https://wodolei.ru/catalog/unitazy/jacob-delafon-patio-e4187-25194-item/
Например, я сумел бы наверняка и безболезненно избавить вас от бородавки, которая вас уродует.
С лицом, искаженным бешенством, капитан взревел:
— Акилле! Антонио!
В каюту ворвались двое диких курчавых Морселли — видно, сторожили за дверью.
— Сейчас же бросьте этого типа в море! Subito, subito!
Петр быстро встал и поднял обе руки, чтобы по возможности сохранить их свободными, и, воспользовавшись тем, что грозные верзилы надвигались на него грудью, рядышком, он изо всех сил стукнул их лохматыми головами друг о друга, отчего произошел звук, как если бы стукнулись лбами два барана; но так как в отличие от баранов молодые Морселли не были приспособлены к таким ударам, то оба рухнули на пол без сознания.
— Убивают! — заверещал капитан на диво писклявым испуганным голосом, столь неподобающим для его смуглого, мускулистого горла. — Мерзавец, ты убил их!
— Отнюдь, — сказал Петр, усаживаясь на свое место. — Во-первых, я еще не совсем в форме, во-вторых, вовсе не желаю, чтобы весь род Морселли объявил мне вендетту, а в-третьих, мне было бы жалко убивать такие красивые многообещающие экземпляры. Успокойтесь, капитан. Оба ваших драгоценных родственника так юны и так полны жизни, а интеллект их запрятан так глубоко и совершенно, что незначительное сотрясение мозга, которое я, быть может, да и то не наверное, у них вызвал, вряд ли надолго повредит их здоровью.
Тем временем капитан Эмилио с трогательной отеческой тревогой склонился над бесчувственными племянниками и, убедившись, что они дышат, медленно выпрямился и с явным уважением обратился к Петру:
— А вы в самом деле большой человек, синьор да Кукан; ведь вы еще — кожа да кости!
— Это поправимо — если вы дадите мне теперь возможность.
— Попробую… Так что вы говорили насчет моей бородавки?
— Что избавлю вас от нее наверняка и безболезненно.
— И обвязывать не станете?
— Фу, что за метод! Я даже не прикоснусь к ней.
Капитан подумал немного, затем позвал Бенвенуто; когда хромой юноша явился, Эмилио сказал ему:
— Бено, отведи синьора да Кукана в лабораторию в бозе почившего доктора Полициано. — Тут Эмилио перекрестился.
Так Петр, благодаря тому, что ему удалось оглушить двух юных бандитов, сделался корабельным лекарем на честной «Венеции». Нам это кажется странным, но тогда, триста шестьдесят лет назад, мир был чуточку не такой, как сегодня.
ЧЕСТНАЯ «ВЕНЕЦИЯ» (окончание)
Любопытно, что хотя бородавки — следствие вирусной инфекции, они часто исчезают и после лечения внушением. Испокон веков известны заговоры против бородавок.
«Домашний врач», Авиценнум, Прага, 973, с. 265
Однако, сколь бы ни отличался тогдашний мир от нашего, врачевание и тогда, и даже гораздо, гораздо раньше, скажем, со времен Гиппократа, жившего лет этак тысячи за две до рождения нашего героя, считалось искусством в высшей степени тонким и ответственным, требующим долгих лет обучения. А посему в описываемое время, то есть незадолго до начала Тридцатилетней войны, понадобилась изрядная доля дерзости и оптимизма, чтобы с серьезным видом взять на себя функцию лекаря, пусть всего лишь корабельного, не имея к тому ни малейших профессиональных оснований. И если таким дерзким циником показал себя наш Петр, до сей поры ни разу не запятнавший герба, коего был удостоен его отец в награду за исцеление императора Рудольфа Второго от некоей постыдной болезни, то это нам чрезвычайно досадно; краска смущения заливает наше лицо. Но убережемся от скоропалительных выводов и не будем ставить крест на нашем герое, которому уделили уже столько внимания, и вспомним в его защиту, во-первых, что он вовсе не лгал капитану Эмилио, а вполне по правде объявил, что он не врач, а сын алхимика. Во-вторых, он и не думал навсегда оставаться судовым лекарем и собирался покинуть честную «Венецию», как только она приблизится к берегам Франции, и даже спастись бегством, если капитан Эмилио заупрямится. Наконец, Петр имел все основания надеяться, что на таком солидном и чистом судне, при столь хорошем питании за краткое время его медицинской карьеры не вспыхнет никакой эпидемии, с которой он не смог бы справиться; пожалуй, ему можно будет сосредоточиться на единственной заботе, то есть на магическом устранении изъяна в мужественной капитановой красе.
