.. Да отчего же им не любить талантливого режиссера. Это мы, в России, никого, даже себя, не любим. Уж такая мы странная нация: что получше - отдаем, похуже - себе оставляем.
А вот у старика Вартана я побывал разок, хоть и не в ближайший год, и снова угощался прохладным рубиновым вином "Изабелла", сидя за длинным деревянным столом под тутовым деревом, в кругу его большой семьи.
Но, памятуя давний урок, пил в меру, приятно захмелел и, конечно, рассказывал про своих друзей, про Диночку, про Шапиро, про других, старик Вартан, оказывается, всех запомнил. И все-то его интересовало, как поживают, что делают, как здоровье и не собираются ли, часом, сюда, в Пицунду.
И я повествовал, в духе Шапиро, хоть не столь изобретательно, что живут наши друзья просто восхитительно и все у них в жизни ладится: новые телевизоры, новые холодильники, швейные машинки...
И конечно, конечно... Они все... Депутаты!
Старик Вартан был доволен моим рассказом.
Он кивал серебряной головой и повторял:
- Передайте, пусть приезжают. Я их жду.
- Старик Вартан, привет! - произнес я со значением и положил на язык очередную грамульку коньяка. Конечно, это не темно-густая и ярко пахнущая земляникой "Изабелла"... Но все-таки...
Впрочем, существует ли она ныне, если мы повсеместно вырубали виноградники... Да и жив ли сам старик Вартан, если и на абхазскую древнюю землю обрушилась война и многое там перекорежила...
Не только на виноградниках, но и в душах людей, вселив в них ненависть человека к человеку, народа к народу.
Старик Вартан не смог бы этого понять, я уверен.
Вот бы, откликаясь на приглашение славного хозяина, взять да и завалиться к нему всей честной компанией, и Диночку вызвать из-за бугра, и Шапиро найти, а еще бы позвать друзей из Грузии, из Чечни, скажем, или из Средней Азии, из Прибалтики... Чтобы все могли сесть за один дощатый стол во главе со стариком Вартаном, и выпить за здоровье каждого пахнущее погребком и земляникой красное вино "Изабелла", и поговорить как следует, по душам.
- ...А не хотелось ли вам побывать в том самом подвальчике, где бывал великий Гете и где дьявол обольщал доктора Фауста? - спросил меня мой лейпцигский переводчик. И повел по длинным переходам, прямо через огромный зал ресторана в другой зал и по ступенькам вниз, вниз, пока мы не оказались в крошечном подвальчике, где ничего и не было, кроме огромной бочки под потолком.
На бочке, верхом, сидели два пестро одетых немца и пили из кружек пиво.
- К нам! Давай к нам! - заорали они в голос, завидев меня, и я, представьте, решив, что так полагается и это какие-нибудь зазывалы, полез на бочку... Мои спутники меня подсаживали.
Скоро выяснилось, что это никакая не реклама, а просто славные немцы, любители вина и поэзии.
- Остановись, мгновенье! - кричал один из них, протягивая мне кружку...
По краснокирпичным стенам плясали дьявольские отблески пламени от настоящего камина, и мои спутники, после нескольких попыток меня снять, махнули рукой и ушли в соседний зал пить кофе.
А мы восседали, как всадники, на бочке и, приобщаясь к вечности, шумно пили... Вино нам подавали в темных бутылках проворные официанты в красных передниках, для чего приспособи-ли длинную палку...
Остановленное мгновение протянулось настолько, что мы и на самом деле потеряли счет времени, вечер ли истек, неделя или вся жизнь... И лишь где-то за полночь принесли специальную лестницу, чтобы нас снять...
- К нам! К нам! - кричу я, и вот уже за длинным рядом, вместе со стариком Вартаном, Емилом, Шерманом и Адольфом, на моем пространном пиру, несколько побойчее других, в смысле и по рюмкам разлить, и тостик произнести, я сразу его выглядел: дальневосточный моряк Юра Поленов...
СПАСАТЕЛЬНЫЙ ПЛОТИК
(Юрий Поленов)
В марте в Крыму зацветает миндаль. А после коротких, но сильных дождей отворилось окно в небо, и на каменистую, морщинистую, словно шкура старого носорога, землю Киммерии пала густая лазурь.
Стало светлей и на душе. Возникли грешные желания, не совпадающие с работой, о чем-то легком и доступном, вроде похода на местный базарчик или к морю, на набережную, чтобы размяться, посмотреть на чужую жизнь.
Тут и объявился Поленов, командир пограничного корабля. Белозубый, голубоглазый, артистичный. Этакий красавчик, сошедший со старых кинолент о боевых краснофлотцах...
- Ну что, - спросил, - пошли? - Так, будто все уже было наперед решено. Куда "пошли", никто не спрашивал, было и так понятно.
А в Доме писателей, что на горке, над Ялтой, царили скука и запустение. Как всегда в бессезонье, проживали в нем несколько пенсионеров, все на одно лицо, письменники из Киева, сплошь классики, да еще шахтеры, по случаю купившие горящие путевки.
