладно, я матрац переверну, но это на время! А потом? Таких матрацев в России нет и не может быть, это батька с мамочкой прихватили с последними эшелонами Западной группы войск, не растерялись. Матрацы и мебель. Что мне-то прикажешь делать? Чего молчишь? Отвечай что мне делать?
Толя чуть не рыдал словно маленький мальчик. Ирунчик не отвечая отправилась в ванную, оделась и пошла прочь.
Толя задержал ее на лестничной площадке, все еще надеясь, что она ответит на вопрос: что ему делать?
Как тебя угораздило-то? говорил он. Девке за двадцать пять, а
она, видите ли, девочка шестнадцатилетняя. Пятнадцатилетняя! И не стыдно тебе?
Нет, сказала Ирунчик, мне не стыдно. У меня была знакомая женщина, так та только в тридцать семь лет позволила себе. Вот ей, наверно, было стыдно! (Такой знакомой у Ирунчика не было, она выдумала.) Ну, будь здоров! Еще обернулась: Какой ты, однако, малыш! Расслюнявился-то как? Я и не представляла себе, что Толя Морозов может быть таким слюнявым. Заместитель главврача!
Ирунчик шла по темным-темным улицам, представляя себе, что сейчас еще какой-нибудь хам выскочит. "А мне все равно выскочит, не выскочит".
Сама же на часики то и дело смотрела: три часа тринадцать минут, три часа двадцать одна минута, четыре часа... Время шло медленно и в никуда, ничего не предвещая, даже смену ночи утром... Она послушала часы постукивали клювиком в собственной скорлупе, как бы собираясь вылупиться. Но зря. Все зря...
В больницу бы скорее, что ли. К полуголым, к совсем голым мужикам с их культями и шрамами на руках, ногах, груди, спине. Там ее место, другого нет. И, видимо, не может быть.
Что ее все-таки поразило, так это богатство дома, в котором она побывала, богатство в каждой безделушке, в каждом предмете мебели. Эта страсть во всем демонстрировать роскошь напоминала Ирунчику принципи альную апатию к жизни у бомжей: одним жизнь вовсе не нужна, другим нужна только для мебели. Разница невелика. Ничтожность и сопливость Толи Морозова были сродни безразличию бомжей, и обидно было, что ни одному на свете человеку, даже из тех, кого она выходила, не было никакого дела до того, что с ней, с Ирунчиком, только что произошло.
Узнай дядя Вася-Ваня обо всем, он бы и ухом не повел. "Ну и что?" спросил бы.
Разве не обидно? Не больно? И она что было сил обиделась на дядю Васю-Ваню.
* * *
Обида была не только на него, но и на ту роль, которую она называла "хромой ролью". Ей-то, в конце концов, какое дело, что она, театралка, что ли, завзятая? Она-то почему за эту роль переживала?
И вот она стала избегать встреч с дядей Васей-Ваней, когда он терпеливо и так безропотно поджидал ее у подъезда больницы.
Ирунчик никогда не играла: ни на сцене, ни в жизни. Какая она есть медицинская сестра, такая и есть. Вообще думать о себе не любила. Хорошо, если б было посытнее жить, хорошо, если б у нее была шуба, зимние сапожки и две пары приличных туфель. Институт ей не дался. А замужест во? Это уж как сложится. Пока не складывалось, и сил у нее не было складывать. Ни сил, ни времени. Больница ее поглощала. И если б больница была нормальной, как у людей, не говоря уж о каких-то там привилегированных лечебных заведениях! Ничего... В тех заведениях и без нее обойдутся, не заметят ее отсутствия. А здесь еще как заметят!
С одной стороны больницы Ирунчика городской вокзал, второстепен ный, но любимый бомжами, с другой окраинные высотки, и совсем неподалеку от них свалка. Удивительно ли, что "скорая" ежедневно доставляла сюда как местных пациентов, так и проезжих бродяг, доставляла с пренебрежением:
Эй! Куда девать-то живого! Поторапливайтесь!
Свалка, собственно, была и совсем рядом с больницей мусор, в кото
ром попадались части человеческого тела из-под скальпеля хирурга Хомина: их сутками не убирали. Больничное начальство бесновалось, звонило в санэпидслужбу, в районную администрацию, грозило вспышками эпидемий, и только тогда приезжал мусорщик и требовал, чтобы больничный персонал помог загрузить самосвал:
Ваше добро-то, не мое...
Впрочем, и весь-то город погружался в мусор, уже на проезжую часть жильцы выбрасывали донельзя изношенную одежонку, стоптанную обувь. О банках-склянках, полиэтиленовых пакетах и говорить нечего они заполняли и дворы, и улицы, и скверы (где скверы еще сохранились), свалка приближалась к городу, город к свалке вот-вот соединятся.
* * *
Бомжи и мужского и женского пола начинали в больнице одинаково: лечить их не надо, они давным-давно мечтали умереть. Но стоило только к умирающему приблизиться доктору, назначить больному какое-нибудь лекарство и дело менялось, больной уже с надеждой смотрел на свою судьбу: а вдруг?
Собственно, на то и врач: он мог и не обладать человеколюбием, мог не любить человечество, но человека-то обязан был лечить независимо ни от чего. Ни от того, какой этот человек, какого возраста, пола и цвета, ни от того, была или совсем не было уверенности, что человека можно спасти, ни от того, какой срок у этой жизни оставался несколько часов или несколько лет. Ну а если кто-то и поставил Ирунчика на ее должность, так сам Господь Бог. Только Он мог ее от должности и отрешить. Но не отрешал, не освобождал. Не было никаких признаков освобождения.
Кроме того, она помнила, никогда не забывала тех нескольких случаев, когда она она сама, не доктор Хомин, не доктор Несмеянова, но она сама спасла больных.
У нее было безобманное чувство: вот от этого больного отходить нельзя. Дежурство ее кончалось, а она не уходила, и вправду наступал момент, когда больного надо было увезти из палаты и подключить к искусственному дыханию, или не дать ему уснуть, или сосчитать ему пульс и срочно дать лекарство. Не будь ее в ту минуту рядом все, одной жизнью на земле стало бы меньше.
Ирунчику всегда было ясно: что-то в ней есть такое, что надо беречь как зеницу ока, но что это было она не знала, тем более не знала, как это надо беречь. И что это значит беречь?
* * *
"Хромая роль" ее больше не интересовала, но этот исчезнувший интерес надо было чем-то заменить.
1 2 3 4 5