.. Обожди... Родился я в семьдесят седьмом - как раз в этот год тигра его покарябала... жили они тут к тому времю уж лет восемнадцать... Выходит...
- В пятьдесят девятом? - подсказал Сережа.
- Да, приплыл он сюда в пятьдесят девятом - вот когда он приплыл...
Сережа вспомнил, что в это время не было еще Суэцкого канала: отец Гладких плыл вокруг мыса Доброй Надежды, и плыл под парусами. "То-то ему было о чем рассказать!" - подумал Сережа, нарочно представляя себе не того скромного сивого мужичонку, о котором говорил вчера Мартемьянов, а доблестного пионера с бронзовой волосатой грудью и трубкой в зубах.
- Да что толку, - неожиданно сказал Гладких. - Приплыли они - и сели в лесу, как дураки. А ведь тут тогда - земля-а!.. - И он, сверкнув глазами, мощно повел вокруг своей тяжелой ручищей. - Староверы лет через двадцать какие десятины подняли!.. Видал, как живут? Здорово живут, малец! воскликнул он с зычной завистью.
- А сильно она его... покарябала? - спросил Сережа.
- Тигра-то?.. У-у, покарябала на совесть. Можно бы больше, да некуда... из кусков, можно сказать, склеили.
- Здорово!.. А вы на них тоже охотились?
- И все-то тебе нужно знать! - Гладких легонько прихлопнул его по фуражке. - Охота у нас, малец, на белок... Восемь гривен шкурка в старое время. А убивали мы их по триста, по четыреста на человека за зиму... А то один год - был я еще мальцом вроде тебя - так много их навалило, по хатам бегали. Мы их палками били... До того, стерва, очумеет, - говорил Гладких, оживившись, - приткнется к жердине, а тут ее - хрясь! - Он рубанул рукой, показывая, как они это делали. - Потом - на рябцов: птица такая, ее буржуи едят... Бьют их тоже к зиме, чтобы не провонялись...
- Я ведь потому спросил, - сухо сказал Сережа (он начинал подозревать, что Гладких насмехается над ним), - потому спросил, что у отца вашего прозвище было "Тигриная смерть"...
- Было да сплыло: теперь уж он стар стал, в хате мочится... Вот дядька мой - тот, правда, даром, что восемьдесят лет - тот ужасно здоровый. Прошлый год кошку большим пальцем убил... Она в кринку с молоком голову встромила, а он как хватит ее под брюшину, из нее и кишки вон!.. Э-э, чего растянулись? вдруг закричал Гладких, заметив, что колонны расстраиваются. - Подтянись! Болтуха, что смотришь? А, мать вашу!..
- Мать у меня здорова была, - продолжал он, снова присоединяясь к Сереже, - детей рожала, как щенят... И, поверишь, до чего дети важкие были фунтов по четырнадцать!
Все это было мало интересно Сереже, но в голосе командира звучали такие насмешливые нотки, что казалось - о самом главном он нарочно умалчивает.
И Сережа все ждал, что вот откроется оно, это особенное и главное, а оно все не открывалось.
VIII
К полдню отряд вышел на речушку Сыдагоу. Гладких отдал распоряжение о привале на обед. Притомившиеся и притихшие было люди повеселели и с шумом рассыпались по лесу за хворостом.
Деревья стояли, опустив от жары неподвижную матовую листву, но от реки тянуло прохладой. Там уже звенели солдатские котелки. Партизаны, сбрасывая одежду, кидались в воду, визжа и отфыркиваясь, расплескивая голубые сверкающие брызги.
Отряд, за исключением трех-четырех человек "бездомных", по обыкновению, распался на группки: крестьяне - по селам и волостям, рабочие - по шурфам и участкам. К "бездомным" принадлежали: вчера только поступивший в отряд Федор Шпак (которого, однако, все уже полюбили за его веселую повадку, светлые усы и хороший голос, каждая кучка тянула его к себе), рудокоп Сумкин с неподходящим к нему прозвищем "Фартовый" - рослый разлезающийся пьяница с опухшим носом, вечно слонявшийся без пристанища, да Семка Казанок, не имевший никакого вещевого хозяйства (у него не было даже мешка), но присутствие которого в той или иной компании ввиду его боевых заслуг считалось почти за честь.
