Сегодня вечером мой корабль казался мне скучным, мое одиночество тяготило меня и, против своей воли, я желал зла всем тем, кто счастлив. Человек – гадкое завистливое животное, который покупает свое счастье несчастьем других, и наоборот…
Это очень старая ложь – романтическая легенда о моряке-скитальце, изгнаннике земли, терзающемся смертельной тоскою по домашнему очагу, но ложь, которой можно без конца обманывать женщин: все они под различной окраской, которую им дают их воспитание, их моды и их позировка, сохраняют одну и ту же сентиментальную доверчивость. Г-н де Фьерс сирота, у г-на де Фьерса нет дома, можно сказать, нет родины. И две женщины, исполненные симпатии, которые его слушают, деликатно стараются смягчить это горькое одиночество.
– Сударь, – говорит m-me Сильва, – я боюсь, что после всех ваших странствий, вы еще не нашли того, что единственно делает жизнь утешительной, – домашнего очага. Если вы хотите, милости просим к нашему. Вы – почти сын моего старого друга д'Орвилье, самого дорогого друга моего мужа. Мой дом для вас открыт.
Она протягивает свою старую руку, оставшуюся нежной и белой, и Фьерс запечатлевает на ней поцелуй. М-llе Селизетта торжествующе резюмирует:
– Значит, мы вас завербовали! У нас очень маленькое общество, но зато самое дружное. У нас не флиртуют, не позируют и не сплетничают – три исключения из общего правила в Сайгоне. У нас играют в теннис – настоящий серьезный теннис, читают, болтают, устраивают длинные прогулки – и запирают двери перед носом неприятных людей. Очень, очень маленькое общество: губернатор, семья Абель, m-me Мале…
– M-me Мале?
– Вы ее знаете?
– Очень мало. Больше ее мужа, который как раз сегодня приглашал меня бывать у них.
– Видите, как чудесно. Вы будете встречать m-me Мале у нас, и нас – у нее. Это – настоящий друг, в полном смысле слова…
М-llе Селизетта начинает рассказывать о достоинствах m-me Мале. Фьерс тем временем думает о том, что иногда случай походит на провидение. Вчера все чудесным образом соединялось, чтобы отвратить его от прежней жизни, сегодня все точно сговариваются для того, чтобы привлечь его к новой. Вчера круг людей, среди которых он привык вращаться, услужливо выставлял перед ним напоказ все свои язвы и пороки – сегодня другой круг, новый и привлекательный, широко распахивает перед ним обе половины своих дверей. Что же!? Он войдет!..
Коляска останавливается. Здесь – конец прогулки. Дорога упирается в реку, и нет ни моста, ни набережной. На другой берег переезжают с помощью парома. Тюдюк спрятан среди арековых пальм. Видны только две-три глиняных хижины под соломенной кровлей.
Пересеченный рекой, словно гигантской аллеей, лес по обе стороны теснится к берегам. Деревья купают свои корни в реке, и желтая вода разрывает на части зеленые отражения. Донаи течет между двумя стенами арековых пальм, двумя оградами из тесно сгрудившихся стволов, увенчанных султанами листьев. Солнце, изгнанное из леса, вознаграждает себя на этой текучей аллее, и зажженная вода пылает…
Лошади дышат тяжело. Возница равнодушно подвязывает свой кнут.
– Эти волнующиеся пальмы, – шепчет Селизетта Сильва, – точно хоругви, поставленные на крыше леса…
Паром плывет посреди реки. На воде цвета пылающих углей силуэты гребцов трепетно отражаются, как китайские силуэты. Сидя на краю плота, конгаи с опущенными в воду ногами тянет заунывную песню.
Солнце садится. Нужно возвращаться домой. Под ареками уже наступила ночь. Роса разбросала повсюду свои капли, и m-lle Сильва укутывает слепую в манто – заботливо, как маленькая мамаша.
…Под ареками ночь уже наступила…
– Когда я была девочкой, – говорит вслух Селизетта Сильва, – деревья в нашем саду казались мне очень большими, а сад – бесконечным. Эти ареки и весь этот лес, в сравнении с моими воспоминаниями, кажутся совсем маленькими…
Копыта лошадей не стучат по мягкой земле. Спокойствие сумерек располагает к доверчивой откровенности.
– … Мы жили в старом доме, похожем на ферму, который назывался замком, потому что у него были башенки с островерхими кровлями. Это было в Перигоре. Там было много цветов и стадо овец на холме с маленьким пастухом в красной шапке. Все стены были обвиты глициниями, и крестьяне украшали их фонариками и лентами, когда папа приезжал из Африки – раз в год, ко времени жатвы… Как весело было в доме, когда он приезжал! Его голубой доломан разливал всюду солнечный свет… Да, это были веселые жатвы. Когда он уезжал опять, его место за столом оставалось незанятым, и его прибор ставился каждый раз, как будто он был с нами. Однажды он не вернулся больше…
Фьерс спрашивает очень тихо:
– И после этого вы покинули Францию?