А тут и впрямь требовалась магия, то есть вмешательство сил, до сей поры не постигнутых здравым рассудком, а следовательно, подозрительных. Когда некто каким-то образом заставляет произойти то, чего произойти не могло, то это и есть магия. Покойный пан Янек из Кукани, отец Петра, имел в подобных делах некоторый опыт. К числу разнообразных дел, которыми он занимался, чтобы прокормить семью, пока он громоздит свой неблагословенный, проникнутый скорбью философский труд, свое сочинение «Философский камень», относилось и заговаривание бородавок, главным образом у детей; восьми-девятилетний Петр нередко наблюдал за действиями отца, успех которых, как тот ему объяснял, зависит исключительно от доверия пациента.
«Вера твоя тебя исцелила», — говаривал пациенту пан Янек с грустной улыбкой, желая, видимо, оправдать авторитетом Писания свое колдовство, которое его маленькому, но уже строгому сыну казалось — как и все, что творилось в угрюмой лаборатории отца, — чем-то недостойным и нечистым.
Шарлатанские манипуляции Петра, от успеха которых зависела его жизнь, удались столь блестяще, что он и сам был сильно озадачен. Успеху этому благоприятствовало еще и то, что люди «Венеции», Морселли и не-Морселли, кроме сицилийцев — почти все неаполитанцы и корсиканцы, были весьма склонны к суевериям и прислушивались к голосам, доносящимся из темных глубин до всех, кто готов их слушать. К тому же оба юных олуха, Акилле и Антонио, ни за что на свете не соглашались признать, что их, таких громил, одним взмахом руки уложил без сознания человек, еще вчера умиравший от истощения. Придя в себя, они стали утверждать, будто Петр победил их, не тронув и пальцем, одной лишь силой своего взгляда; после чего команда «Венеции» прониклась к столь могущественному магу глубоким уважением и почтительностью. Теперь все опускали взоры перед «дотторе Пьетро да Кукан», лишь бы не встречаться с его убийственным взглядом. Капитан Эмилио, бывший, по всей вероятности, автором этой легенды, щадя героическую репутацию рода Морселли — ибо ведь быть поверженным колдовской силой не составляет бесчестия, — в конце концов сам поверил в собственную выдумку, поскольку был сицилийцем и испытывал наслаждение, когда, трепеща от страха, весь покрывался гусиной кожей. Одним словом, обряд заговаривания прошел без сучка, без задоринки. Петр исполнил его в капитанской каюте, в полночь, во время полнолуния, при свете маленькой свечечки, которую велел специально отлить для этого случая. Попросив капитана приложить к щеке платок, намоченный в кроваво-красном отваре шиповника, Петр склонил голову и в тишине, нарушаемой лишь плеском волны, заговорил на родном языке:
— Отвратительный, гнусный, глупый негодяй! Уродство на лике мира, куда более противное, чем та бородавка, от которой я должен тебя избавить! Право, сам дьявол создал такое положение, когда моя миссия, то есть спасение человечества, зависит от того, исчезнет или нет нарост, обезобразивший твою мерзкую рожу. Если не исчезнет — мне каюк, а погибнуть в акульей пасти, черт побери, не самый приятный способ покинуть сей мир. Я обманывал бы сам себя, если б не сознавал, что дело мое швах, а если б не умел владеть собой, то руки мои дрожали бы, сердце стучало бы сильнее, чем сейчас, и это до того унизительно и недостойно, что я чуть ли не сожалею, зачем не верю в Бога. Ибо, если бы я верил, то облегчил бы душу молитвой: помоги мне, Господи, в злой час, который, признаюсь, я сам навлек на себя дурацким бахвальством…
Долго бормотал так Петр со стесненной душой, отдаляя решительную минуту; и только когда свечка, в тусклом свете которой из тьмы выступала лишь неподвижно склоненная черноволосая капитанова голова, догорела с шипением, — Петр перешел на язык, понятный капитану, на итальянский, и громко, самоуверенным тоном, произнес:
— Капитан, отнимите платок!