Казанок, впрочем, нисколько не нуждался в этом, приспособив в качестве своего эконома Бусырю. Мешок Бусыри всегда был полон до отказа, - иная пища до того залеживалась в нем, что протухала. Несмотря на это, Бусыря всегда попрошайничал с униженностью и нахальством глупого человека, и все так привыкли к этому, что это не считалось уже позорным: ему нигде не отказывали, а только пользовались случаем потешиться над ним, чему немало способствовал и сам Казанок.
Нужно было удивляться тому, как этот щуплый белоголовый парень, безраздельно владевший Бусырей и живший за его счет, превращал его рабскую любовь к себе и жадность по отношению к другим в средство для его унижения, увеселения других и собственного наслаждения, оставаясь в то же время в глазах у всех простым, бедовым и славным парнем.
- Ну нет, Федя, нам этого не хватит, - говорил он Бусыре, когда тот развязал перед ним свой переполненный мешок.
- Как не хватит? - удивился Бусыря, задрав к нему свое поросшее темным волосом лицо. - Вот дурак... Ну, как так не хватит?.. - размышлял он вслух, начиная уже сомневаться.
- Ясно, не хватит. А дорога? Нам еще ден пять идти...
Через минуту Бусыря сидел перед одной из крестьянских "волостей" и, протягивая грязную толстую руку, нахально выпрашивал:
- Ну, дай сала... Ей-богу, я свое утром съел...
Сережа, проходивший от реки с наполненным котелком, остановился в кустах и прислушался.
- А не хочешь по заднице выспитком? - спросил какой-то шутник (в отряде были уже специалисты по обращению с Бусырей).
- Ну вот - выспитком! - обиделся Бусыря. - А ежели б тебя?.. Ну, дай, ну, что тебе стоит? Не с голоду же мне сдыхать?
- А коли не хочешь сдыхать - становись раком. Я тебя по мягкому, ей-богу...
Некоторое время Бусыря, сопя, наблюдал за тем, как исчезает под усами белое жирное сало; оглянулся на Казанка, но тот безразлично смотрел в сторону; люди, сдерживая улыбки, тоже не глядели на Бусырю.
- А ты не больно? - неуверенно спросил Бусыря.
- Совсем не больно, - невинно сказал шутник. - Ей-богу же, совсем не больно... Да стань, ну что тебе стоит? - вдруг начал он упрашивать.
- Ну, ладно, только смотри, чтоб не больно... Да зачем это тебе? спохватился Бусыря. - Неужто без этого нельзя...
- Становись, не бойся, Федор Евсеич! - вмешался какой-то степенный бородач в картузе так положительно и веско, точно речь шла действительно о неприятном, но совершенно необходимом деле.
- Только смотри, чтоб не больно, - сказал Бусыря, становясь на четвереньки.
Шутник сильно замахнулся ногой, но не ударил.
- Ух!.. - выдохнул Федор Евсеич, поджимая толстый зад.
- Ну-ну-ну!.. - уже повелительно крикнул шутник. - Не оглядываться!.. И в то же мгновение он с силой ударил его носком сапога по заду.
Федор Евсеич ткнулся лицом в траву; люди покатились от хохота; громче всех слышен был пустой и тонкий хохоток Казанка. Сережа почувствовал вдруг, как горячая и страшная волна хлынула ему в голову, и он, расплескивая из котелка воду, с трудом удерживаясь, чтобы не вспылить, и страдая от этого, почти побежал к своему костру, где поджидали его ничего не подозревавшие Гладких, Кудрявый и Мартемьянов.
Бусыря в распахнутом полушубке сидел на земле, раскинув руки, и смеялся, поглядывая на людей маленькими похитревшими глазками.
- Совсем не больно было, - говорил он счастливым голосом.
