https://wodolei.ru/catalog/mebel/rakoviny_s_tumboy/
Молодым я не умел распознавать эти признаки. Когда начинали стучать зубы, я ожидал приступа малярии. Не умел находить наслаждение в нервном расстройстве. Что за вздор! Ну так вот, уже несколько дней, как я в бегах, меня как бы нет, живу в Афинах один, с моим фамулюсом, регулярно занимаюсь профессиональной переподготовкой в форме этих автобиографических заметок!
Я задержался тут, ища Кёпгена; но единственного человека, который мог бы рассказать мне, где он, сейчас нет в Афинах, и никто не знает, когда он вернётся. Ом.
* * *
Я отправился к Нэшу из чистой проформы; мы с ним всегда ладили. Иногда этот зануда попадается на шутку! Как все психоаналитики, он настоящий неврастеник, скрывающий свою истерию под улыбочкой, зевком и всезнающим видом. Снимет очки, откашляется, побарабанит пальцами по столу, поправит бумажный цветок в петлице. Думаю, я заставляю его чувствовать себя несколько неуютно; не сомневаюсь, он задаётся вопросом: а что мне известно? Ведь разве Бенедикта не его пациентка? Мы чертовски любезно препираемся, как два прекрасно образованных англичанина. Он не выказывает удивления, услышав, что я собираюсь поехать куда-нибудь отдохнуть. Я ничего не говорю, как к этому относятся на фирме, но по его лицу вижу, что такая мысль у него мелькает. Знают ли на фирме, куда я еду? Да, они знают — я предусмотрительно сказал всем друзьям, куда еду: на Таити. Уверен, нашему агенту там уже отправлено соответствующее сообщение и в порту меня будет поджидать высокий прыщавый человек европейского вида, в панаме, скромно стоя где-нибудь в сторонке. Спокойно, скромно, ненавязчиво моё прибытие будет зафиксировано и доклад послан наверх.
— Думаю, ты просто устал, — сказал он. — И все же не вижу для этого оснований. Ты уже несколько месяцев ничем не занят, сидишь, как в тюрьме, в Уилтшире. Ты счастливчик, Чарлок. Если не считать того, что Бенедикта больна. У тебя есть все.
Я насмешливо посмотрел на него, и он, устыдившись, покраснел. Потом расхохотался с деланной сердечностью. Мы слишком хорошо понимали друг друга, Нэш и я. Вот подождите, я расскажу ему об Авеле, просто подождите.
— Как будем говорить, Нэш, силлогизмами или поболтаем без затей? Казуальность — это попытка внушить себе, что мир имеет некий высокий смысл. Мысль, что он ничтожен, нам невыносима. — На глазах у него выступили слезы, комично-жалкие слезы от смеха, из сердечного превратившегося в мрачный. — Знаю, тебя тошнит от твоей работы и тебе точно так же погано, как мне, если допустить, что мне погано.
Он выпятил испуганную губу и искоса лукаво посмотрел на меня.
— Ты, похоже, играешь с РНК. Это опасно, Чарлок. Стоит раз оступиться — и окажешься среди архетипических символов. Придётся приберечь для тебя палату в Полхаусе.
(Полхаус — это собственная психушка фирмы.)
— Действительно, — сказал я, — когда я просыпаюсь, у меня слезы льются по лицу, иногда от смеха, иногда просто так.
— Ну вот видишь! — торжествующе сказал он. Закинул ногу на ногу, снова опустил. — Лучше возьмись за ум, поезжай, отдохни и подлечись, напиши очередной научный труд.
— Отправляюсь на Таити. Гоген там бывал.
— Прекрасно.
— Изобретатели — счастливое, смеющееся племя. — Я подавил желание разрыдаться и вместо этого зевнул. — Нэш, а твой смех — это не крик о помощи?
— Так же как у всех. Когда уезжаешь?
— Нынче вечером. Позволь пригласить тебя на ланч.
— Принимаю приглашение.
— Гланды с одного боку развиты — чувство юмора сильно воспалено. Пошли в «Поджо».
Он наливал себе кьянти, когда появился Вайбарт — мой издатель, багровый от разгульной жизни, на всякий случай приветливый, поскольку не помнил, говорил ли он мне о книге, которую хотел, чтобы я написал для него. «Век автобиографии». Он просил Нэша оказать ему добрую услугу — воздействовать на меня. Он также знал, что все эти годы я мало-помалу делал кое-какие записи.