Эмилио отнял платок от щеки и, потрогав свое лицо, взвыл:
— Andata! Сошла! Сошла!
Он бросился к двери и вырвался из каюты с криком:
— Andata! Andata!
Из всех закоулков судна к звездному небу, посеребренному полной луной, благодарственным хоралом вознеслись голоса команды:
— Andata! Andata!
Бородавка Эмилио действительно «андата», исчезла, и осталось после нее лишь красненькое пятнышко, да и оно сошло через день-другой, когда слава «дотторе Пьетро да Кукан» была подкреплена еще одним великолепным медицинским достижением: призванный к ложу матроса, внезапно заболевшего тропической лихорадкой, Петр просто вперил в больного свой гипнотический взор и сказал ему повелительно и строго, тоном приказа, исключающим возражение или оспаривание:
— Усни теперь, а когда проснешься, будешь здоров.
И парень заснул как бревно, а когда проснулся через несколько часов, от лихорадки не осталось и следа; малый чувствовал себя здоровым, как рыбка, репка или хрен. Слава «дотторе Пьетро да Кукан» достигла апогея, она взвилась под небеса; ограниченная, правда, бортом честной «Венеции», она зато поднималась все выше и выше, прямиком в бесконечность.
— Оставайтесь с нами, дотторе, не покидайте нас, — сказал капитан Эмилио, причем глаза его подернулись слезой, а голос растроганно задрожал. — Вы не пожалеете, наши негоции многообразны и выгодны, а я готов принять вас в долю, как если бы вы были членом нашей семьи. И забудьте, что я грубо говорил с вами и хотел бросить вас за борт: мной полностью владела страсть, каковой, сознаюсь с сокрушением, является жадность, и я не ведал, что творю.
На это Петр, терпеливо и мягко, словно разговаривал с упрямым ребенком, ответил, что на Эмилио он не сердится, однако исполнить его желание не может, потому что цель его жизни вовсе не в том, чтобы наживать деньги; о, если бы ему нужны были деньги, он уже много лет был бы богатейшим в мире набобом. Но он, Петр, облечен совершенно иной миссией, а какой — об этом он не может обмолвиться ни словом, хотя бы уже потому, что капитан просто ему не поверит. Он, Пьетро да Кукан, настаивает на прежнем своем предложении: пускай капитан примет от него пятьсот цехинов за проезд до Марселя, где и позволит спокойно сойти с корабля.
Тут Эмилио опять поддался губительной силе страстей; его лицо, похорошевшее после исчезновения бородавки, потемнело, глаза приняли дикое выражение.
— А если я этого не сделаю? — сказал он. — Если силой удержу вас на «Венеции»?
— Это вы можете, — ответил Петр. — Но толку вам не будет никакого, потому что тогда я и пальцем не пошевельну ни для вас, ни для ваших больных.
— Тогда, дотторе, я брошу вас акулам, — заявил капитан, не в силах справиться со своими страстями.
— И это вы можете. Но заверяю вас, что проклятие, которое я в таком случае на вас обрушу, сильно вам повредит, и будет оно тем погибельнее, что вследствие моей смерти никто уже снять его с вас не сможет.
И он впился взглядом в глаза капитану. Тот заметно побледнел, что выразилось в появлении на смуглой его сицилийской физиономии зеленоватых пятен у основания носа; Эмилио опустил глаза.
— Если вы не соглашаетесь, дотторе, будь по-вашему, — сказал он. — Давайте сюда эти пять сотен, которые вы мне навязываете, и расстанемся в Марселе добрыми друзьями.
