Dio cane! Ваша вина, моя вина, вина Эмиля.
– Не мы создавали мир, а они или, может быть, Бог.
– Бог на их стороне, как и полиция. Настанет день, когда мы убьем Бога. Я – анархист.
Конго затянул:
– Les bourgeois в la lanterne, nom de Dieu!
– Вы из наших?
Конго пожал плечами.
– Я не католик и не протестант. У меня нет денег и нет работы. Посмотрите! – Конго ткнул грязным пальцем в разорванную коленку. – Вот вам анархизм. К черту! Я поеду в Сенегал и сделаюсь негром.
– Ты и так похож на негра, – рассмеялся Эмиль.
– Потому меня и зовут Конго.
– Все это ужасно глупо, – продолжал Эмиль. – Все люди одинаковы. Разница только в том, что одни пролезают вперед, а другие нет. Поэтому я и приехал в Нью-Йорк.
– Dio cane! Я думал то же самое двадцать пять лет тому назад. Когда вам будет столько лет, сколько мне, вы лучше поймете. Разве у вас от всего этого не горит вот тут? – Он ударил кулаком по пластрону своей крахмальной рубашки. – А у меня горит, и я задыхаюсь… и говорю себе: «Держись, наш день придет, кровавый день».
– А я говорю себе, – сказал Эмиль, – когда ты будешь богатым, дружище…
– Слушайте. Перед тем, как покинуть Турин – я ездил туда повидаться с матерью, – я пошел на митинг. Говорил один парень из Капуи. Красивый такой, высокий, стройный… Он говорил, что после революции насилие исчезнет, что тогда никто не будет жить за счет работы другого человека… Полиция, правительство, армия, президенты, короли – все это сила. Но сила – не реальная вещь, сила – это иллюзия. Трудящийся человек сам все это создает, потому что он верит в это. Тот день, когда мы перестанем верить в деньги и в собственность, будет днем пробуждения, и нам не нужны будут ни бо…
‹…›
рассыпаны деньги, и вы даже не остановитесь, чтобы поднять их, – они больше не будут нужны… Во всем мире мы подготовляем революцию. У нас есть товарищи даже в Китае… Коммуна у нас во Франции была только началом. Социализм провалился. Следующий удар нанесут анархисты. А если и мы провалимся, то придут другие…
Конго зевнул:
– Хочу спать, как собака.
Лимонный рассвет затоплял пустынные улицы, стекая с карнизов, с перил, с пожарных лестниц, с водосточных желобов, взрывая глыбы мрака между домами. Уличные фонари погасли. На углу они остановились – Бродвей казался узким и покоробившимся, словно огонь спалил его.
– Когда я вижу рассвет, – хрипло сказал Марко, – я всегда говорю себе: «Может быть… может быть, сегодня…» – Он откашлялся и сплюнул на фонарный столб, потом удалился своей ковыляющей походкой, жадно вдыхая холодный воздух.
– Это правда, Конго, что ты снова собираешься стать моряком?
– Почему бы нет? Увижу свет…
– Мне будет не хватать тебя. Буду искать другую комнату.
– Ты найдешь другого товарища.
– Если ты уйдешь в море, то останешься на всю жизнь моряком.
– Ну, и что ж с того? Когда ты разбогатеешь и женишься, я приеду навестить тебя.
Они шли по Шестой авеню. Поезд прогремел над их головами. Он давно уже исчез, а смутный грохот еще таял в стропилах.
– Почему ты не ищешь другого места? Почему остаешься здесь?
Конго вынул из нагрудного кармана две смятые папиросы, протянул одну из них Эмилю, зажег спичку и начал медленно выпускать клубы дыма.
– Я сыт по горло! – Он провел ребром ладони по кадыку. – Сыт по горло! Может быть, поеду домой, посмотрю, что делают девчонки в Бордо… Не все же они ходят в корсетах… Может быть, поступлю добровольцем в военный флот и буду носить красный помпон. Девочки любят это… Вот это жизнь! Напиваться, получать жалованье, увидеть Дальний Восток…
– И в тридцать лет умереть от сифилиса в больнице.