Человек, с которым я дружу двадцать лет и с которым впервые встретился здесь, да, здесь, в Афинах: милым, как старинный трамвай на конной тяге, прозябавшим в роли второстепенного проконсула с коллекцией птичьих яиц в ящиках шкафа. Полюбуйтесь на этого Вайбарта, убеждающего бедного Феликса бросить заниматься квазарами и предаться воспоминаниям. Я опрокинул стакан вина и улыбнулся до ушей, как клоун, двум моим друзьям. И что мне с ними делать?
— Пожалуйста, Чарлок! — Он был вдрызг пьян.
— Пусть те, кто умеет должным образом обращаться с предметом искусства, первыми бросят в меня камень.
— Нэш, неужели ты не можешь убедить его?
— Дерзость — это форма психоза, — ответил, к моему удивлению, Нэш; тем не менее я не мог удержаться, чтобы не подбить Вайбарта ещё разок грянуть «Издательскую застольную». Нас всегда гнали вон, когда он пел её. Я отбивал вилкой такт.
Можешь, Боже, забрать свою искру,
Я расстанусь с ней без вопроса,
Оставь лишь способность выдать струю
Словесного поноса.
Моим книгам плевать на ушаты грязи,
Моей славе не будет сноса,
Пока я смогу выдать струю
Словесного поноса.
Я очень удивился, что, несмотря на сердитые взгляды, нас не прикончили на месте. Гильдия гуманитариев на днях объявила Вайбарта Издателем года; он заслужил известность своей идеей захватывающей простоты. Кому ещё могло бы прийти в голову переводить Брэдшоу на французский? Он немедленно оказал влияние на французский роман. Французы, все как один, бросились превозносить непризнанного английского гения. Вайбарт грохает кулаком по столу и кричит в экстазе:
— Просто поразительно! Они разложили явления на эпизоды. Это правомерно в твоей чёртовой науке, Феликс. Недетерминистской. Это приведёт, как выражается Нэш, к полной кататонии, ступору. Ура! Мы не желаем выздоравливать. Хватит с нас романов о комплексе кастрации. Неужто тебе нравится идея о Боге Авраама, который приступает к тебе с золотым серпом, чтоб отхватить твои маленькие, просто-таки крохотные омелины? — Он тычет бледным пальцем в Нэша, который вздрагивает и отшатывается. — Все, хватит, больше никаких венгерских писате-лей-гуляшников, никакого vieux иудея, в гробу я видел ваши перепуганные конопатые душонки. Я уже сколотил состояние! Ура! Книжные киоски завалены макулатурой, в которой нет ничего, кроме тоскливого секса. Хватит о сёксе, слишком это скучно. Все им сыты. Тем не менее непристойность действительно возбуждает — но старая чистая страсть, как и смерть, должна быть личным делом.
Тут голос у него упал; я обратил внимание на огромные круги у него под глазами. В прошлом месяце его жена покончила с собой; такое должно нанести удар по человеческому самомнению. Человек говорит, что в этом нет его вины, и он впрямь не виноват. И все же. Быстро меняем тему.
Мы видели, душевная боль треплет его, как ветер — мокрое бельё на верёвке. Потом, обращаясь к Нэшу, он едко сказал:
— Ему нужен отдых, этому Феликсу, о да. Да, так и было.
Да, так и было.
Тут мне на память приходят слова Кёпгена о том, что он называет прямым видением, самонаблюдением. В стихотворении «Необходимость грома». На русском языке. «Бесполезность его вполне может быть самоочевидной, но его неожиданность для умирающего может оказаться единственным, что приведёт его в чувство, разве не так?» Я снова издал зверский рык. Официанты аж подскочили. Ага! Наконец-то они бегут к нам. Позже, высунувшись из окошка такси, проникновенным голосом говорю:
— Я оставил для вас послание на стене сортира в Кларидже. Пожалуйста, отправляйтесь туда и прочтите.
Мои друзья переглянулись. Несколько часов назад, надравшись анисовой, я старательно вывел: «Считаю, что контроль над человеческой памятью чрезвычайно важен при любом варианте развития людского рода. Цель — облагородить эпоху лжи». Я не оставил никаких указаний относительно хрюшки-копилки. Для людей вроде Нэша в ней было ещё достаточно. Я махнул им на прощанье, чувствуя себя в отличной форме.
