- К шлюхе своей пошел, - сказала жена учителя, повышая голос, чтобы Неретин мог ее слышать. - Нашел приятельницу, большевичку.
- Как Анна Григорьевна? - спросил Неретин у аптечной служительницы.
- Все болеют...
Он зашел на квартиру. Минаева по-прежнему лежала в постели - желтая, с припухшим лицом, разметав нечесаные волосы по подушке. Завидев Неретина, она так и просияла на него своими большими темно-карими глазами.
- Здравствуй, - сказал он просто, наклоняясь и целуя ее в лоб.
Лоб был горячий и влажный.
- В волость, слыхала, ездил?
- Был...
- Ну и как?
- Ничего, - ответил он неохотно. - Настроение лучше здешнего. Особливо внизу. Там и хлеба лучше. А с тобой как?
- Не хуже, не лучше... Арбуза мне хочется...
Она хотела шутливо улыбнуться, но улыбка вышла по-детски жалкой.
- Арбузов еще нет, да тебе и нельзя.
- Я знаю, я шучу...
- Слушай, - сказал Неретин, наклоняясь. - Я, знаешь, зачем пришел?
- Зачем?.. - спросила она растерянно.
Он тихо засмеялся и взял ее за руку. Рука с нежной ямочкой на сгибе была пухлая и желтая, как лицо. Но все же она была мила ему, эта рука.
- Ни зачем... Поняла?.. Ни зачем - просто пришел. Пришел потому, что болит о тебе душа, и потому, что приходить приходится редко, и нет времени на любовь, и мало помощников в деле, и потому, что хочется и можется жить и работать, и сила есть, а ты больна...
Он быстро-быстро целовал ее руку, а каштановые волосы метались на его голове, и ласковые глаза с синью пучились прямым спокойным светом.
Она молча и нервно гладила его волосы, не зная, что сказать, не решаясь почему-то назвать его уменьшительными именами.
- Будет, что ли? - спросил он шутливо, отпуская руку.
Она притянула его близко-близко и, касаясь горячими губами уха, сказала совсем неожиданно:
- Какой ты хороший и... странный...
- Странный? - удивился Неретин.
- Да. Я живу здесь семь лет, а таких еще не видала.
"Чудит", - подумал Неретин, сразу принимая добродушно-насмешливый тон.
- А где я жил, там, надо полагать, здешние странными кажутся. Понятно?..
- Нет, все-таки... не то.
- И тебе, стало быть, без "таких" скучно тут было?
- Скучно...
- Чего ж ты не уехала?
Она хотела сослаться на какие-то тяжелые условия, но что-то взмыло к горлу изнутри, и, удивляясь себе, что может вымолвить это так спокойно, она сказала:
- У меня ведь ребенок был...
Сказала и запнулась.
- Ну, так что ж? - допытывался он. - У меня двое были. То есть не сам я рожал, надо думать, а были мои... - И так как она молчала, он добавил:
- Но если понадобится, я куда угодно поеду. Очень просто.
Она заволновалась и попыталась приподняться на подушке.
- Лежи, лежи... - удержал он ее за плечо.
Она нервно передернула руками, соображая что-то, и наконец сказала:
- Тут целые дела... Когда-нибудь расскажу, не могу сейчас... Ошиблась я как-то, ну и... - Голос ее оборвался, и неожиданно для себя и для него она заплакала.
- Вот это уж зря, - сказал Неретин укоризненно, - на-ка полотенце.
Чувствуя прилив необычайной нежности, он стал сам обтирать ей слезы, впервые замечая, что руки у него грубые и жесткие, а пальцы немного кривые. Но от его уверенных и ласковых движений она успокоилась и даже улыбнулась.
- Видишь, какая я кислая, не то, что ты...
- Ничего, будешь со мной, пройдет. Я ведь простой. А рассказывать вообще не стоит - ерунда.
3
Неретин сидел еще долго. Служительница зажгла лампу и принесла ему чаю. Он выпил стаканов семь, удивляясь, куда они умещаются, и шутил по этому поводу. Минаева слушала его, и ей страстно хотелось выздороветь.