Нет нужды заниматься вопросом, сдержал ли бы капитан Морселли свое слово, ибо случилось то, что случилось, а именно: когда честная «Венеция», после многочисленных задержек — она то и дело останавливалась у разных тайных, одним посвященным известных пристаней, что-то погружая, выгружая и перегружая, — наконец дошлепала до островков Помег и Ратонно и миновала их, чтобы плавной дугой вплыть в марсельскую гавань, и уже спустила паруса, двигаясь только по инерции, — о ее приближении дал знать орудийный выстрел. А когда выстрел отзвучал, от главного мола отвалила и пошла к «Венеции» шлюпка французской военной комендатуры с тремя морскими пехотинцами на веслах и сержантом на руле. Подплыв на расстояние окрика, сержант приложил ко рту рупор и прокричал следующее официальное сообщение:
— Правительство Его Величества короля французов Людовика Тринадцатого извещает всех французских подданных, а также подданных иных государств, прибывающих на территорию Франции, что оно назначило награду в десять тысяч золотых дукатов за сведения, которые способствовали бы поимке преступника по имени Пьер Кукан де Кукан, или, на итальянский лад, Пьетро Кукан да Кукан, виновного в убийстве Его Преосвященства кардинала Гамбарини! Преступник сей, по имеющимся данным, направляется во Францию. Подписано Его Величеством королем французов Людовиком Тринадцатым!
Когда сержант кончил, на честном судне «Венеция» воцарилась тишина, ибо все, высыпавшие на палубу, просто обалдели. Петр, уже радостно собравшийся вырваться на волю и приступить к дальнейшим шагам по спасению человечества, стоял ошеломленный. Опять рухнули все его планы и надежды — и опять, как уже не раз в жизни, он совершенно не знал, что делать. В полном шоке находился и весь экипаж — сам Эмилио, все его двоюродные братья и племянники и прочие матросы. Все как один — бандиты, убийцы и насильники, они питали прочно укоренившееся и воспитываемое поколениями отвращение к законам, властям и судам, а посему небескорыстные контакты с полицией и жандармерией, всякое доносительство представлялись им подлейшими из всех мерзостей. Это — одна сторона дела, говорившая в пользу Петра. С другой же стороны, все эти люди, хоть и вступавшие охотно в общение с нечистыми силами, были весьма набожны, проникнуты горячей любовью к Богоматери и почтением ко кресту, к мощам праведников, к церквам, к святой воде и прочим атрибутам религии, и, естественно, ко всем священнослужителям, от незначительного деревенского попика до Его Святейшества в Риме.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
С лицом, искаженным бешенством, капитан взревел:
— Акилле! Антонио!
В каюту ворвались двое диких курчавых Морселли — видно, сторожили за дверью.
— Сейчас же бросьте этого типа в море! Subito, subito!
Петр быстро встал и поднял обе руки, чтобы по возможности сохранить их свободными, и, воспользовавшись тем, что грозные верзилы надвигались на него грудью, рядышком, он изо всех сил стукнул их лохматыми головами друг о друга, отчего произошел звук, как если бы стукнулись лбами два барана; но так как в отличие от баранов молодые Морселли не были приспособлены к таким ударам, то оба рухнули на пол без сознания.
— Убивают! — заверещал капитан на диво писклявым испуганным голосом, столь неподобающим для его смуглого, мускулистого горла. — Мерзавец, ты убил их!
— Отнюдь, — сказал Петр, усаживаясь на свое место. — Во-первых, я еще не совсем в форме, во-вторых, вовсе не желаю, чтобы весь род Морселли объявил мне вендетту, а в-третьих, мне было бы жалко убивать такие красивые многообещающие экземпляры. Успокойтесь, капитан. Оба ваших драгоценных родственника так юны и так полны жизни, а интеллект их запрятан так глубоко и совершенно, что незначительное сотрясение мозга, которое я, быть может, да и то не наверное, у них вызвал, вряд ли надолго повредит их здоровью.
Тем временем капитан Эмилио с трогательной отеческой тревогой склонился над бесчувственными племянниками и, убедившись, что они дышат, медленно выпрямился и с явным уважением обратился к Петру:
— А вы в самом деле большой человек, синьор да Кукан; ведь вы еще — кожа да кости!
— Это поправимо — если вы дадите мне теперь возможность.
— Попробую… Так что вы говорили насчет моей бородавки?
— Что избавлю вас от нее наверняка и безболезненно.
— И обвязывать не станете?
— Фу, что за метод! Я даже не прикоснусь к ней.