В поезде, направлявшемся на юг, я читал (вслух) биржевые сводки в «Таймc», нараспев, как псалом, и мою грудь распирало от патриотических чувств за «Мерлинов».
МИЛАН
Вчерашний день на фондовой бирже начался вяло, но затем во многих секторах, включая ртуть, недвижимость, текстиль и страхование, были отмечены признаки деловой активности, давшие толчок общему оживлению. К концу торговой сессии ажиотажным спросом пользовались акции лидирующих компаний, особенно «Вискоуза» и «Мерлин».
АМСТЕРДАМ
Пользовавшиеся низким спросом в начале торгов акции «Филипс», «Юнилевер» и «Роял датч» затем, однако, нашли некоторых местных и швейцарских покупателей.
БРЮССЕЛЬ
На рынке форвардных облигаций царило затишье и цены остались почти на прежнем уровне.
ФРАНКФУРТ
Недавняя резкая смена первоначальной тенденции к понижению количества торговых сделок на противоположную и последующий рост цен привели к тому,
что закрытие сессии зафиксировало общее повышение на семь пунктов.
ПАРИЖ
Настроение несколько повысилось благодаря показателям металлургических компаний, особенно компании «Мерлин», которые демонстрируют устойчивость.
СИДНЕЙ
Скромно, но без особых усилий.
ТОКИО
Курс ценных бумаг вырос. Подъёму конъюнктуры способствовали все крупнейшие промышленные группы совместно с железнодорожными компаниями. Биржевые круги ожидают, что значительное летнее улучшение показателей укрепит их надёжды. Среди компаний, объявивших об увеличении чистой прибыли: «Бетлиэм стил», «Фелпс додж», «Стандард ойл», «Мерлин груп».
На доске в зале заседаний совета директоров в Мерлин-хаус я оставил несколько таинственных посланий, чтобы они как следует над ними поразмыслили:
автомобили из прессованной бумаги
бумага из прессованных автомобилей
плоть из прессованных идей
идеи из прессованных порывов.
Они отнесутся к ним со всей серьёзностью. Уж будьте уверены. Уж будьте уверены. Я вам говорю.
Глядя, как мелькают деревья, как скачут и скачут столбы, я размышлял о «Мерлине» и о Ф. Ф. — Фонде Фондов, святом Граале всего, что мы представляли. В последнее время Нэш так часто повторял: «Надеюсь, ты не собираешься бежать с фирмы, Чарлок. У тебя ничего не выйдет, ты это понимаешь?» Почему? Я что, женат на ней? Тоже мне Vagina Vinctrix ! . В какой момент жизни человек решает, что должен оставить все поиски и сомнения? По-видимому, после того как попробует себя в иных областях, в моем случае — областях науки: наука ускользает, оставив в руке только хвост, как испуганная ящерица. («Реакция на тень у обычного плоского червя до сих пор остаётся загадкой для биологов. Далее, оказывается, что в лаборатории на воду в запечатанной пробирке воздействуют те же силы гравитации, которые вызывают морские приливы и отливы».)
Да, он был прав, я собирался попытаться вырваться на свободу. «Сделай первый шаг», — насмешливо, язвительно говаривал Кёпген, поднимая стакан, капли узо падали на дешёвую тетрадь, где обитали нервные окончания стихов, которые он облекал в плоть формы позже, глухой ночью. «Тук-тук, постукивает птенчик в скорлупу, стараясь выйти на волю, — литература! Память и самость. Ом».