Только когда в церкви пробило двенадцать, он ушел. Ночь стояла сухая и вместе с тем странно тягучая и липкая не по-летнему. На западе огневел злато-сизый пояс горящего леса, а за ним плавилось заревом небо, как вогнутый лист раскаленного железа.
В лохматой голове Ивана - в этом луженом и крепком солдатском котелке уже варились и кипели простые, обыденные мысли о работе.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1
В промежуток между гречишным севом и сенокосом Жмыхов ходил на охоту. Но этим летом жара давала себя чувствовать даже в Садучарской тайге, и он знал, что мяса теперь никто не купит: в погребе портилась даже солонина, а ледники имелись только у не нуждавшихся в мясе кошкаровских староверов.
Тогда он решил плыть в Сандагоу, чтобы летнее время не пропало даром. Надо было забрать у Нереты двадцать пудов муки, оставшиеся с прошлой зимы за беличьи шкурки, купленные дедом на шубу в приданое дочери. Кроме того, следовало получить у волостного объездчика свое лесничье жалованье и захватить в правлении газеты, которых он не читал уже около двух месяцев.
Он подправил лодку и спустил ее к реке. Плоскодонка была большая, но не тяжелая, почти не пропускала воды. Дома он подстриг бороду, одел патронташи, сумку и большую алюминиевую флягу в суконном чехле, наполненную медовухой. Марья оправила сзади ему рубаху: Жмыхов был костист и высок, и рубаха некрасиво морщилась на спине.
- Ну что ж, пора... - сказал жене. - Где Каня?
- В лодке ждет.
Она в последний раз осмотрела его с ног до головы.
- Хорош! - сказала насмешливо.
- Знамо, хорош, - улыбнулся Жмыхов, заглядывая ей в монгольские глаза. Черные, немного суженные, с большими ресницами и отчетливыми бровями - то были смелые глаза ее предков со средней Аргуни, откуда он вывез ее восемнадцать лет назад.
Они пошли на берег вместе.
Дочь Жмыхова уже сидела на корме и, лениво болтая веслом в воде, смотрела, как бежали вниз маленькие крутящиеся воронки.
- Скоро ты? - крикнула нетерпеливо отцу.
- Поспеешь, козуля...
Жмыхов передал ей топор и винчестер.
- Прощай, старуха! - сказал жене подбадривающим тоном.
Марья не обиделась на обращение "старуха", хотя на загорелом лице ее не было старческих морщин, а черных волос не потревожила седина.
- Езжай, - ответила она просто.
Он столкнул нос лодки с берега и с неожиданной легкостью перенес на него двести двадцать фунтов своих костей и жил, когда лодка была уже подхвачена быстрым течением. Бурый пес бросился вплавь вслед за лодкой, но Марья отозвала его назад, и он долго недовольно ворчал, поблескивая вымокшей шерстью.
2
От хутора до Самарки верст тридцать пять. Надеясь на быстроту течения, Жмыхов редко брался за весла. Каня сидела у руля, а он дремал, лежа на носу, под журавлиную песню Ноты, и солнце высекало золотистые искры из его русых волос с рыжеватым отливом. Волос у Жмыхова - мягкий. Недаром сандагоуцы зовут лесника "Королем", а гольды "Золотой головой".
У Кани руки крепкие, а глаз острый. Нота тоже хитрая река - мечется то вправо, то влево. Лижет скалистые обрывы, водовороты делает. Белопенные водовороты злобно рычат. Кедр тянет с берега корявые мшистые лапы. За кедром непролазная темь да карчи.
В других местах веселее - березняк белеет серебряной корой. Вьется небо вверху меж ветвей иссеченной лентой, и зверь молчит под кустом, от жары разомлев, и пихта стоит прямо и тихо, как сон. Курится тайга медовыми смолистыми запахами...
- Комар прилетел, - сказал Жмыхов под вечер, - давно комара не было.
- Стало быть, дождь будет, - пояснила Каня.