Эти обычно пропивались по приезде, а потом мучились от вынужденной трезвости и в ожидании денежных переводов из дома бродили по коридорам, просяще заглядывая в наши рукописи, но чаще в глаза: нельзя ли стрельнуть трешник...
Мы давали.
Крутились еще девицы из Москвы: некая Люда, парикмахерша, остроносенькая, невзрачная, но творившая чудеса - превращала головы литфондовских дам в произведения искусства... За что, видать, и получила на целый срок комнату, на двоих с подругой.
Ну и как обычно, в угловом полулюксе, на втором этаже, Мариэтта Шагинян: маленькая, сухонькая, глухая, но очень громкая, приводившая своими капризами в отчаяние не только постояльцев, но и обслугу дома.
Железная старуха Мариэтта Шагинян
Искусственное ухо рабочих и крестьян...
Было ей под девяносто, но, несмотря на хрупкое сложение, отличалась она выносливостью и писала книгу о Ленине, о боевом рабочем классе, который к старости возлюбила. Читала же детек-тивы, для чего выписывала романы Агаты Кристи на английском языке, которые ей присылали прямо из Лондона через городскую библиотеку имени Чехова. Мне не раз приходилось захваты-вать с собой крошечные томики, уложенные стопой, но всегда в надорванной упаковке... Следы беспардонной цензуры.
Однажды столкнулись она и Поленов, выходящий из дверей Дома. Он застыл от изумления, рассматривая ее с высоты своего роста, в то время как она, не поднимая головы, прошествовала мимо, обогнув его по кривой, будто неодушевленный предмет, и скрылась в коридорах.
Он долго не мог прийти в себя, оглядывался, повторял:
- Я не знал, что она... живет... - И поправился: - ...Живет... Здесь... Мне казалось, что она где-то там... Это же все равно что встретить птеродактиля...
- Да, у нас тут зоопарк, - подтвердили со смешком девочки, которых Поленов сразу, без особого напряжения, вовлек в свою компанию. Увлек он и меня, и кого-то еще... Оказалось, все мы непременно должны спуститься в город, чтобы опробовать на набережной магарачского портвешка, без которого полноценного отдыха в Крыму не бывает.
- Я бы и старуху пригласил, - признался по дороге Поленов.
Кажется, он не шутил и был убежден, что "железная старуха" во все времена была великая поддавальщица и свою цистерну вина, положенную каждому от природы, одолела без остатка...
- А может, и от чужой хлебнула! - подсказали мы.
- Потому и законсервировалась, - заключили со смешком девочки.
- Но я зайду, чтобы с ней потолковать! - пообещал Поленов. - За бутылочкой... Мадеры...
Он и потом возвращался к этой теме, Шагинян вызывала в нем какой-то детский восторг перед чужой, такой фантастической жизнью. Прямо из "Месс Менд"...
- Заходи, заходи, она предложит тебе сыграть в шахматы, - и девочки опять засмеялись. Мы уже не раз наблюдали, как старуха Шагинян, присев за столик у входа в Дом, предлагала кому-нибудь сыграть партийку в шахматы, но, проигрывая, выходила из себя и швыряла доску вместе с фигурами, иной раз прямо в партнера.
- Да от такой великой старухи любой синяк как орден! - не унимался Поленов. - Нет, нет, не запугивайте, я должен с ней встретиться... И открыть, наконец, секрет трех карт!
- Она тебе труды Ленина откроет... - заверяли мы.
По каменистым ступеням сада, мимо цветущих деревьев кураги и алычи, спустились мы вниз, под горку, туда, где начинался Судейский переулок, полукружием выводивший нас на улицу Морскую, короткую, но всегда продуваемую ветрами... И далее, прямо к берегу моря. А уж тут, на набережной, располагались разные кафешки и забегаловки, в которых кроме свежих, еще теплень-ких, только из печи, эклеров подавались крымские, в разлив, марочные вина, всяческие портвейны ("Магарач", "Кокур", "Солнечная долина", "Пино-Гри") и мускаты, а среди них, конечно, такие знаменитые, дорогие, как "Красный камень"...
В ту счастливую пору, когда еще не догадались бороться с алкоголем, а о сухом законе знали лишь по американским фильмам тридцатых годов, вина было в Ялте - залейся... На рынке, в бесконечных рядах, куда привозили и молдавские вина, в магазинах, погребках, распивочных и, конечно, тут, на набережной, где продавали прямо с тележек, разливая из конусообразных колб, в которых обычно продают соки.
Граненый стакан на сто пятьдесят граммов (в него, при ловкости продавца, могло войти и двести) стоил копеек сорок, да в придачу прилагался леденец, именуемый здесь "долгоиграю-щим"... И под такую емкую закуску, посасывая да прихлебывая винцо, можно потребить не один стакан...
- Стакан налейкум? - шутили наши гости из Ташкента. И сами себе отвечали: - Налейкум два стакана!