* * *
Но перед отъездом я сделал то, что не раз делал прежде, — отправился на вокзал «Виктория», постоять несколько минут под часами. Сентиментальная поблажка себе — ибо единственный человечный факт из жизни моих родителей, который мне известен, это то, что они познакомились под этими часами. У каждого там было назначено своё свидание. Эти часы решили мою судьбу. Это, так сказать, ось собственного моего начала. (Первые уличные и карманные часы имели форму яйца.) Говоря серьёзно, я часто приходил туда, чтобы минуту-другую постоять в тихой задумчивости: возможно, пытаясь мысленно узнать их среди встречных потоков бледных лиц, которые вечно кружат в этом памятном месте. Здесь можно съесть непрожаренный гамбургер и поразмыслить о сути рождения. Но никакого толку от этих размышлений, от этих минут
безнадёжного разглядывания толпы. Здесь по-прежнему кружит людской водоворот, но я не могу различить в нем похоронных викторианских лиц родителей. И все же, полагаю, они часть этого хаотичного бледного скопища, квинтэссенция изменчивого лица и вотума, воплощение тех «девяноста процентов, отвечающих „не знаю"», при любом опросе. Когда-то я собирался изобрести что-нибудь такое, чтобы уловить их, некий аппарат, который бы фиксировал отголоски прошлого. В конце концов, мы ведь видим свет формально погасших звёзд… Но я замахнулся на недостижимое.
Возможно (тут появляется Нэш), я даже мог бы уловить след своего наваждения, сконструировав запоминающее устройство для этого неотвязного желания установить контакт с ними. Конечно, теперь такие устройства — обычная вещь, но когда я начинал их конструировать, первые записывающие аппараты были такой же диковинкой, как граммофон для примитивных африканских племён в восьмидесятые. Так что Ипполита нашла их, мои грубые коробочки со старомодными проводами и магнитами. Совершенствование памяти! Это заставило меня обратиться к странным вещам, таким, как стенография, например. Захватило меня целиком, так что я делал вообще что-то непостижимое, вроде заучивания наизусть всего «Потерянного рая». В немыслимую летнюю духоту в разорённой столице я просиживал ночи напролет над этими задачами, прерываясь лишь на то, чтобы негромко поиграть на скрипочке или дополнить записи в тех жёлтых тетрадях. Память птиц, млекопитающих, скрипачей. Да, но это никуда не ведёт, так я считаю теперь; в своих разработках я опередил время и был вооружён наподобие нынешних звукооператоров. Савой-Хилл, а позже Би-би-си кое-что, немного, заплатили мне, чтобы я пополнил библиотечные фонды — народными песнями Балкан, например; Шотландский университет собирал образцы балканских диалектов для своих исследований по фонетике. Затем, занимаясь между делом строением человеческого уха как звукоуловителя, я вступил в конфликт с фирмой. Бах! Ом.
Да, вокзал «Виктория», а оттуда в банк, перевести деньги на Таити. Затем в мой клуб, забрать почту и проверить ещё раз все оставленные мною ложные следы:
1 2 3 4 5 6 7 8
Я задержался тут, ища Кёпгена; но единственного человека, который мог бы рассказать мне, где он, сейчас нет в Афинах, и никто не знает, когда он вернётся. Ом.
* * *
Я отправился к Нэшу из чистой проформы; мы с ним всегда ладили. Иногда этот зануда попадается на шутку! Как все психоаналитики, он настоящий неврастеник, скрывающий свою истерию под улыбочкой, зевком и всезнающим видом. Снимет очки, откашляется, побарабанит пальцами по столу, поправит бумажный цветок в петлице. Думаю, я заставляю его чувствовать себя несколько неуютно; не сомневаюсь, он задаётся вопросом: а что мне известно? Ведь разве Бенедикта не его пациентка? Мы чертовски любезно препираемся, как два прекрасно образованных англичанина. Он не выказывает удивления, услышав, что я собираюсь поехать куда-нибудь отдохнуть. Я ничего не говорю, как к этому относятся на фирме, но по его лицу вижу, что такая мысль у него мелькает. Знают ли на фирме, куда я еду? Да, они знают — я предусмотрительно сказал всем друзьям, куда еду: на Таити. Уверен, нашему агенту там уже отправлено соответствующее сообщение и в порту меня будет поджидать высокий прыщавый человек европейского вида, в панаме, скромно стоя где-нибудь в сторонке. Спокойно, скромно, ненавязчиво моё прибытие будет зафиксировано и доклад послан наверх.
— Думаю, ты просто устал, — сказал он. — И все же не вижу для этого оснований. Ты уже несколько месяцев ничем не занят, сидишь, как в тюрьме, в Уилтшире. Ты счастливчик, Чарлок. Если не считать того, что Бенедикта больна. У тебя есть все.
Я насмешливо посмотрел на него, и он, устыдившись, покраснел. Потом расхохотался с деланной сердечностью. Мы слишком хорошо понимали друг друга, Нэш и я. Вот подождите, я расскажу ему об Авеле, просто подождите.