– Чепуха!.. Тело каждые семь лет обновляется.
На лестнице их дома пахло капустой и прокисшим пивом. Зевая, они поплелись наверх.
– Ждать – это гнусное, утомительное занятие. От него подошвы болят… Смотри-ка, кажется, будет хорошая погода. Из-за водокачки проглядывает солнце.
Конго стащил сапоги, носки, брюки и свернулся клубком на кровати.
– Эти паршивые ставни пропускают свет, – пробормотал Эмиль, растягиваясь на другом конце кровати.
Он беспокойно ворочался на скомканной простыне. Дыхание Конго, лежавшего рядом с ним, было медленно и ритмично. «Если бы я мог быть таким, – думал Эмиль, – никогда ни о чем не беспокоиться… Господи, как это глупо… Марко… старый дурак…»
Он лежал на спине, глядя на грязные пятна на потолке, вздрагивая каждый раз, когда проходивший поезд сотрясал комнату. Черт возьми, надо копить. Когда он повернулся, кровать заскрипела, и он вспомнил голос Марко: «Когда я вижу рассвет, я говорю себе: «Может быть, сегодня…»
– Простите меня, мистер Олафсон, я должен уйти на минутку, – сказал жилищный агент. – А вы пока решите с мадам вопрос о квартире.
Они остались в пустой комнате, глядя в окно на аспидный Гудзон, на военные суда, стоявшие на якоре, на шхуну, шедшую вверх по течению.
Вдруг она повернулась к нему. Ее глаза заблестели.
– О Билли, ты только подумай!
Он обнял ее за плечи и медленно притянул к себе.
– Почти чувствуешь запах моря…
– Ты только подумай, Билли! Мы будем жить на Риверсайд-драйв. У меня будет приемный день. «Миссис Вильям Олафсон, 218, Риверсайд-драйв…» Я не знаю, помещают ли адрес на визитных карточках.
Она взяла его за руку и повела по пустым, чисто выметенным комнатам, в которых никто никогда еще не жил. Он был высокий, неуклюжий мужчина с блекло-синими глазами на белом, детском лице.
– Но это стоит уйму денег, Берта!
– С нашими средствами мы теперь можем себе это позволить. Твое положение требует этого. Подумай, как мы будем счастливы.
Агент возвратился, потирая руки.
– Прекрасно, прекрасно! Я вижу, что мы пришли к благоприятному решению. Вы поступаете очень разумно – во всем Нью-Йорке вы не найдете лучшей квартиры. Через несколько месяцев вы не достанете такой квартиры ни за какие деньги.
– Мы берем ее с первого числа.
– Очень хорошо, вы не пожалеете о вашем решении, мистер Олафсон.
– Я пришлю вам чек завтра утром.
– Как вам будет угодно. Будьте добры, ваш нынешний адрес…
Агент вынул записную книжку и послюнил огрызок карандаша.
Она выступила вперед:
– Запишите лучше: отель «Астор». А вещи на складе.
Мистер Олафсон покраснел.
– И… э… я бы хотел иметь имена двух лиц, могущих дать рекомендацию.
– Я служу у «Китинг и Брэдли», сорок три, Парк-авеню.
– Он как раз назначен помощником главного управляющего, – прибавила миссис Олафсон.
Когда они вышли и пошли по набережной против ветра, она воскликнула:
– Дорогой, я так счастлива! Теперь действительно стоит жить.
– Но почему ты сказала ему, что мы живем в отеле «Астор»?
– Не могла же я сказать, что мы живем в Бронксе. Он бы подумал, что мы евреи, и не сдал бы нам квартиры.
– Но ты ведь знаешь, что я не люблю этих штук.
– Ну тогда переедем на несколько дней в отель «Астор», если уж ты хочешь быть правдивым. Мне еще никогда не приходилось жить в большом отеле.
– Но, Берта, это дело принципа. Мне не нравится, когда ты так поступаешь.