- Ясное дело, будет. К тому и говорю.
Он выпрямился во весь рост и посмотрел вдаль. Нота вырвалась из кедрового плена и бежала по широкой безлесной долине. С боков долины сопки. Ближе - черные, дальше - синие, а совсем далеко - голубые. На сопках - опять тайга.
Большая река Нота, а Улахэ еще больше. Нота идет в Улахэ на полтораста верст ниже Сандагоу, и в этом месте - Самарка. Есть еще ключ Садучар. Он пришел из голубых Сихотэ-Алиньских отрогов и вынес в самое сердце хлебных полей хвойный пихтовый клин. Растрепал Нотовы берега, взбаламутил спокойную воду, натащил тяжелых таежных карчей. Садучар - холодный и суровый красавец.
- Будем воевать, - сказал Жмыхов, заслышав его пенокипящий гул.
Он переменился с дочерью местами, снял снаряжение и засучил рукава. Были у него волосатые и жилистые руки.
Палило огнем вечернее солнце, дымилось небо тонкой пеленой, и воздух, полный невидимого речного пара, стоял неподвижен и густ. Волос Жмыхова горел на солнце золотой чешуей, а у дочери волос черный не мог спрятаться под кожаной шапкой. Кофта у нее совсем расстегнулась, и груди виднелись румяные загорелые яблоки.
Темный пихтовый клин в пожелтевшей долине бежал на лодку. Садучар ревел тайфуном, пенился белыми сихотэ-алиньскими облаками. Лодка дрожала и металась на волнах, как испуганный конь, и резала кипучую пену. Каня опустилась задом на пятки и влипла коленями в днище. Был у нее монгольский пронизывающий глаз. Жмыхов впивался в реку веслом и кричал:
- Загребай нос!
Каня крепче врастала коленями в лодку, а руки ее действовали верно и точно, как железные рычаги машины. И когда, под самым обрывом, кренясь и поскрипывая бортами, судно пролетело наконец Садучарово устье, она откинулась на спину и засмеялась громко и весело.
- Ловкачи мы! - крикнула отцу сквозь смех из-за белых зубов и потянулась, свежая и гибкая, как улахинский кишмиш. - Нас голыми руками не возьмешь, - добавила горделиво.
- Ясное дело, - согласился Жмыхов привычной фразой.
Вспотевшее лицо его бронзовело под золотистой шапкой волос, и широкая грудь, курчавясь мхом в прорези воротника, вздувалась, как кузнечный мех.
3
Нота разрезала Самарку на две части. Человек на берегу мочил дубовые бочки в речном затоне.
- Эй, здорово! - крикнул ему Жмыхов.
Человек приподнялся и, прикрыв глаза от солнца мокрой рукой, долго рассматривал сидящих в лодке.
- Кажись, Король? - сказал он наконец. - Ну-ну, доброго здоровья тебе, - и тотчас же добавил: - И дочке твоей.
- Стрюк дома?..
- Со съезда приехал - все дома. Слышишь, в кузне гукает.
- С какого съезда? - удивился Жмыхов.
Но бондарь уже нагнулся и не слышал его.
Бабы стирали на плотах белье. Загорелые мальчишки барахтались в воде. В знойном мареве плавали позолоченные купола деревенской церкви. Жмыхов обогнул причал и пристал прямо у стрюковской кузницы.
- Кузнец!.. - позвала Каня Стрюка. После победы над Садучаром она чувствовала во всем теле избыток молодой и задорной силы.
Стрюк вышел из кузницы. Был он низкого роста, но коренастый, с чрезмерно длинными руками и мощными ладонями.
- Те-те-те... - защелкал он языком, стараясь изобразить на лице удивление. - Приехал Король и козу свою привел?.. Ладно. Куды, в Сундугу собрались?
Русские улахинцы звали волостное село не Сандагоу, а Сундуга.
- Есть такое дело, - в тон ему ответила Каня.
- Ну, тогда сбирай манатки, ночью дождь будет.
- Ясное дело, - подтвердил Жмыхов.