Капитан подумал немного, затем позвал Бенвенуто; когда хромой юноша явился, Эмилио сказал ему:
— Бено, отведи синьора да Кукана в лабораторию в бозе почившего доктора Полициано. — Тут Эмилио перекрестился.
Так Петр, благодаря тому, что ему удалось оглушить двух юных бандитов, сделался корабельным лекарем на честной «Венеции». Нам это кажется странным, но тогда, триста шестьдесят лет назад, мир был чуточку не такой, как сегодня.
ЧЕСТНАЯ «ВЕНЕЦИЯ» (окончание)
Любопытно, что хотя бородавки — следствие вирусной инфекции, они часто исчезают и после лечения внушением. Испокон веков известны заговоры против бородавок.
«Домашний врач», Авиценнум, Прага, 973, с. 265
Однако, сколь бы ни отличался тогдашний мир от нашего, врачевание и тогда, и даже гораздо, гораздо раньше, скажем, со времен Гиппократа, жившего лет этак тысячи за две до рождения нашего героя, считалось искусством в высшей степени тонким и ответственным, требующим долгих лет обучения. А посему в описываемое время, то есть незадолго до начала Тридцатилетней войны, понадобилась изрядная доля дерзости и оптимизма, чтобы с серьезным видом взять на себя функцию лекаря, пусть всего лишь корабельного, не имея к тому ни малейших профессиональных оснований. И если таким дерзким циником показал себя наш Петр, до сей поры ни разу не запятнавший герба, коего был удостоен его отец в награду за исцеление императора Рудольфа Второго от некоей постыдной болезни, то это нам чрезвычайно досадно; краска смущения заливает наше лицо. Но убережемся от скоропалительных выводов и не будем ставить крест на нашем герое, которому уделили уже столько внимания, и вспомним в его защиту, во-первых, что он вовсе не лгал капитану Эмилио, а вполне по правде объявил, что он не врач, а сын алхимика. Во-вторых, он и не думал навсегда оставаться судовым лекарем и собирался покинуть честную «Венецию», как только она приблизится к берегам Франции, и даже спастись бегством, если капитан Эмилио заупрямится. Наконец, Петр имел все основания надеяться, что на таком солидном и чистом судне, при столь хорошем питании за краткое время его медицинской карьеры не вспыхнет никакой эпидемии, с которой он не смог бы справиться; пожалуй, ему можно будет сосредоточиться на единственной заботе, то есть на магическом устранении изъяна в мужественной капитановой красе.
А тут и впрямь требовалась магия, то есть вмешательство сил, до сей поры не постигнутых здравым рассудком, а следовательно, подозрительных. Когда некто каким-то образом заставляет произойти то, чего произойти не могло, то это и есть магия. Покойный пан Янек из Кукани, отец Петра, имел в подобных делах некоторый опыт. К числу разнообразных дел, которыми он занимался, чтобы прокормить семью, пока он громоздит свой неблагословенный, проникнутый скорбью философский труд, свое сочинение «Философский камень», относилось и заговаривание бородавок, главным образом у детей; восьми-девятилетний Петр нередко наблюдал за действиями отца, успех которых, как тот ему объяснял, зависит исключительно от доверия пациента.
«Вера твоя тебя исцелила», — говаривал пациенту пан Янек с грустной улыбкой, желая, видимо, оправдать авторитетом Писания свое колдовство, которое его маленькому, но уже строгому сыну казалось — как и все, что творилось в угрюмой лаборатории отца, — чем-то недостойным и нечистым.
