Между тем испанцы пришли в себя, и тут-то, кажется, вспыхнуло их бешенство. Все без исключения, даже и те подлые трусы, которые в начале сражения попрятались в трюм, выбежали на палубу. Я с ужасом видел, что их вчетверо больше нас. Нам оставалось только либо умереть, либо защищаться. Пятнадцать человек, составлявших охранную стражу каюты, расположились перед ее дверьми; я, раненый, с несколькими также ранеными товарищами, присоединился к этой ничтожной фаланге. Другие, не имея сил драться, были отнесены в заднюю каюту. Дэвид Дринкватер почти умирал: женщины насильно перевязали раны, которыми было покрыто все его тело.
Долго враждующие партии стояли одна против другой на первой палубе. Капитан Мантес сверху кричал своим, чтобы они начинали дело; но испанцы, видя у нас огнестрельное оружие, которого у них не было, медлили, не решались. В это время патер, в полном облачении, вышел из каюты и остановился между двумя сражавшимися линиями.
Перерыв в сражении, когда еще не известно, кто одержит победу, — самое тягостное, самое мучительное время для сражающихся. Кажется, они отдыхают; но тут-то, напротив, и устремляются на них все мучения, которых они не чувствовали в пылу боя; тут-то они ощущают всю боль своих ран, слышат стоны умирающих, начинают обдумывать свое положение, судить свои прежние поступки, предаваться угрызениям совести… тут-то невольный ужас украдкой заползает в души отважнейших героев. Когда патер остановился между нами, товарищи мои как будто инстинктивно переглянулись. Их малочисленность, раны, превосходство неприятеля, все подталкивало их задать друг другу роковой вопрос — что с нами будет? — а это значит: сложим оружие, покоримся! Но так думали, однако, не все; были еще мужественные сердца, которые ничего не боялись. Югурта, стоя неподвижно, в грозном положении человека, готового умереть, казался черной мраморной статуей бога брани. Старик, отец мой, также был совершенно спокоен. Дон Юлиан сердился на остановку, рвался вперед, хотел крови. Прочие с беспокойством ожидали, какое действие произведет выступление патера.
Скоро исчезла всякая надежда на его посредничество. Испанцы, увидев, что к ним подходит служитель церкви, сочли это верным предзнаменованием победы, знаком, посредством которого само небо повелевает им сокрушить нас. Громкое «ура! » покрыло голос благочестивого старца. Они кинулись на колени, целовали полы одежды его, но не слушали, что он говорил, не обращали внимания на его слезы и унесли старика в трюм. Оставшиеся тотчас сомкнули ряды и начали наступать на нас.
Я увидел, что судьба наша решилась.
— Жизнь за жизнь! — вскричал я товарищам. — Цельтесь, друзья! Не теряйте даром зарядов! Жизнь за жизнь!
— Две за одну! — отозвался Вильям Ваткинс, застрелив одного испанца и размозжив другому голову своим пистолетом. — Дважды два четыре! — прибавил он, сделав то же с другим пистолетом, который у него был в руках. — Пусть теперь эти негодяи попробуют убить меня четыре раза!
Но мы выстрелили из всех ружей; заряжать было некогда; неприятель был силен и близок.
— В каюту! — закричал я, и разом вся наша фаланга скрылась в это последнее убежище. Двери были завалены. Не теряя ни минуты, мы с доном Юлианом навели бывшие в каюте коронады на окна, схватили горящие фитили, приложили… Гром выстрела был ужасен; но крики, которые раздались в рядах неприятеля, еще ужаснее. Я никогда не забуду этого бесполезного порыва моей раздраженной мстительности; дикие голоса раненых, стоны умирающих будут слышаться мне и в час моей смерти. Но что делать! Я был в отчаянии, в бешенстве, я не помнил себя… Читатели знают, что Дринкватер, когда приходил ночью в каюту, набил наши коронады картечью по самое устье дула; можно себе представить, каков был залп! Мы на некоторое время совершенно оглохли, и когда слух к нам возвратился, первое, что мы услышали, это были страшные вопли несчастных жертв, проклятия, стоны, молитвы. Но в то же время другие звуки, еще более страшные, послышались из нашей задней каюты.
— Ура! — кричал Дринкватер каким-то хриплым, скрипучим голосом. — Ура! Молодцы! Я умираю как…
Он не договорил; кровь задушила его. Дранкватер умер на руках женщин.
Между тем испанцы, как ни велика была их потеря, все еще могли одержать победу, и без труда. Вначале от ужаса, вызванного залпом, те из них, которые остались живыми, бросились прочь от каюты в самый отдаленный угол палубы, но минуту спустя они устремились на нас с новым остервенением. Сам Мантес, забыв думать о своей безопасности, присоединился к ним. Что было делать? Умирать или бежать?.. Но куда бежать? В пучины океана?.. Ах, холодная смерть в волнах, на дне моря, все еще казалась мне несравненно приятнее смерти от руки кровожадного врага, который будет наслаждаться моими предсмертными муками!
