Он был уверен, что при таком раскладе Америка получит максимум возможного. В конкретную плоскость вопрос об американском займе перешел в январе 1945 г. Советская сторона пожелала получить заем в шесть миллиардов долларов. Сейчас ясно, что Рузвельт оттягивал время ответа. Он, по-видимому, хотел, чтобы данная проблема находилась в «подвешенном» состоянии в период принятия главных решений о послевоенном устройстве мира. Рузвельт молча согласился с мнением государственного департамента, что в Ялте самим поднимать вопрос о займе не следует, а в случае, если разговор заведет советская сторона, нужно постараться затянуть обсуждение. Как пишет американский историк Т. Патерсон, американская позиция заключалась в том, чтобы «держать Советы в состоянии вожделения и догадок с тем, чтобы они вели себя более примирительно в восточноевропейских вопросах». Собственно, и сам Рузвельт не скрывал своих планов. Вот что он говорил министру финансов Г. Моргентау: «Я думаю, очень важно, чтобы мы держались и не давали им никаких финансовых обещаний до тех пор, пока мы не получим всего, что нам нужно».В Ялте Черчилль был категорически против репараций; он предупреждал против того, чтобы «приковать Англию цепью к мертвому телу Германии». Но американская позиция была несколько иной. Рузвельт колебался до тех пор пока не получил процитированную выше записку от Гарри Гопкинса. Это привело к согласию президента Рузвельта на общую цифру 20 млрд. долл. репараций, предлагаемую Сталиным — половина этой суммы русским. Но Рузвельт хотел, чтобы репарации были в товарах, производстве и оборудовании, а не в денежных выплатах. Англичане называли эту сумму фантастической — «фантастическая арифметика за пределами реальности». Позже западные союзники начнут всевозможные маневры, но тогда, в марте 1945 г. государственный секретарь Стеттиниус сказал военному министру Стимсону и военно-морскому министру Форрестолу: «Президент поддержал программу как относительно реалистическую, как такую, которая не произведет экономических разрушений в Европе». В параграфе, опущенном из однотомника воспоминаний Форрестола, следует мнение госсекретаря Стеттиниуса: «Германские репарации составят 20 млрд., из которых, как говорят русские, их доля предполагается в 10 млрд. — состоящая из товаров, рабочей силы, машинного оборудования, приборов и другого оборудования, которое они перечислят».По окончании конференции Рузвельт пишет Элеоноре: «Мы закончили с конференцию — успешно, по моему мнению. Я немного устал, но в целом — в порядке». Восприятие Ялты в Америке Рузвельт считал своим большим успехом «Декларацию об Освобожденной Европе», которую он воспринимал как инструмент западного вмешательства в дела Восточной Европы и как способ удовлетворить американское общественное мнение (государственный департамент предпочитал «более гибкую договоренность»).Общая реакция на Ялтинскую конференцию в США была благоприятной. Даже скептичный Государственный департамент устами заместителя директора европейского отдела Фримена Мэтьюза, оценил «общую атмосферу на конференции как исключительно хорошую; стало ясно, что русские действительно стремятся к соглашению». По мнению республиканского эксперта по внешней политике Джона Фостера Даллеса, Ялта открыла «новую эру. Соединенные Штаты отставили некую форму отстояния, которой руководствовались многие годы, а Советский Союз присоединился к совместным действиям по вопросам, которые он, используя собственную силу, мог решить сам». Директор Оффиса военной мобилизации Джеймс Бирнс, раньше других покинувший Ялту, сказал американским журналистам, что Сталин не скупился на похвалы Соединенным Штатам и что «Джо (Сталин) был жизненной силой всей компании».В этот период даже решение польского вопроса представлялось положительным. По опросам общественного мнения значилось, что наиболее информированные круги американского общества были удовлетворены в наибольшей степени. Томас Дьюи определил итоги Ялты как «подлинный вклад в дело мира». Сенатор-республиканец У. Остин назвал результаты конференции «конструктивным шагом в направлении мира» и призвал к двухпартийной их поддержке. В Москве Молотов и послы Гарриман и Керр вели переговоры по конкретным вопросам формирования польского правительства, и все еще казалось в пределах досягаемого. По крайней мере, А. Гарриман не давал президенту оснований усомниться в возможности решения этого вопроса.Рузвельт продолжал двигаться по двум дорогам сразу — вильсонизм и силовой аспект. В духе вильсонизма Ф. Рузвельт выступил в конгрессе, где провозгласил, что Ялта положила конец односторонним действиям, исключительным союзам, сферам влияния, силовым блокам и «всем способам, которые испытывались на протяжении столетий и неизменно проваливались».