M-me Сильва отвечает тем же спокойным голосом:
– Год спустя. Я овдовела, моя дочь была уже достаточно взрослой. Ее опекун получил назначение губернатором в Сайгон. Мы за ним последовали. Это было хорошо, потому что шесть месяцев спустя мои глаза, больные уже давно, закрылись навсегда. Мать ослепла, опекун уехал в дальние страны – бедняжка Селизетта умерла бы со скуки…
Фьерс смотрит на седые волосы и на лицо без морщин. В несколько лет все ее счастье было разрушено, срезано у корня, как зрелый колос серпом. Она лишилась мужа, дома, родины, света солнца. И все-таки она улыбается. Столько испытаний не могли ее мужества сломить. И ради любви к дочери она стоически таила про себя свои слезы…
– Когда я была маленькой девочкой…
M-lle Сильва предается милым воспоминаниям детства.
Фьерс мысленно сравнивает их со своими, скудными и печальными. В нем все возрастает нежность к этой доверчивой девушке, которая так трогательно раскрывает перед ним свою заповедную шкатулку.
…Снова магнолии, еще сильнее благоухающие в темноте, – арройо и маленький мостик, розовые кирпичи которого кажутся серыми. Зоологический сад, где слоны кричат в своих клетках, и наконец, снова город.
– До скорого свидания, не правда ли? До очень скорого?
– До завтра, если позволите.
Он возвращается пешком под ярким сиянием звезд. Прохладный воздух как будто вливает в него жизненные силы. На улице Катина его окликнул Торраль:
– Сегодня вечером в Шолон?
В Шолон – пить, безобразничать, предаваться распутству?
– Нет, не могу! – Он солгал сразу, даже не подумав: – Не могу, я на ногах весь вечер. Я устал и возвращаюсь на борт.
XIII
На улице Катина в час вечерней прогулки Торраль встретил Мевиля, который шел пешком, размахивая руками. Он выразил насмешливое изумление:
– Где твой экипаж? Чего ты путаешься здесь, когда все женщины в аллее?
– Не знаю.
Мевиль выглядел усталым и апатичным. Торраль взял его под руку.
– А что делает Фьерс? Вот уже неделя, как я его не вижу. В последний раз, – это было здесь, вечером, – он бежал, как жеребенок. Я его приглашаю на ночь – он кричит, что не может, что он устал – и убегает со всех ног. После этого он точно провалился.
– Я его видел вчера в коляске Мале.
– Он бывает там?
Торраль даже остановился от изумления.
– Да. О нем часто говорят в этом доме и в других тоже.
– Я не думал, что он так глуп. Они шли рядом.
– Мале, – рассказывал Торраль, – собирается нажить огромную сумму на афере с рисом. Налог был ему сдан на откуп всего в сумме четыре миллиона, потому что губернатор не решался повысить этот налог сам. Мале решился: он завербовал две тысячи головорезов, вооруженных винчестерами. И налог дает восемь миллионов, – но у нас будет восстание.
Мевиль сделал равнодушный жест.
– Восстание – это скверная штука, – продолжал Торраль. – Нас могут мобилизовать.
Он был офицером запаса и в случае мобилизации должен был командовать батареей на мысе Св. Иакова. Мевиль не слушал его. Он шел, опустив глаза в землю.
– Что с тобой? – внезапно спросил инженер. Доктор медленно пожал плечами.
– …Скучно.
Он говорил нехотя.
– Скучно. Я хочу обладать женщиной, которая меня, не хочет. Двумя женщинами…
– Какими?
– Мале, Абель.
– Абель матерью?
– Нет, Мартой.
– Этой малюткой? Ведь ты находил, что она слишком худа.
– Да. Но когда я на нее смотрю, у меня делается головокружение. Ты помнишь – тогда, в театре? Я чуть не упал в обморок. Она меня ослепила, как электрическая лампа. Я перерыл все мои книги и не нашел такой болезни. Я не знаю, как лечить себя. Он внезапно остановился.
– Я женюсь на ней, – заключил он.
– Ты с ума сошел, – сказал Торраль.
– Очень возможно. Торраль размышлял:
– Две женщины, которые не хотят… Это слишком для Сайгона. Ты все испробовал?
– Я не пробовал ничего: я наткнулся на стену. Марта внушает мне страх и парализует меня. Другой внушаю страх я сам, и она запирает передо мной свои двери.
– Стало быть, она тебя любит.
– Спасибо за такой аванс!
Они закурили. Мевиль не заметил, как его папироса погасла.
– Есть и другие женщины, – дал совет инженер. – Там или здесь, спазм всегда одинаков.
Мевиль покачал головой.
– Я не могу. Черт возьми, есть только две женщины! Больше я не хочу никого, не могу хотеть никого. Сейчас, в эту минуту, меня ожидают в Шолоне. И если я пешком, это значит, что для этого свидания мне нельзя воспользоваться коляской. Это – тайное свидание: одна молодая девушка…
– Это меня не касается. Ну, и дальше?
– Ну, и я ее не хочу. Ни ее, ни других.
– Берегись, – сказал Торраль. – Если ты дошел до такого предела, это опасно.
Они пришли к собору и остановились перед входом.