Шарлатанские манипуляции Петра, от успеха которых зависела его жизнь, удались столь блестяще, что он и сам был сильно озадачен. Успеху этому благоприятствовало еще и то, что люди «Венеции», Морселли и не-Морселли, кроме сицилийцев — почти все неаполитанцы и корсиканцы, были весьма склонны к суевериям и прислушивались к голосам, доносящимся из темных глубин до всех, кто готов их слушать. К тому же оба юных олуха, Акилле и Антонио, ни за что на свете не соглашались признать, что их, таких громил, одним взмахом руки уложил без сознания человек, еще вчера умиравший от истощения. Придя в себя, они стали утверждать, будто Петр победил их, не тронув и пальцем, одной лишь силой своего взгляда; после чего команда «Венеции» прониклась к столь могущественному магу глубоким уважением и почтительностью. Теперь все опускали взоры перед «дотторе Пьетро да Кукан», лишь бы не встречаться с его убийственным взглядом. Капитан Эмилио, бывший, по всей вероятности, автором этой легенды, щадя героическую репутацию рода Морселли — ибо ведь быть поверженным колдовской силой не составляет бесчестия, — в конце концов сам поверил в собственную выдумку, поскольку был сицилийцем и испытывал наслаждение, когда, трепеща от страха, весь покрывался гусиной кожей. Одним словом, обряд заговаривания прошел без сучка, без задоринки. Петр исполнил его в капитанской каюте, в полночь, во время полнолуния, при свете маленькой свечечки, которую велел специально отлить для этого случая. Попросив капитана приложить к щеке платок, намоченный в кроваво-красном отваре шиповника, Петр склонил голову и в тишине, нарушаемой лишь плеском волны, заговорил на родном языке:
— Отвратительный, гнусный, глупый негодяй! Уродство на лике мира, куда более противное, чем та бородавка, от которой я должен тебя избавить! Право, сам дьявол создал такое положение, когда моя миссия, то есть спасение человечества, зависит от того, исчезнет или нет нарост, обезобразивший твою мерзкую рожу. Если не исчезнет — мне каюк, а погибнуть в акульей пасти, черт побери, не самый приятный способ покинуть сей мир. Я обманывал бы сам себя, если б не сознавал, что дело мое швах, а если б не умел владеть собой, то руки мои дрожали бы, сердце стучало бы сильнее, чем сейчас, и это до того унизительно и недостойно, что я чуть ли не сожалею, зачем не верю в Бога. Ибо, если бы я верил, то облегчил бы душу молитвой: помоги мне, Господи, в злой час, который, признаюсь, я сам навлек на себя дурацким бахвальством…
Долго бормотал так Петр со стесненной душой, отдаляя решительную минуту; и только когда свечка, в тусклом свете которой из тьмы выступала лишь неподвижно склоненная черноволосая капитанова голова, догорела с шипением, — Петр перешел на язык, понятный капитану, на итальянский, и громко, самоуверенным тоном, произнес:
— Капитан, отнимите платок!
Эмилио отнял платок от щеки и, потрогав свое лицо, взвыл:
— Andata! Сошла! Сошла!
Он бросился к двери и вырвался из каюты с криком:
— Andata! Andata!
Из всех закоулков судна к звездному небу, посеребренному полной луной, благодарственным хоралом вознеслись голоса команды:
— Andata! Andata!
Бородавка Эмилио действительно «андата», исчезла, и осталось после нее лишь красненькое пятнышко, да и оно сошло через день-другой, когда слава «дотторе Пьетро да Кукан» была подкреплена еще одним великолепным медицинским достижением: призванный к ложу матроса, внезапно заболевшего тропической лихорадкой, Петр просто вперил в больного свой гипнотический взор и сказал ему повелительно и строго, тоном приказа, исключающим возражение или оспаривание:
— Усни теперь, а когда проснешься, будешь здоров.
И парень заснул как бревно, а когда проснулся через несколько часов, от лихорадки не осталось и следа; малый чувствовал себя здоровым, как рыбка, репка или хрен. Слава «дотторе Пьетро да Кукан» достигла апогея, она взвилась под небеса; ограниченная, правда, бортом честной «Венеции», она зато поднималась все выше и выше, прямиком в бесконечность.
— Оставайтесь с нами, дотторе, не покидайте нас, — сказал капитан Эмилио, причем глаза его подернулись слезой, а голос растроганно задрожал. — Вы не пожалеете, наши негоции многообразны и выгодны, а я готов принять вас в долю, как если бы вы были членом нашей семьи. И забудьте, что я грубо говорил с вами и хотел бросить вас за борт: мной полностью владела страсть, каковой, сознаюсь с сокрушением, является жадность, и я не ведал, что творю.