Но в более интимной обстановке через два дня после выступления в конгрессе ФДР сказал: «Очевидно, что русские собираются идти своим путем в областях которые они оккупируют». Но Рузвельт надеялся, что общие рамки сотрудничества предотвратят превращение советских сфер влияния в сферу советского контроля». Швейцария Еще одно обстоятельство поставило под угрозу единство великих союзников. На юге Европы генерал СС Карл Вольф, командующий войсками СС в Италии, начал секретные переговоры с западными союзниками о сдаче германских войск в Италии. Его представитель встретился в Берне с представителем американской разведки ОСС Аленом Даллесом. Затем прибыл и сам Вольф: «Я контролирую все войска СС в Италии, и я хочу предоставить себя и свою организацию в распоряжение союзников». Установив контакт, Вольф возвратился в Италию. Запад старался представить дело так, что дело касалось локальных проблем, недостойных всеобщего внимания. Это было именно то, против чего Сталин выступал в Ялте — односторонние действия.Объединенный комитет начальников штабов не желал участия советских представителей в этих переговорах. Капитуляция немецких войск в Италии сразу же выводила мощные американо-английские силы с юга в центр Европы, перед ними лежала Вена и выход на Балканы. Союзники могли зайти далеко в контактах с руководством СС, чьи части составляли основу сражающихся восточнее Берлина германских сил. В Москве знали о ведущихся переговорах. Нежелание американцев допустить советских представителей на переговоры с генералом Вольфом воспринималось в Москве крайне негативно. Сталин сказал, что переговоры с противником возможны лишь в том случае, если это не дает немцам возможности использовать их для переброски своих войск на другой, в данном случае советский, фронт. А немцы уже передислоцировали сюда три дивизии из Италии. 22 марта 1945 г. нота Советского правительства обвинила западных союзников в ведении переговоров с генералом СС Вольфом (инициативу выдвинул Гиммлер) в Швейцарии. В ноте говорилось о нации «вынесшей на себе всю тяжесть войны», а теперь проигнорированной. Западные союзники проигнорировали эту ноту и Сталин вместо Молотова во главе советской делегации в Сан-Франциско поставил молодого Громыко. Рузвельт ответил коротко, что немцы стараются раздуть противоречия между союзниками.Черчилль в конце марта 1945 г. усилил нажим: если Рузвельт не проявит твердость в «польском вопросе», тогда премьер-министр открыто доложит об англо-советских противоречиях в палате общин. Нет сомнений в том, что Рузвельт придавал кардинальное значение своей договоренности с советским руководством. От этого зависело осуществление его глобальных замыслов. И он не хотел, чтобы расхождения по польскому вопросу поставили под удар его генеральный план. Поэтому Рузвельт в течение всего марта 1945 г. откладывал в сторону предупреждения Черчилля о том, что Сталин идет в Польше и в Румынии своим собственным курсом. Помимо прочего, СССР мог всегда утверждать, что его действия диктуются военной необходимостью — что и соответствовало истине.Рузвельт полагал, что выступить вместе с Черчиллем против люблинского правительства в Польше означало бы явно нарушить ялтинские соглашения, а «мы должны твердо стоять за верную интерпретацию Крымских решений». Он также полагал, что в Ялте люблинскому правительству было открыто дано предпочтение перед остальными политическими силами в Польше: «Мы ведь договорились сделать несколько больший упор на люблинских поляках, чем на двух других группах». Румыния же, писал Рузвельт Черчиллю, является не лучшим местом для суждения о советских намерениях.Рузвельт явно считал, что Восточная Европа является зоной особых интересов Советского Союза и не следует ему здесь указывать «как себя вести». Когда Черчилль оказывал давление на Рузвельта с целью держаться более жестко перед советским руководством, то президент предупреждал, что это «сделает очевидными различия между английским и американским правительствами». Рузвельт в высшей степени ценил ялтинские соглашения и отказывался ставить их под угрозу.