В то самое время, как разъяренные испанцы неистово ломали перегородку, чтобы ворваться в наше убежище и подавить нас своей массою, я кинулся в заднюю каюту. Там весь пол был залит кровью, женщины лежали без сознания. Я не имел времени рассмотреть подробности этой сцены, не узнал ни доньи Исидоры, ни матушки; я видел только сестру мою, которая, с распятием в руках, молилась над телом Дринкватера, подбежал к пей, тронул ее за плечо и сказал:
— Пойдем!
Голос мой был груб и страшен. Гонория, бледная как покойница, вздрогнула, услышав этот отвратительный звук; по, подняв глаза, она узнала меня и с улыбкой, с видом покорности воле Провидения, спросила:
— Куда, братец?
— К смерти, — отвечал я.
— Пойдем!
Она встала. Я пошел вперед, не оглядываясь на Гонорию, открыл окошко каюты и бросился в море. Вслед за тем раздался плеск воды другого падения, потом еще и еще. Это были Гонория, Югурта и Баундер: они все трое последовали за мною.
Я уже сказал, что капитан американского корабля, свидетель происходившего у нас сражения, спустил на воду шлюпку и велел ей держаться в пистолетном выстреле от нашего судна. Не прошло двух минут, как гребцы этой шлюпки вытащили нас четверых из воды. Гонория была без памяти, я тоже; но, вероятно, что мы с нею и совсем не пережили бы этих ужасных двух минут, если бы Югурта и Баундер не помогли нам бороться с волнами.
Заметив наше бегство, дон Мантес и его сообщники еще больше ожесточились. Им нельзя было застрелить нас: у них не было пороха, зато они бросали в нас все, что попало: ядра, пики, ружья, и когда это не помогло, то кричали нам, что теперь все мое семейство непременно будет предано смерти. Я страдал, жестоко страдал; я не мог выговорить ни слова, а между тем чувства мои были обострены: я очень ясно видел Мантеса на борту нашего корабля, не упустил ни одного слова из его гнусных ругательств, страшных угроз и отвратительных богохульств.
Скоро нас привезли на американский корабль. Мы были представлены капитану. Гонория прежде меня опомнилась: по праву своего пола, она могла плакать. Лишь только память возвратилась к ней, она бросилась в мои объятия и закричала:
— О, мой Ардент! Хоть ты у меня остался!..
Капитан Даркинс, его офицеры и доктор, все с одинаковым нетерпением желали узнать от нас разгадку странного происшествия, свидетелями которого они были. Они успели уже заметить, что Югурта не больше Баундера мог отвечать на вопросы, и им пришлось ожидать, когда опомнимся мы с Гонорией. Я со своей стороны думал, что мой рассудок навсегда помрачится; все окружающие предметы казались мне в какой-то красноватой, кровавой атмосфере; я напрасно силился рассеять этот обман зрения и, наконец, в изнеможении и ужасе закричал:
— Гонория, я помешался; мне кажется, что мы с тобой плаваем по какому-то океану крови.
Но мало-помалу мысли мои пришли в порядок. Тогда я рассказал капитану Даркинсу страшную историю наших бедствий. Слушатели мои содрогались от негодования. Гонория плакала. Кончив рассказ, я стал просить капитана, чтобы он спас мое семейство, если возможно. Даркинс отвечал, что он видел женщин в окнах каюты на нашем корабле и потому думает, что еще есть время вырвать их из рук Мантеса; но что касается мужчин… он с сомнением покачал головой. Увы, мне и самому казалось в эту минуту, что, пробегая через каюту нашу, я видел батюшку распростертым на полу, а дона
Юлиана умирающего в луже своей собственной крови. Однако капитан Даркинс дал мне слово попытать счастия. Пригласили всех офицеров, посоветовались; потом капитан вышел на шканцы, собрал свой экипаж и, объявив коротко, в чем дело, спросил, хотят ли матросы спасти оставшихся на испанском корабле женщин, за что, — прибавил он, — будет хорошее вознаграждение, потому что у испанцев осталось несколько бочонков золота, которое принадлежит моему отцу. Все единодушно изъявили согласие и начали вооружаться.
Между тем погода, которая до тех пор стояла прекрасная, внезапно переменилась: подул ветер, море начало шуметь, волноваться. Экипаж еще продолжал готовиться к нападению; но скоро поднялась настоящая буря, и капитан Даркинс принужден был думать уже не о спасении моего семейства, а о собственной своей безопасности. Ветер выл и рвал паруса, мачты гнулись, весь остов корабля скрипел. Убавили парусов: мало; убавили еще, и еще, — все мало. Море вздувалось, как кипяток, и страшные валы ходили вровень с бортом.