- Не ясное, а хмарное, - пошутил Стрюк, втаскивая лодку на берег. Айда-те!..
4
Дома Стрюк рассказал Жмыхову все новости. А новостей было много. Прежде всего, у Стрюка оказалось несколько майских газет, в которых только и толковали о выборах во Всероссийское учредительное собрание. Сами выборы предполагались осенью. И так как газеты у Стрюка были самые разнообразные, то Жмыхов имел возможность познакомиться с тем, как смотрят на это дело разные люди.
Правда, разобраться в тонкостях он не мог: различных оттенков было множество. Так, например, на одних газетах сразу под заголовком большими черными буквами красовались лозунги: "Война до победного конца! Вся власть Временному правительству!" А на других: "Война до конца за мир без захватов и контрибуций!", но зато - "Да здравствует демократическая республика!" На третьих стояло: "Долой кровавую бойню! Вся власть Советам рабочих, крестьянских и солдатских депутатов!" Впрочем, много встречалось и иных. Когда месяца два тому назад Жмыхов читал мартовские газеты, такой неразберихой как будто бы и не пахло. Но уже и тогда начинали поругивать неизвестных большевиков.
- А ты как смотришь на это дело? - спросил Жмыхов у Стрюка.
- А как смотрю! - сказал кузнец. - У меня два сына на фронте. Хозяйство, знаешь, невелико, а прыгаю, как белка на сосне... Войну кончать пора - вот как смотрю!.. Нам с ней одно горе.
Стрюк говорил строго, а глаза под колючими ершами вместо бровей мигали весело.
- Учредительное собрание... - рассуждал Жмыхов. - Откудова этакое выскочило?.. Живем, как азияты - ясное дело...
- Н-да... В волость съездишь, узнаешь. Там, поди, известно.
Хитрый мужик Стрюк. Улыбку спрятал в бороду, а борода у него что трава на кочке.
- На съезд волостной я ездил... Вот где дела - так да-а...
Он рассказал Жмыхову о последних событиях в волости.
- Копая жирного знаешь? Этому за всех попало. Заседали в воскресенье, а в селе станковые со Свиягинской лесопилки гуляли. Рабочий народ, известно... До девок больше. Отмутили лавочника по первое число, как же. Взятошник...
- Их вражда старая, - пояснил Жмыхов. - Копай на лесопилку муку поставлял. Мало что подмоченную, а говорят, ржаную промеж пшеничных кулей подсовывал. Жулик известный.
- А ты слушай, - продолжал Стрюк. - Большевик, говорят, Неретенок-то?..
Он лукаво прищурился и выжидательно посмотрел на Жмыхова. "Хитрый мужик, все знает", - подумал Жмыхов, а вслух сказал:
- Дела...
5
Кузнецовы бабы вернулись с поля. Темнело. Мальчишки на улице с трудом доигрывали в городки. В растворенные окна хаты вместе с необычайной духотой вечера врывались их звонкие голоса и удары палок по рюхам.
К Стрюку пришел самарский священник, отец Тимофей.
- Здоровеньки булы! - рявкнул он тяжелым медвежьим басом, снимая в сенях дырявую соломенную шляпу. - Завтра дождь будет - солнце садилось в тучу.
Кузнецова мать, рассыпчатая старуха, подошла к нему под благословение.
- Брось, стара, излышний машкерад, ну его к бису! - сказал он насмешливо. И добавил по-русски: - Тебе, может, забава, а мне-то уж надоело. Дура...
- Ах ты, безбожник! - обиделась старуха. - А еще поп! Вон с тем чертом два сапога пара, - указала она на сына.
- Не любят нас с тобой старухи, - сказал отец Тимофей Стрюку. - А по всему, должны бы старухи попа уважать. В других местах так водится. Впрочем, каков приход, таков и поп... Я к тебе, лесная твоя душа, - обратился отец Тимофей к Жмыхову.
Он сел рядом на лавку и, вытащив из рваного подрясника кисет, стал вертеть грубыми и желтыми, как ореховое лыко, пальцами толстую цигарку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9