На это Петр, терпеливо и мягко, словно разговаривал с упрямым ребенком, ответил, что на Эмилио он не сердится, однако исполнить его желание не может, потому что цель его жизни вовсе не в том, чтобы наживать деньги; о, если бы ему нужны были деньги, он уже много лет был бы богатейшим в мире набобом. Но он, Петр, облечен совершенно иной миссией, а какой — об этом он не может обмолвиться ни словом, хотя бы уже потому, что капитан просто ему не поверит. Он, Пьетро да Кукан, настаивает на прежнем своем предложении: пускай капитан примет от него пятьсот цехинов за проезд до Марселя, где и позволит спокойно сойти с корабля.
Тут Эмилио опять поддался губительной силе страстей; его лицо, похорошевшее после исчезновения бородавки, потемнело, глаза приняли дикое выражение.
— А если я этого не сделаю? — сказал он. — Если силой удержу вас на «Венеции»?
— Это вы можете, — ответил Петр. — Но толку вам не будет никакого, потому что тогда я и пальцем не пошевельну ни для вас, ни для ваших больных.
— Тогда, дотторе, я брошу вас акулам, — заявил капитан, не в силах справиться со своими страстями.
— И это вы можете. Но заверяю вас, что проклятие, которое я в таком случае на вас обрушу, сильно вам повредит, и будет оно тем погибельнее, что вследствие моей смерти никто уже снять его с вас не сможет.
И он впился взглядом в глаза капитану. Тот заметно побледнел, что выразилось в появлении на смуглой его сицилийской физиономии зеленоватых пятен у основания носа; Эмилио опустил глаза.
— Если вы не соглашаетесь, дотторе, будь по-вашему, — сказал он. — Давайте сюда эти пять сотен, которые вы мне навязываете, и расстанемся в Марселе добрыми друзьями.
Нет нужды заниматься вопросом, сдержал ли бы капитан Морселли свое слово, ибо случилось то, что случилось, а именно: когда честная «Венеция», после многочисленных задержек — она то и дело останавливалась у разных тайных, одним посвященным известных пристаней, что-то погружая, выгружая и перегружая, — наконец дошлепала до островков Помег и Ратонно и миновала их, чтобы плавной дугой вплыть в марсельскую гавань, и уже спустила паруса, двигаясь только по инерции, — о ее приближении дал знать орудийный выстрел. А когда выстрел отзвучал, от главного мола отвалила и пошла к «Венеции» шлюпка французской военной комендатуры с тремя морскими пехотинцами на веслах и сержантом на руле. Подплыв на расстояние окрика, сержант приложил ко рту рупор и прокричал следующее официальное сообщение:
— Правительство Его Величества короля французов Людовика Тринадцатого извещает всех французских подданных, а также подданных иных государств, прибывающих на территорию Франции, что оно назначило награду в десять тысяч золотых дукатов за сведения, которые способствовали бы поимке преступника по имени Пьер Кукан де Кукан, или, на итальянский лад, Пьетро Кукан да Кукан, виновного в убийстве Его Преосвященства кардинала Гамбарини! Преступник сей, по имеющимся данным, направляется во Францию. Подписано Его Величеством королем французов Людовиком Тринадцатым!
Когда сержант кончил, на честном судне «Венеция» воцарилась тишина, ибо все, высыпавшие на палубу, просто обалдели. Петр, уже радостно собравшийся вырваться на волю и приступить к дальнейшим шагам по спасению человечества, стоял ошеломленный. Опять рухнули все его планы и надежды — и опять, как уже не раз в жизни, он совершенно не знал, что делать. В полном шоке находился и весь экипаж — сам Эмилио, все его двоюродные братья и племянники и прочие матросы. Все как один — бандиты, убийцы и насильники, они питали прочно укоренившееся и воспитываемое поколениями отвращение к законам, властям и судам, а посему небескорыстные контакты с полицией и жандармерией, всякое доносительство представлялись им подлейшими из всех мерзостей. Это — одна сторона дела, говорившая в пользу Петра. С другой же стороны, все эти люди, хоть и вступавшие охотно в общение с нечистыми силами, были весьма набожны, проникнуты горячей любовью к Богоматери и почтением ко кресту, к мощам праведников, к церквам, к святой воде и прочим атрибутам религии, и, естественно, ко всем священнослужителям, от незначительного деревенского попика до Его Святейшества в Риме.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56