Она повернулась и посмотрела на него, раздувая ноздри.
– Какая ты рохля, Билли! Почему я не вышла замуж за настоящего мужчину?
Он взял ее за руку.
– Идем, – сказал он грубо и отвернулся.
Они пошли по перпендикулярной улице между строительными участками. На углу еще высился остов полуразрушенной фермы. Виднелась половина комнаты с голубыми, изъеденными коричневыми потеками обоями, закопченный камин, шаткий буфет и железная кровать, сложенная вдвое.
Одна тарелка за другой скользит из жирных рук Бэда. Запах помоев и горячей мыльной пены. Взмах мочалкой, в раковину под кран, и тарелка летит на край стола, где ее перетирает длинноносый мальчик-еврей. Колени промокли от разлитой воды, жир стекает по рукам, локти сведены судорогой.
– Черт побери, это не работа для белого человека!
– А мне наплевать, было бы что жрать! – сказал еврей, перекрикивая звон посуды и шипенье плиты, на которой три повара, обливаясь потом, жарили яичницу с ветчиной, бифштексы, картошку и солонину с бобами.
– Это верно, пожрать тут можно, – сказал Бэд и обвел языком зубы, высасывая кусочки солонины; он размалывал ее языком о нёбо.
Взмах мочалкой, в раковину под кран, и тарелка летит на край стола, где ее перетирает длинноносый мальчик-еврей. Минута отдыха. Еврей протянул Бэду папиросу. Они облокотились о раковину.
– Не Бог весть, как много зарабатываешь мытьем посуды.
Папироса прилипла к толстой губе еврея и болталась, когда он говорил.
– Конечно, это не работа для белого человека, – сказал Бэд. – Быть лакеем куда лучше. Там чаевые…
Из закусочной вошел человек в коричневом котелке. У него были тяжелые челюсти, маленькие свиные глазки, во рту у него торчала длинная сигара. Бэд встретил его взгляд и почувствовал, как по его спине ползут мурашки.
– Кто это? – прошептал он.
– Не знаю. Вероятно, посетитель.
– А вам не кажется, что он похож на сыщика?
– Откуда я, черт возьми, знаю? Я никогда не был в тюрьме. – Еврей покраснел и выдвинул нижнюю челюсть.
Мальчик из закусочной принес новую стопку грязных тарелок. Взмах мочалкой, в раковину под кран – и на край стола. Когда человек в коричневом котелке проходил по кухне, Бэд опустил глаза и уставился на свои красные, покрытые жиром руки. К черту! Что ж с того, если он даже и сыщик… Перемыв тарелки, Бэд направился к двери, вытер руки, взял куртку и шляпу, висевшие на гвозде, и вышел черным ходом мимо помойных ведер на улицу. Вот дурак! Лишился платы за два часа работы. В окне оптического магазина часы показывали двадцать пять минут третьего. Он пошел по Бродвею мимо Линкольн-сквер через Колумб-сквер вниз, по направлению к центру, где толпа была гуще.
Она лежала, подняв колени к подбородку, туго стянув ночную рубашку у пяток.
– Ну постарайся заснуть, дорогая. Обещай маме, что ты будешь спать.
– А папочка придет поцеловать меня на ночь?
– Придет, когда вернется. Он опять пошел в контору. А мама идет к миссис Спингарн.
– А когда папа придет домой?
– Элли, я же тебя просила заснуть. Я не буду тушить свет.
– Не надо, мамочка, от него тени. Когда придет папочка?
– Когда освободится. – Она потушила газовый рожок. Тени во всех углах окрылились и слились.
– Спокойной ночи, Эллен.
Полоса света в дверях сузилась за мамой, медленно сузилась в длинную нить. Щелкнул замок; шаги удалились и замерли в передней. Хлопнула входная дверь; где-то в молчаливой комнате тикали часы. За стенами комнаты, за стенами дома – стук колес и удары копыт, громкие голоса. Гул рос. Было совершенно темно, только две полоски света образовали опрокинутое «L» в углу двери.