Ему отрезали сала, и он, сопя, заковылял к Казанку. Но есть ему пришлось в одиночестве, потому что натравивший его Казанок подсел в компанию к шутникам и вместе с ними подсмеивался над Бусырей.
IX
Вверх по течению реки дороги уже никакой не было. Река все время петляла. Вьючные лошади путались в кустах. От ругани провожатых, многократно повторенной горным эхом, стоял по тайге неумолчный стон.
Гладких и Мартемьянов ушли далеко вперед, только Кудрявый то и дело отставал, проверяя лошадей и вьюки, успокаивая людей; потом он снова обгонял цепочку мелкой иноходью, цепляясь за кусты, сутулясь и обтираясь рукавом. Он всегда был так поглощен заботами, что не успевал подумать о себе: патронташи его были плохо притянуты и болтались на тощей груди; серая, мокрая под мышками суконная рубаха выбилась из-под ремня, и сзади выглядывал белый кончик нижней. Он так потел, что на впалых его щеках, едва покрытых нежным загаром, проступала нездоровая бледность.
- Сеня! Не беги так крепко - простынешь! - кричали ему вслед.
- Ты им задай, Сеня!..
- Сеня! Гляди, какую я нашел ягодку!..
Присевший в сторонку по нехитрой нужде грек Стратулато, на которого Кудрявый едва не наскочил, приветливо указал ему на кусток рядом и, выкатив веселые круглые белки, сказал натужно:
- Хозяину - честь и мэсто...
Сережа часто видел перед собой усталое лицо Кудрявого с большими темно-серыми поблескивающими глазами и жалел его.
- Зачем вы так бегаете? - не выдержал он однажды. - Ведь у вас легкие нездоровы!
- Ничего... не вредит это... - сказал Кудрявый, с трудом переводя дух. - Я здесь отдыхаю еще... Все говорят: поправился... - Он посмотрел на Сережу с обычным своим грустным выражением и, все еще тяжело дыша, вдруг улыбнулся, блеснув ровными кремовыми зубами, - веселые морщинки сбежались у его глаз. Ты бы на руднике посмотрел на меня. Вот там я, правда, чуть не сдох! выдохнул он хрипловатым смеющимся голосом.
- Вы работали на Тетюхинском? Это серебро-свинцовые? А у Гиммера вы не работали?
- Работал и у Гиммера... Мало сказать, работал, - я перед войной в собственной передней его плюху от околоточного получил, да еще и в каталажке посидел...
- Это мой дядя, между прочим, - откровенно сказал Сережа.
Он хотел добавить несколько осуждающих слов по адресу дяди, но почувствовал, что этого совсем не нужно, и ничего не добавил.
- Так это дядя твой? Ловко!.. - удивился Кудрявый. - Ну, да это сейчас сплошь да рядом... У меня вон брат был эсером. Членом эсеровского областного комитета был, в белом заговоре участвовал! А в Ольге случайно узнал я, что помер он месяца два тому назад и тоже от чахотки... Видать, она эсеров сильнее пробирает! - с внезапной жесткой усмешкой сказал Кудрявый.
- Вот это странно... - задумчиво сказал Сережа. - То есть странно, что он эсер, а вы... У меня ведь, понимаете, вот в чем дело: дядя у меня, конечно, буржуй, но только я никогда с ним не был связан. А отец у меня... Сережа запнулся, - отец, правда, формально не входил ни в какую организацию и, пожалуй, тоже больше был связан с крайними эсерами, - в девятьсот седьмом году он был выслан из Саратова как эсер, - пояснил Сережа, - но в семнадцатом году он сразу пошел с большевиками... И, понимаете, все знакомые перестали ему руку подавать!.. Он мне рассказывал, как на крестьянском съезде в Никольске главный врач переселенческого ведомства пришел к нему в гостиницу уговаривать: "Я, говорит, хочу поговорить с вами, как коллега с коллегой... Вся наша корпорация..." - Сережа напружил шею, изображая главного врача, и сделал величественный жест рукой. - Отец посмотрел на него и говорит: "Уйдите отсюда вон..." - "То есть позвольте!.." Тут отец вспылил, да как закричал на него: "Вон!!!"