— Как будем говорить, Нэш, силлогизмами или поболтаем без затей? Казуальность — это попытка внушить себе, что мир имеет некий высокий смысл. Мысль, что он ничтожен, нам невыносима. — На глазах у него выступили слезы, комично-жалкие слезы от смеха, из сердечного превратившегося в мрачный. — Знаю, тебя тошнит от твоей работы и тебе точно так же погано, как мне, если допустить, что мне погано.
Он выпятил испуганную губу и искоса лукаво посмотрел на меня.
— Ты, похоже, играешь с РНК. Это опасно, Чарлок. Стоит раз оступиться — и окажешься среди архетипических символов. Придётся приберечь для тебя палату в Полхаусе.
(Полхаус — это собственная психушка фирмы.)
— Действительно, — сказал я, — когда я просыпаюсь, у меня слезы льются по лицу, иногда от смеха, иногда просто так.
— Ну вот видишь! — торжествующе сказал он. Закинул ногу на ногу, снова опустил. — Лучше возьмись за ум, поезжай, отдохни и подлечись, напиши очередной научный труд.
— Отправляюсь на Таити. Гоген там бывал.
— Прекрасно.
— Изобретатели — счастливое, смеющееся племя. — Я подавил желание разрыдаться и вместо этого зевнул. — Нэш, а твой смех — это не крик о помощи?
— Так же как у всех. Когда уезжаешь?
— Нынче вечером. Позволь пригласить тебя на ланч.
— Принимаю приглашение.
— Гланды с одного боку развиты — чувство юмора сильно воспалено. Пошли в «Поджо».
Он наливал себе кьянти, когда появился Вайбарт — мой издатель, багровый от разгульной жизни, на всякий случай приветливый, поскольку не помнил, говорил ли он мне о книге, которую хотел, чтобы я написал для него. «Век автобиографии». Он просил Нэша оказать ему добрую услугу — воздействовать на меня. Он также знал, что все эти годы я мало-помалу делал кое-какие записи.
Человек, с которым я дружу двадцать лет и с которым впервые встретился здесь, да, здесь, в Афинах: милым, как старинный трамвай на конной тяге, прозябавшим в роли второстепенного проконсула с коллекцией птичьих яиц в ящиках шкафа. Полюбуйтесь на этого Вайбарта, убеждающего бедного Феликса бросить заниматься квазарами и предаться воспоминаниям. Я опрокинул стакан вина и улыбнулся до ушей, как клоун, двум моим друзьям. И что мне с ними делать?
— Пожалуйста, Чарлок! — Он был вдрызг пьян.
— Пусть те, кто умеет должным образом обращаться с предметом искусства, первыми бросят в меня камень.
— Нэш, неужели ты не можешь убедить его?
— Дерзость — это форма психоза, — ответил, к моему удивлению, Нэш; тем не менее я не мог удержаться, чтобы не подбить Вайбарта ещё разок грянуть «Издательскую застольную». Нас всегда гнали вон, когда он пел её. Я отбивал вилкой такт.
Можешь, Боже, забрать свою искру,
Я расстанусь с ней без вопроса,
Оставь лишь способность выдать струю
Словесного поноса.
Моим книгам плевать на ушаты грязи,
Моей славе не будет сноса,
Пока я смогу выдать струю
Словесного поноса.
Я очень удивился, что, несмотря на сердитые взгляды, нас не прикончили на месте. Гильдия гуманитариев на днях объявила Вайбарта Издателем года; он заслужил известность своей идеей захватывающей простоты. Кому ещё могло бы прийти в голову переводить Брэдшоу на французский? Он немедленно оказал влияние на французский роман. Французы, все как один, бросились превозносить непризнанного английского гения. Вайбарт грохает кулаком по столу и кричит в экстазе:
— Просто поразительно! Они разложили явления на эпизоды. Это правомерно в твоей чёртовой науке, Феликс. Недетерминистской. Это приведёт, как выражается Нэш, к полной кататонии, ступору. Ура! Мы не желаем выздоравливать. Хватит с нас романов о комплексе кастрации. Неужто тебе нравится идея о Боге Авраама, который приступает к тебе с золотым серпом, чтоб отхватить твои маленькие, просто-таки крохотные омелины? — Он тычет бледным пальцем в Нэша, который вздрагивает и отшатывается. — Все, хватит, больше никаких венгерских писате-лей-гуляшников, никакого vieux иудея, в гробу я видел ваши перепуганные конопатые душонки. Я уже сколотил состояние! Ура! Книжные киоски завалены макулатурой, в которой нет ничего, кроме тоскливого секса. Хватит о сёксе, слишком это скучно. Все им сыты. Тем не менее непристойность действительно возбуждает — но старая чистая страсть, как и смерть, должна быть личным делом.