Дж. Кеннан, будущий посол США в СССР, писал другому будущему американскому послу в Москве — Ч. Болену 26 января 1945 г., что Европа должна быть поделена на сферы влияния, что США должны создать собственную зону влияния в Западной Европе и при этом «не должны вмешиваться в события, происходящие в русской сфере влияния, и в то же время не позволять русским вторгаться в свою сферу». В пользу раздела мира на сферы влияния склонялся ведущий американский журналист У. Липпман. С его точки зрения, оптимальная система будущих международных отношений — «региональные созвездия государств». При этом США были бы самой влиятельной нацией в «Атлантическом сообществе», СССР главенствовал бы «на русской орбите», Китай — на «китайской орбите». Безопасность внутри орбит обеспечивалась бы абсолютным преобладанием главенствующей в регионе державы, а общий мир — воздержанием от вмешательства одной великой державы в зону влияния другой. Рузвельт — Трумэн Подобные тайные переговоры были ошибкой западной дипломатии, они вызвали опасения у советского руководства (ясно выраженные, в частности, в резком письме Сталина Рузвельту). Немцы сдавали города без боя на западе и отчаянно дрались за каждую деревню на востоке. Так были посеяны семена недоверия, поставившего под угрозу тесную взаимосвязь союзников. На союзные отношения пала тень. В одном из последних писем Рузвельта Сталину чувствуется понимание президентом этой опасности: «Я не могу избежать чувства горького возмущения в отношении ваших информаторов, кто бы они ни были, за такое злостное искажение моих действий и действий моих доверенных подчиненных. Будет подлинной трагедией истории, если после неимоверных лишений, в одном шаге от победы, произойдет крушение солидарности союзников. Потеря доверия поставит под вопрос все огромное совместное предприятие».Послу Гарриману президент Рузвельт пишет, что «хотел бы видеть в бернском эпизоде инцидент малого значения». А в последней телеграмме Черчиллю 11 апреля 1945 г. ФДР пишет: «Я хотел бы минимизировать общую советскую проблему настолько, насколько это возможно, потому что такие проблемы возникают ежедневно в той или иной форме, не оставляя и следа. Мы должны быть, однако, твердыми и наш курс правилен».Разрешение бернского эпизода давало надежду на решение подобных вопросов в будущем. Время, однако, летело быстро, и на решение следующих спорных вопросов времени было немного. Круг лиц, которым Рузвельт доверял разрешение проблем, касающихся Советского Союза, был ограничен. И они нередко были настроены враждебно по отношению к госдепартаменту. Пока Рузвельт «отвечал» за установление границ и за многие прочие взрывоопасные проблемы, реальность обострения внутренних взаимоотношений была относительно невелика.Персонификация политики создала соответствующие опасения. В сентябре 1944 г. А. Кадоган заметил в дневнике, что «многое зависит от здоровья Рузвельта». Сам Рузвельт ощущал значимость личной дипломатии. В частности, он написал Элеоноре 12 февраля 1945 г.: «Я чувствую некоторое истощение, но в общем все идет нормально», имея в виду преемственность и внутреннюю логику американской внешней политики..Солидарность союзников военных лет была еще крепка, особенно в общественном сознании. Весной 1945 г. газета «Нью-Йорк геральд трибюн» писала: «Не существует ощутимой разницы в интересах, политике, целях и в отношениях между Россией, Британией и Соединенными Штатами, что стоило бы свеч в сравнении с огромными жертвами и страданиями, через которые эти народы прошли, пробив свой путь к порогу лучшего мира». Ведущий американский ветеран-журналист У. Ширер записал в своем дневнике: «Собираемся ли мы бросить вес двух самых мощных демократий (имелись в виду США и Англия. — А. У.) против сил прогресса или мы остановим реакцию? Собираемся ли мы вернуться в 1939 год или проявим талант и воображение в стремлении построить нечто лучшее в 1946 или в 1950, или в 1960 году? Эти вопросы вызывают различные размышления, когда вспоминаешь курс англо-американской политики с того момента, когда ход войны изменился в нашу пользу, вспоминаешь нашу поддержку Дарлана, стойкую защиту Черчиллем Франко, настойчивость англо-американцев в попытках спасти савойскую династию в Италии, высокомерное обращение англичан с силами сопротивления в Бельгии и Греции, и наше собственное глупое упорство в желании пригласить фашистскую Аргентину на конференцию в Сан — Франциско».Представлял ли СССР угрозу новоприобретенному могуществу США? Американская разведка говорила, что нет. Секретный анализ ОСС говорил президенту, что советский военно-морской флот — это не более чем дополнительное средство охраны побережья, а отнюдь не фактор расширения внешнеполитических возможностей, не средство броска через моря и океаны. Советские военно-воздушные силы не имели бомбардировочной авиации дальнего — межконтинентального радиуса действия и не могли угрожать Америке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114