Полосами сдирают кожу. А потом сожгут живьем… Зашептала дрожащими губами:,
— Джан… Джан… ты с ума сошла… хакима надо позвать, хакима…
— Нет, няня, не то… Я все обдумала… Понимаешь — не могу иначе… Хоть раз… И все равно своего я добьюсь!
У Олыги уже прошел страх. Злоба забушевала, как горная река в грозу.
Никогда еще принцесса не слышала, чтобы ее няня, добрая няня, скдежетала зубами и ругалась, как водонос на базаре.
— Кошка ты блудливая… потаскушка персидская… и как только язык твой поганый не отсохнет. Нашла же в кого втюриться… дерьмо верблюжье… голяк… свистун задрипанный.
Няня хрипела, плевалась. Слона вырывались словно бешеные звери.
— Постой, постой, больше он мне не посвистит. Сдохнет, сволочь…
Джан, терпеливо ждавшая конца няниного гнева, побледнела и схватила Олыгу за руку.
— Что… что ты сказала?
— А то… Не пропадать мне из-за тебя, негодницы. Изведу его — и все. Люди найдутся… Джан, что ты делаешь!.. Джан!..
Метнувшись в глубь комнаты, девушка схватила с полки коричневый пузырек.
— Не подходи, выпью…
Олыга остановилась. Упала на колени.
— Джан, Джан…
В ужасе протянула руки к своей питомице. Ее не было. Перед няней стояла женщина лет на десять старше Джан. Лицо умирающей. Губы сжаты. Огромные глаза остановились. Не она, не она… Мать ее, когда лежала на смертном одре… Зейнеб, солнце Востока. И голос ее, глухой, тоскливый.
— Слушай, няня, и запомни. Джафар в могиле — и я в могиле… Поняла?
Олыга хрипло рыдала. Полные плечи вздрагивали. Из-под косынки выбились седеющие волосы.
Заплакала и Джан. Порыв прошел. Минуту тому пинал, скажи няня лишнее слово, она в самом деле вы-пилй (5м до дна пузырек опия, данный хакимом. Но ня-п я молч, 1 всхлипывала, уткнувшись лицом в ковер.
67
Джан подняла ее, посадила на диван, целовала руки рабыни.
— Няня, нянечка… Не надо… Не бойся — все будет хорошо. Я обдумала. Помоги мне, няня, ты одна можешь…
По исхудавшим щекам девушки бежали частые слезы. Теперь ей было не шестнадцать, а на десять лет меньше. Плакала, как в детстве, когда не могла найти любимой куклы.
И няня Олыга, обняв Джан, обещала помочь., ,
В эту ночь славянка опять увидела себя дома, на берегу широкой реки. Мало кто может ее переплыть, но Межамир переплывал, чтобы повидаться с Ольгой. Сняв свою рубаху, она обтирала его мокрое, милое, сильное тело, и оба начинали гореть веселым летним огнем. Соловьев не слышно, звезд не видно. Ничего и никого больше нет — только Межамир и она.
Проснувшись, долго смотрела в темноту, всхлипывала. Да, да… пятнадцать лет ей было. Потом поженились.
Когда увезли ее в далекие страны, жила с другими. И сейчас есть сторож при жирафах, но все не то, не то… Давно, давно не плакала по Межамире, теперь снова плачет.
А Джан, голубка, нечем будет и молодость вспомнить — все гарем да гарем. Вот только в пустыне погуляла… А выйдет замуж, запрут еще крепче — и без покрывала никуда. Тюрьма да и только. И няня Олыга опять плачет. Такая уж женская доля, чтобы дрожать и плакать.
На следующее утро хаким, к своему удивлению, заметил, что Джан почему-то неузнаваемо повеселела.
Принцесса смеялась. Спросила, скоро ли он снова разрешит ездить верхом. «Что за странная девушка, — думал врач, — и что за странная у нее болезнь…»
Когда стемнело, няня тайком принесла евнуху Ибрагиму большой кувшин крепкого пальмового вина. На этот раз он не выдержал искушения. Жадно пил и, как истый пьяница, быстро охмелел. Шарил дрожащими бесстыдными руками по ее телу. Олыга терпеливо ждала, когда негр свалится и захрапит. Потом задвинула на всякий случай засов и принялась рыться в медном ларце, который стоял в углу. Не раз видела, как Ибрагим прятал туда ключ от калитки, проделанной в задней стене гаремного сада. Открыть ее — и можно незаметно пройти до самого берега Евфрата.
Отыскав знакомый ключ, няня вынула из кармана халата небольшой кусок воска. Сделала два отпечатка — если один не удастся, пойдет в дело другой.
Джан долго обдумывала свой план. Старалась все предусмотреть. За изготовление ключа никто еще не сулил в Анахе трех серебряных диргемов. Старый слесарь, к которому обратилась Олыга, сразу понял, что дело тут опасное. Обтачивал замысловатую бородку поздней ночью, завесив окно толстым абайе. Трусил. Все время прислушивался, не идут ли его схватить. Три диргема все же есть три диргема, и слесарь сделал отличный ключ.