Тут голос у него упал; я обратил внимание на огромные круги у него под глазами. В прошлом месяце его жена покончила с собой; такое должно нанести удар по человеческому самомнению. Человек говорит, что в этом нет его вины, и он впрямь не виноват. И все же. Быстро меняем тему.
Мы видели, душевная боль треплет его, как ветер — мокрое бельё на верёвке. Потом, обращаясь к Нэшу, он едко сказал:
— Ему нужен отдых, этому Феликсу, о да. Да, так и было.
Да, так и было.
Тут мне на память приходят слова Кёпгена о том, что он называет прямым видением, самонаблюдением. В стихотворении «Необходимость грома». На русском языке. «Бесполезность его вполне может быть самоочевидной, но его неожиданность для умирающего может оказаться единственным, что приведёт его в чувство, разве не так?» Я снова издал зверский рык. Официанты аж подскочили. Ага! Наконец-то они бегут к нам. Позже, высунувшись из окошка такси, проникновенным голосом говорю:
— Я оставил для вас послание на стене сортира в Кларидже. Пожалуйста, отправляйтесь туда и прочтите.
Мои друзья переглянулись. Несколько часов назад, надравшись анисовой, я старательно вывел: «Считаю, что контроль над человеческой памятью чрезвычайно важен при любом варианте развития людского рода. Цель — облагородить эпоху лжи». Я не оставил никаких указаний относительно хрюшки-копилки. Для людей вроде Нэша в ней было ещё достаточно. Я махнул им на прощанье, чувствуя себя в отличной форме.
В поезде, направлявшемся на юг, я читал (вслух) биржевые сводки в «Таймc», нараспев, как псалом, и мою грудь распирало от патриотических чувств за «Мерлинов».
МИЛАН
Вчерашний день на фондовой бирже начался вяло, но затем во многих секторах, включая ртуть, недвижимость, текстиль и страхование, были отмечены признаки деловой активности, давшие толчок общему оживлению. К концу торговой сессии ажиотажным спросом пользовались акции лидирующих компаний, особенно «Вискоуза» и «Мерлин».
АМСТЕРДАМ
Пользовавшиеся низким спросом в начале торгов акции «Филипс», «Юнилевер» и «Роял датч» затем, однако, нашли некоторых местных и швейцарских покупателей.
БРЮССЕЛЬ
На рынке форвардных облигаций царило затишье и цены остались почти на прежнем уровне.
ФРАНКФУРТ
Недавняя резкая смена первоначальной тенденции к понижению количества торговых сделок на противоположную и последующий рост цен привели к тому,
что закрытие сессии зафиксировало общее повышение на семь пунктов.
ПАРИЖ
Настроение несколько повысилось благодаря показателям металлургических компаний, особенно компании «Мерлин», которые демонстрируют устойчивость.
СИДНЕЙ
Скромно, но без особых усилий.
ТОКИО
Курс ценных бумаг вырос. Подъёму конъюнктуры способствовали все крупнейшие промышленные группы совместно с железнодорожными компаниями. Биржевые круги ожидают, что значительное летнее улучшение показателей укрепит их надёжды. Среди компаний, объявивших об увеличении чистой прибыли: «Бетлиэм стил», «Фелпс додж», «Стандард ойл», «Мерлин груп».
На доске в зале заседаний совета директоров в Мерлин-хаус я оставил несколько таинственных посланий, чтобы они как следует над ними поразмыслили:
автомобили из прессованной бумаги
бумага из прессованных автомобилей
плоть из прессованных идей
идеи из прессованных порывов.
Они отнесутся к ним со всей серьёзностью. Уж будьте уверены. Уж будьте уверены. Я вам говорю.