– Помнишь, – сказал Торраль, – кошку, которую однажды вечером я швырнул в эту каменную громаду? Это был день приезда Фьерса, дурака Фьерса, – мы были пьяны, и мы искали один веселый квартал с доброй славой. В этой истории есть нечто философское и медицинское также. Алкоголь и объятия: вот отчего все твои головокружения прекратятся.
– Нет, – сказал доктор, – и я делал опыты: когда мною овладевает влечение к женщине, ничто не может рассеять меня. Я слишком привык покоряться этим влечениям, я – их раб. И на этот раз нужно, чтоб я покорился, или…
Они проходили по шоссе, посыпанному красным песком. Виктория проехала совсем близко. Мевиль остался на месте. Ось колеса коснулась его ноги.
– Осторожно! – закричал инженер, отскакивая назад. Мевиль посмотрел на него с удивлением, потом махнул рукой.
– Нет никакой опасности, – пробормотал он. Они перешли улицу.
– Так вот, – резюмировал доктор.
– Еще ничего не потеряно, – сказал Торраль. – Мале тебя любит, ухаживай за ней. Используй Фьерса, этого идиота, раз он там бывает. Встречайся с ней, все равно где, подстерегай ее, обходи кругом, – словом, охоться за нею. Что касается другой, – черт возьми! ты ее не любишь: головокружение – это еще не желание.
– Если я не буду обладать Мартой Абель, – повторил упрямо Мевиль, – этим головокружениям не будет конца, и я пропаду.
– Все кончается, – возразил Торраль. – До вечера в клубе.
Он ушел, потом вернулся.
– Пожалуйста, остерегайся экипажей. Служить касательной к траектории колес – вещь опасная. Это посерьезнее, чем временные головокружения!
XIV
Курильня Торраля была темной: занавески на окнах не пропускали в нее света солнца, убийственного в два часа дня. Только лампа для опиума бросала желтое пятно света на потолок, и темные клубы дыма тяжело колыхались в воздухе, пропитанном запахом снадобья. Тихое потрескивание трубок чередовалось с безмолвием. Торраль курил, бои спали у его ног.
Палящий зной в эти часы сиесты наводит дурман без сновидений. Сайгон спит, и смертоносное солнце одно царствует на пустых улицах. Только курильщики продолжают жить в глубине запертых курилен, и нить их мыслей, чудесно смягченных опиумом, тянется за пределы земного мира, удлиняясь до того, что достигает благословенного и лучезарного царства, которое Куанг-Тзе открыл некогда своим ученикам.
Лежа на левом боку, правой рукой протягивая иголку к лампе, Торраль приготовлял свою шестую трубку. Он лежал на камбоджийских подушках из свежей рисовой соломы. Его пижама, расстегнутая, обрисовывала смуглый торс, слишком узкий для его большой головы, сильной и в то же время рахитичной, торс цивилизованного человека, который утончает без устали свой мозг, с презрением отдавая свое тело разврату. Торраль курил свою шестую трубку.
Он вдыхал черный дым глубоким вдыханием и долго задерживал его в легких прежде, чем выпустить. Его откинутая голова покоилась на подушке, сладкая истома сковывала тело, все его чувства, казалось, вибрировали подобно тетиве лука. Горячий запах снадобья ласкал его обоняние, свет дымящей лампы очаровал остановившийся взор, мерное дыхание спящих боев звучало в ушах, как нежная мелодия скрипок.
Снаружи, далеко на улице, безмолвной как пустыня, прозвучали шаги. Никто, кроме курильщика, не мог бы их расслышать. Торраль с любопытством ожидал человека, который приближался: это был мужчина, потому что он шел мерным шагом, не спеша, – изощренная проницательность курильщика тотчас же уловила это. Человек остановился, потом пошел опять. По стуку каблуков на камнях тротуара Торраль угадал колебание идущего, вынужденного выйти из тени деревьев, чтобы пересечь улицу. Шаги прозвучали перед дверью, и по короткому стуку одним пальцем Торраль узнал Фьерса, хотя Фьерс обыкновенно не выходил никогда в эти часы.
Торраль толкнул ногой темную груду тел спящих. Бои проснулись, потягиваясь. Они были похожи на маленьких лежащих идолов из бронзы. Сао поднялся, с покрасневшими от опиума глазами. Он разыскивал свой «каи-хао» из белого полотна, брошенный в угол на время сиесты. Но в этот момент Фьерс нетерпеливо постучался вторично. Тогда бой отправился отворять совсем голый, собрав только под тюрбан свои длинные черные волосы.
Фьерс вошел, сбросил шлем и сел, не говоря ни слова.
– Что? – спросил инженер.
– Ничего.
Он растянулся на циновке по правую сторону лампы. Торраль приготовил трубку и предложил ему. Фьерс отрицательно покачал головой. Торраль курил один. Потом они оба задремали. Бои тоже снова улеглись спать.
Черный дым покрывал словно тушью циновки из рисовой соломы. Уравнения на аспидной доске просвечивали сквозь облака дыма, и курильщик созерцал их, как начертанные серебром изречения непреложного Евангелия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28