Это была первая буря, которую видела Гонория, и, казалось, что душа ее возвышается по мере того, как разъяряются стихии. Вдруг ветер переменился и подул нам прямо в корму: корабль полетел словно взапуски с ветром; седые волны отставали от него одна за другой, как собаки, уставшие от погони за быстроногим оленем. Мы могли считать себя в безопасности; но зато, что ждало нас впереди? Буря, видимо, усиливалась не порывами, а беспрестанно, как оратор перед толпою разгорячается по мере течения своей речи и оканчивает порабощением умов слушателей. Казалось, что она, эта страшная буря, не хотела ударить нас неожиданно, как бы презирая нашу человеческую слабость; казалось, что она говорила нам: «Выходите бороться со мной на океане; вооружитесь своей силой, умом; стойте твердо; крепитесь. Сразимся как неприятели, достойные друг друга, без хитростей, без уловок, и посмотрим, кто победит. Слышите ли вы звуки труб моих, которые гремят смертью? Прислушайтесь к реву волн, которые им вторят. Я — страшный юго-западный ветер. Держитесь!.. Иду».
— Ардент, — сказала мне Гонория, — бог бури говорит со мной; я слышу его голос. О, как он величествен и ужасен! Дай мне руку, Ардент; я не могу стоять. Как качается наш корабль! То взлетает на воздух, го погружается в бездну, словно маленькая песчинка, которую вертит ветер. Скажи, опасно ли это, братец?
— Пока еще не опасно, Гонория.
— Но что это за стук в задней каюте? Что там делают?
— Закрывают окна, чтобы вода не набежала. Не лучше ли тебе сойти вниз, Гонория?
— Если мы в опасности, так зачем? А если нет, то я ни за что не соглашусь заключить себя в темной каюте. Останемся лучше здесь. Посмотри, братец, как усиливается ветер. Ах, почему у нас нет крыльев? Мы полетели бы над этими кипящими волнами, стали бы обгонять вихрь.
— Ты вольна это сделать, Гонория. Дух, который животворит человека, может подняться и летать быстрее птицы. Но что это за странное желание, Гонория?
— Да, странное Ардент; твоя правда. Я сама не знаю, чего мне хочется, но чувствую, что мне чего-то недостает. Слышишь ли ты меня, Ардент? Волны ревут так громко.
— Слышу, Гонория. Твой приятный голос не теряется и среди рева волн.
— Однако я сама себя почти не слышу.
— Прижмись поближе ко мне и говори, Гонория. Мне так утешительно слушать твой голос.
— Благодарю. Как-то наш добрый папенька и маменька? Видишь ли ты их корабль?
— Вижу. Вон он качается на волнах.
— Они в опасности, Ардент?
— В такой же, как и мы, Гонория, не больше.
О, да сохранит их Бог! Замечаешь ли ты, Ардент, как уединенно мы с тобой стоим здесь на корме? Никто не подойдет к нам; все заняты; на лицах этих добрых матросов, что правят рулем, написан ужас. Они боятся, бедные! И посмотри, как они напрягают силы; а их четверо Скажи, Ардент, отчего их теперь четверо, тогда как я видела, что рулем правит один человек?
— Так надо, Гонория. Несмотря на то, что их четверо, они едва в состоянии удерживать корабль в таком положении, чтобы ветер приходился прямо в корму. При малейшем их невнимании мы можем повернуться боком к ветру, и тогда нас опрокинет.
— О, да сохранит их Бог! Замечаешь ли ты, Ардент,
— Мы в воле Божией, Гонория. Наклони пониже голову: ветер так силен, что можно, кажется, умереть, если смотреть на него прямо.
Мы все стояли на возвышении кормы, ожидая, что с нами будет, — хотя и без страха, однако с совершенной преданностью Провидению. К нам подошел Баундер; он лег у ног Гонории и, вытянув шею, посмотрел ей в глаза. Что касается Югурты, то он помогал экипажу; оглядываясь иногда на палубу, я видел, что наш добрый негр бегает то туда, то сюда, усердно работает сам и побуждает других к деятельности. Между тем ветер не унимался, корабль продолжал лететь, как стрела.
— Что ты молчишь, Ардент? — сказала мне Гонория. — Говори; может быть, это последняя наша беседа. Если нельзя, чтоб она была веселой, то пусть будет по крайней мере ласкова и искренна. Расскажи мне что-нибудь о своем детстве или об Англии, которую ты так любишь.
— С большим удовольствием, Гонория. Слушай. В Англии только три или четыре месяца продолжается зима; остальное время года этот край представляет самую веселую картину: луга покрыты сочной зеленью, по ним бродят многочисленные стада.
Этот рассказ, которым я хотел отвлечь внимание Гонории от окружавших нас ужасов, был прерван ее пронзительным криком.
— Боже мой! Смотри, братец: мы погибаем! Я вздрогнул, но опомнился.
— Разве мы не должны быть каждую минуту готовы к смерти? — сказал я. — Теперешнее положение наше, конечно, не безопасно, но ты напрасно испугалась, Гонория: упали стеньги, и только. Мы идем под одним парусом; ветер не позволяет его убрать. Но тем лучше: корабль от этого идет быстрее. Наклонись и зажмурься, Гонория:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16