Прогуливаясь по набережной и переходя от тележки к тележке, от ларька к ларьку (этапы большого пути) да в компании, можно было незаметно для себя прилично нагрузиться, что мы иногда себе и позволяли. А иногда и чаще, чем "иногда".
Хочу еще прояснить то, что здешний портвейн хоть и был дешев, но не был обычным портвейном; местные "пивцы" давно засекли: под этим названием в торговлю поступали разные некондиционные марочные вина от здешних заводов.
Ну а если пить основательно, можно присесть в какой-нибудь "Тавриде", что мы и сделали. Сдвинули два столика, покрытые белыми скатертями, не клеенками, а чистоплотные официантки, которые сразу возлюбили Поленова, принесли нам с улыбочкой, как самым родным, все, что мы захотели.
Забыл упомянуть, что Поленов пришел не один, а с красоткой, курносой, светленькой, небольшого росточка, но складненькой, она прямо-таки была влюблена в своего развеселого спутника и не сводила с него сияющих глазок... Нас она едва замечала.
В какое-то мгновение стол наш заполнился сладостями и марочными винами; Поленов же подливал и был неистощим на тосты... Так что поход в город затянулся, и мы опоздали на ужин.
Возвращались поздно, и рядом со мной оказалась парикмахерша Люда, тихое создание, неприметная, ненавязчивая и, по-видимому, больная. Уже после Ялты Поленов частенько у нее останавливался, наезжая в Москву, и жил у нее, и пил, и спал... И она безропотно его сносила. Его же, кажется, смущала эта связь, и он старался о Люде всуе не упоминать, а при случае отшучивал-ся, мол, девка-то всем хороша, но уж больно костиста!.. Года через два она умерла от сердца. Было ей около тридцати. Она, оказывается, знала, что обречена. Но об этом никогда ни словечка.
Сейчас она с трудом поднималась в гору, цепляясь за мою руку.
Та же дорога, только в обратном порядке: Морская, Судейский переулок и долгие ступени наверх, через сад, с белеющими в сумерках цветами и деревянными скамейками, где мы останав-ливались передохнуть.
Зашел разговор о Поленове - сам-то он успел ускакать вперед, - о том, что человек он, по-видимому, легкий и умеет красиво угощать и выпивать...
- Угощает... Это правда... - сказала Люда, хватаясь за грудь и передыхая через каждое слово. - Но сам-то... Ни-ни...
- По-ле-но-ов?
- Да, не пьет он, - повторила Люда и облегченно вздохнула. Видимо, отпустило. - Ему и нельзя пить. Разве вы не знали?
- Но... Он так... угощал?
Она пожала плечами. Предложила передохнуть.
Мы присели на влажной скамейке. И тут я услышал презанятную историю, которая произо-шла на Дальнем Востоке, где служил Поленов. А числился он, по словам Людочки, образцовым командиром корабля, имел боевые награды за борьбу с нарушителями территориальных вод, чаще японскими рыбаками, а еще был знаменит как артист: и пел, и декламировал, и всякие там концерты и стихи... В общем, был на плаву, всеобщий любимец.
А тут подоспела у них в подразделении круглая дата. Известно, юбилеи у нас обожали: к ним пристегивали и премии, и повышения, и награды... И был задуман командованием необык-новенный сабантуй, с выездом офицерского состава на природу, на какой-то остров, подальше от чужих глаз.
Запас спиртного сосредоточили у Поленова на корабле. Закуска "плыла" отдельно. Но в канун праздника, так случилось, объявили штормовое предупреждение, и все суда, в том числе и Поленова, вышли на рейд. Да встали. И простояли там несколько суток.
С этого и началось.
Тревога оказалась ложной, а шторм если и случился, то лишь на корабле у Поленова. Когда на берегу хватились да стали вызывать по рации, с судна ни на какие сигналы не отвечали.
Некому было отвечать.
Расследование показало, что за время ожидания на рейде командой, очень малочисленной, был потреблен весь юбилейный запас вина, рассчитанный, по-видимому, на сотни человек: водка, шампанское, коньяки... Белые и красные вина... И пиво тоже.
Во всю мощь уже свирепствовал сухой закон (какой-то по счету), и любая грамулька захудалого сучка доставалась людям с боем. Это не японцев ловить, тут героизм особого свойства нужен.
Однажды в Переделкине зашел я в универмаг купить зубную пасту. Встал в очередь, но давали одеколон, по два флакона на человека, очередь штурмовала прилавок, и продавщица без разговоров сунула мне в руки два флакона цветочного одеколона. И я взял, ибо выяснять, почему мне нужна зубная паста, когда остальным одеколон, было небезопасно. Озверевшая толпа могла бы избить.
Поленов как-то упомянул, что морячки из его команды во время дежурств вылавливали в море японские бутылки, чаще из-под виски. Пахли они, конечно, только морскими водорослями... Но ведь так хотелось! И - молились: "Господи, преврати ты море Охотское - в водку "Москов-скую", утоли ты душу матросскую!"
Он услышал.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3 4 5 6