Элли хотелось протянуть ноги, но она боялась. Она не смела оторвать глаз от опрокинутого «L» в углу двери. Если она закроет глаза, свет исчезнет. За кроватью, из-за оконных занавесей, из шкафа, из-под стола тени, скрипя, подползали к ней. Она обхватила ноги руками, прижала подбородок к коленям. Подушка набухала тенью, тени ищейками всползали на кровать. Если она закроет глаза, свет исчезнет.
Черный спиральный гул с улицы проникал сквозь стены, заставляя вкрадчивые тени содрогаться. Ее язык стучал о зубы, как язык колокола. Руки и ноги одеревенели, шея одеревенела, она начала кричать. Кричать, чтобы заглушить грохот и гул улицы, кричать, чтобы папочка услышал, чтобы папочка вернулся домой. Она глубоко вдохнула в себя воздух и опять закричала. Чтобы папочка вернулся домой! Ревущие тени колебались и танцевали, тени подстерегали ее со всех сторон. Тогда она заплакала; глаза ее наполнились уютными теплыми слезами, они скатывались по щекам, стекали в уши. Она повернулась и плакала, уткнувшись лицом в подушки.
Газовые фонари еще некоторое время дрожат на багрово-холодных улицах, а потом гаснут, растворяясь в победной заре. Гэс Мак-Нийл идет рядом со своей тележкой, размахивая проволочной корзиной, наполненной молочными бутылками. Сон еще склеивает его глаза. Он останавливается у дверей, собирает пустые бутылки, карабкается по сырым лестницам, вспоминает, кому и какой сорт молока, сливок и сметаны оставить. Тем временем небо над крышами, желобами, карнизами и трубами становится розоватым и желтым. Иней блестит на ступеньках домов и на тумбах. Лошадь медленно плетется, качая головой, от двери к двери. На замерзшей панели уже чернеют следы пешеходов. Тяжелый воз с пивом грохочет по улице.
– Как поживаете, Майк? Замерзли, небось? А? – кричит Гэс Мак-Нийл полисмену, потирающему руки на углу Восьмой авеню.
– Доброе утро, Гэс! Коровы еще дают молоко?
Уж совсем рассвело, когда он, наконец, бросает вожжи на облезлый круп мерина и едет обратно на ферму с пустыми бидонами, подпрыгивающими и дребезжащими в тележке за его спиной. На Девятой авеню прямо над его головою грохочет поезд. Маленький зеленый паровоз выбрасывает клуб дыма, белого и плотного, как вата. Дым тает в стылом воздухе между жесткими, чернооконными домами. Первые лучи солнца выхватывают золотые буквы вывески «Вина и ликеры Мак-Джилли-кеди» на углу Десятой авеню. Язык у Гэса Мак-Нийла пересох, рассвет оставил во рту солоноватый вкус. Кружка пива была бы самым подходящим делом в такое холодное утро. Он наматывает вожжи на кнут и соскакивает с тележки. Его закоченелые ноги ноют, прикасаясь к панели. Потопав ногами, чтобы согреть пальцы, он входит в бар, распахнув шаткую дверь.
– Будь я проклят, если молочник не привез нам сливок к кофе!
Гэс плюет в начищенную плевательницу подле стойки.
– Пить хочу…
– Слишком много молока выпили, Гэс, держу пари, – басит хозяин с четырехугольным жирным лицом.
Из открытого окна красная солнечная полоса ласкает тело голой дамы – она возлежит позади стойки в золотой раме, спокойная, как крутое яйцо на ложе из шпината.
– Ну, Гэс, чем прикажете потчевать?
– Я думаю, Мак, пива.
Пена дрожит и переливается через край. Хозяин срезает ее деревянной ложкой, дает ей осесть, потом опять подставляет кружку под визжащий кран бочки. Гэс устраивается поудобнее, ставит ноги на медную решетку.
– Ну, как дела?
Гэс опорожняет кружку и, прежде чем вытереть рот, проводит ребром ладони по кадыку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51