Глядя, как мелькают деревья, как скачут и скачут столбы, я размышлял о «Мерлине» и о Ф. Ф. — Фонде Фондов, святом Граале всего, что мы представляли. В последнее время Нэш так часто повторял: «Надеюсь, ты не собираешься бежать с фирмы, Чарлок. У тебя ничего не выйдет, ты это понимаешь?» Почему? Я что, женат на ней? Тоже мне Vagina Vinctrix ! . В какой момент жизни человек решает, что должен оставить все поиски и сомнения? По-видимому, после того как попробует себя в иных областях, в моем случае — областях науки: наука ускользает, оставив в руке только хвост, как испуганная ящерица. («Реакция на тень у обычного плоского червя до сих пор остаётся загадкой для биологов. Далее, оказывается, что в лаборатории на воду в запечатанной пробирке воздействуют те же силы гравитации, которые вызывают морские приливы и отливы».)
Да, он был прав, я собирался попытаться вырваться на свободу. «Сделай первый шаг», — насмешливо, язвительно говаривал Кёпген, поднимая стакан, капли узо падали на дешёвую тетрадь, где обитали нервные окончания стихов, которые он облекал в плоть формы позже, глухой ночью. «Тук-тук, постукивает птенчик в скорлупу, стараясь выйти на волю, — литература! Память и самость. Ом».
* * *
Но перед отъездом я сделал то, что не раз делал прежде, — отправился на вокзал «Виктория», постоять несколько минут под часами. Сентиментальная поблажка себе — ибо единственный человечный факт из жизни моих родителей, который мне известен, это то, что они познакомились под этими часами. У каждого там было назначено своё свидание. Эти часы решили мою судьбу. Это, так сказать, ось собственного моего начала. (Первые уличные и карманные часы имели форму яйца.) Говоря серьёзно, я часто приходил туда, чтобы минуту-другую постоять в тихой задумчивости: возможно, пытаясь мысленно узнать их среди встречных потоков бледных лиц, которые вечно кружат в этом памятном месте. Здесь можно съесть непрожаренный гамбургер и поразмыслить о сути рождения. Но никакого толку от этих размышлений, от этих минут
безнадёжного разглядывания толпы. Здесь по-прежнему кружит людской водоворот, но я не могу различить в нем похоронных викторианских лиц родителей. И все же, полагаю, они часть этого хаотичного бледного скопища, квинтэссенция изменчивого лица и вотума, воплощение тех «девяноста процентов, отвечающих „не знаю"», при любом опросе. Когда-то я собирался изобрести что-нибудь такое, чтобы уловить их, некий аппарат, который бы фиксировал отголоски прошлого. В конце концов, мы ведь видим свет формально погасших звёзд… Но я замахнулся на недостижимое.
Возможно (тут появляется Нэш), я даже мог бы уловить след своего наваждения, сконструировав запоминающее устройство для этого неотвязного желания установить контакт с ними. Конечно, теперь такие устройства — обычная вещь, но когда я начинал их конструировать, первые записывающие аппараты были такой же диковинкой, как граммофон для примитивных африканских племён в восьмидесятые. Так что Ипполита нашла их, мои грубые коробочки со старомодными проводами и магнитами. Совершенствование памяти! Это заставило меня обратиться к странным вещам, таким, как стенография, например. Захватило меня целиком, так что я делал вообще что-то непостижимое, вроде заучивания наизусть всего «Потерянного рая». В немыслимую летнюю духоту в разорённой столице я просиживал ночи напролет над этими задачами, прерываясь лишь на то, чтобы негромко поиграть на скрипочке или дополнить записи в тех жёлтых тетрадях. Память птиц, млекопитающих, скрипачей. Да, но это никуда не ведёт, так я считаю теперь; в своих разработках я опередил время и был вооружён наподобие нынешних звукооператоров. Савой-Хилл, а позже Би-би-си кое-что, немного, заплатили мне, чтобы я пополнил библиотечные фонды — народными песнями Балкан, например; Шотландский университет собирал образцы балканских диалектов для своих исследований по фонетике. Затем, занимаясь между делом строением человеческого уха как звукоуловителя, я вступил в конфликт с фирмой. Бах! Ом.
Да, вокзал «Виктория», а оттуда в банк, перевести деньги на Таити. Затем в мой клуб, забрать почту и проверить ещё раз все оставленные мною ложные следы:
1 2 3 4 5 6 7 8