Кудрявый громко засмеялся, обнажив верхний ровный ряд зубов.
- Ему, понимаете, хотелось уж хоть уйти с достоинством, - смеясь, говорил Сережа, - а отец схватил палку, да за ним по коридору!.. Говорит, не удалось догнать - из-за ревматизма, а то бы он ему показал "корпорацию"!.. Так у нас и получилось: мы с отцом здесь, а Гиммеры там. А у вас ведь, товарищ Кудрявый, насколько я знаю...
- Вот что, - с улыбкой перебил его Кудрявый. - Нехорошо у нас получается, я тебя - на "ты" и "Сережа", а ты меня - на "вы" и "товарищ Кудрявый". Зовут меня Семеном, а в отряде все больше Сеней кличут... Да это ничего, - он виновато замахал рукой, заметив, что Сережа смутился, - это же все равно, конечно...
- Ну "Сеня"... ну, ладно - "Сеня"... - засмеялся Сережа, только теперь обратив внимание на то, что Кудрявый еще совсем молод и что разговаривать с ним необыкновенно легко и приятно.
- Да, так об отце-то твоем я наслышан, - сказал Сеня, - и очень уважаю его. Сказать откровенно, я как узнал, что ты сын его, очень мне это приятно стало. Вот, думаю, все-таки... ну... хорошо как получается!.. А то, что брат мой эсер, - это, знаешь, не удивительно. Мастеровые мы - привозные с Урала. Отец - мастеровой у меня, дед мастеровой, прадед мастеровой, и это, братец ты мой, такая цеховщина, что меньшевиков и эсеров у нас сколько хочешь. Да недалеко ходить! Колчак целую дивизию собрал!..
- А как же вы-то... - Сережа запнулся, покрутил рукой и, смеясь, повторил по складам, - как же ты-то... Сеня... большевик?
Кудрявый на мгновение задумался.
- А этого уж я, братец ты мой, не знаю, - сказал он, виновато разведя руками, и засмеялся вместе с Сережей, собирая у глаз веселые морщинки.
- А скажи откровенно, - вдруг спросил Сережа, - но только совсем откровенно: любил ты своего брата или нет?..
- Да, это вопрос... - Сеня помолчал. - Любил, конечно... До этого, правда, я и вспомнить его не мог без злости, а вот как узнал, что умер он, так понял, что любил. В таком разе ведь, знаешь, все ровно бы снимается, а вспоминается... ну, вот как мы с ним в шайбы на улице играли, - а он еще такой неловкий был: его все обыгрывали! Или как заблудился я в лесу, а он целую ночь искал меня и весь от слез распух... Жалко!.. И она, брат, опасная нам - жалость эта...
- Вот-вот-вот! - воскликнул Сережа, просияв большими черными глазами, не замечая своего оживления. - Ты знаешь, меня вот сейчас в Скобеевке сестра ожидает, Лена. Она у этих Гиммеров воспитывалась. Ну, ты понимаешь - такое воспитание! Но я все-таки любил ее и очень жалел, когда расставался с ней, и все боролся с этой жалостью. А теперь, как подумаю, что она все-таки приехала к нам сюда, я, понимаешь, так рад, ну просто очень, очень рад, говорил Сережа, раскрываясь от нахлынувшей на него любви к сестре, к Кудрявому, а главное - к самому себе, и не замечая этого.
- Красивая она, должно быть, сестра твоя, - с грустью сказал Кудрявый.
- Почему ты так думаешь?
- Да если на тебя похожа, красивой должна быть.
- Ну, пустяки какие! - краснея, сказал Сережа. - Нет, она, правда, довольно красивая - на мать похожа. Мать была очень хороша в молодости... А у тебя сестры нет?..
- У меня сестры нет. А я бы хотел... Сдается, я бы тоже любил ее.
- А я, например... - начал Сережа (не замечая того, что важно для него именно "Я", а не "я, например").
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76