7
Пора, однако, всем слушающим сей правдивый рассказ узнать, кто же был пастух Джафар и как он научился играть столь искусно на флейте-нае.
Аллах велик. Он знает, откуда солнце высосало дождевые капли, смочившие лысину поэта. Ему ведомо, где родятся драгоценные камни Индии и где выводят птенцов лебеди, которые зимой прячутся в камышах Евфрата. Ни одна женщина не зачнет в тайне от пего, и огонь вожделения не загорится без ведома Аллаха ни в подростке, подобном сухому труту, ни в старике, которого зажечь не легче, чем дубовую колоду, принесенную весенним наводнением.
Аллах знал, конечно, и кто родители мальчика, получившего имя Джафара. Знать знал, но не соблаговолил открыть этого никому из смертных. Может быть, открыл одному — двум ангелам, но, когда бесплотным духам приказано молчать, они молчат так же крепко, как богохульный поэт, которому палач вырезал на багдадском рынке нечестивый язык и бросил его на съедение бродячим собакам.
Джафар был подкидышем, и нашли его у воды. Не следует, однако, сравнивать его с еврейским пророком Моисеем, которого, как известно, некая египетская царевна, любившая купаться, обнаружила в тростниковой корзине на берегу Нила. Джафар на библейского пророка нимало не походил, да и нашли его, хотя и у воды, но совсем при других обстоятельствах.
В деревне Апсахе близ Анаха, как и во всякой деревне, было несколько фонтанов. Речка протекала близко, но вода в ней не годилась для питья. Один из фонтанов находился на площади под вековым развесистым платаном. Вода лилась из железной трубки, пропущенной сквозь мраморную замшелую плиту, на которой когда-то деревенский каменотес вырезал, как умел, стих из корана, окруженный виноградными гроздьями, цветами и колосьями. Зимой струя била толще, чем большой палец первого деревенского богача, торговца скотом. В июне начинала худеть. В сентябре становилась порой тоньше мизинца новорожденного. Женщины с кувшинами на головах спешили тогда к фонтану чуть свет, чтобы занять очередь, всласть наговориться о своих снах, отдохнуть от мужей и заодно послушать, что же нового случилось на свете…
Кувшины наполнялись медленно. Солнце успевало разбудить цикад на платане, и они начинали звенеть так пронзительно, что женщинам со слабым голосом приходилось их перекрикивать.
В то сентябрьское утро, когда нашли Джафара, еще до пробуждения цикад у фонтана поднялся такой гам, что слепец-нищий, проходивший недалеко, послал мальчишку-поводыря узнать, не пожар ли где-нибудь на площади, или, быть может, лихие люди обокрали ночью единственную деревенскую лавку, у дверей которой этот нищий сиживал по вечерам, распевая нравоучительные стихи.
Пробравшись через толпу женщин, поводырь увидел, что жена брадобрея, Айша, держит на руках голенького плачущего младенца и пробует его успокоить. Мальчишка знал, что родить она никак не могла, ибо приходила каждый день к фонтану тонкая и стройная, как антилопа пустыни. Так, по крайней мере, говорил любовавшийся ею мальчишкин дядя, а он знал толк и в женщинах, и в антилопах, так как долго служил в солдатах, и отряд его стоял гарнизоном на самой окраине Сирийской пустыни. Следует сказать, кроме того, что Айша и забеременеть-то не могла — почтенный Абу-Керим, муж ее, был весьма стар, а она, хотя и юна, но столь добродетельна, что матери ставили ее в пример подрастающим дочерям.
В то утро Айша пришла к фонтану первой. К своему удивлению, услышала, что по другую сторону мраморной плиты громко плачет младенец. Он лежал между узловатыми корнями платана и надрывно кричал, перебирая ручками и ножками. Малютке было жестко и холодно. Кто-то оставил его на траве совершенно голым.
Должно быть, "этот кто-то умел читать и знал, что по пеленкам из тонкого полотна, по золотым медальонам, игрушкам из слоновой кости не раз уже добирались до происхождения подкидышей, оставленных матерями весьма знатными. То же самое случалось, правда, и с родительницами совсем незнатными. Стоило завернуть младенца в кусок старого халата, и рано или поздно халат с оторванной полой обязательно попадал на глаза тому, кто растил подкидыша и берег тряпку.
На ребенке, которого нашла Айша, не было ни единой нитки. Жена брадобрея принесла его домой. Почтенный Абу-Керим сразу же понял, что подброшенный ребенок ниспослан Аллахом именно ему в награду за добросовестное бритье правоверных в течение сорока восьми лет, усыновил его и назвал Джафаром.
Прошел и год, и два, и пять, и семь. Мальчик в короткой рубашке (сыну брадобрея ходить голым не подобало) давно бегал на деревенской площади. Уходил и в степь. Научился уже плести из травинок клеточки для цикад и бросать пригоршнями пыль в христиан, проезжавших, как надлежало гяурам, на мулах, сидя по-женски. Читать Джафара не учили; однако он уже твердо знал, что только у правоверных бог настоящий, и Мухаммед пророк его, христианский же бог — ненастоящий и еврейский — тоже. Поэтому и в евреев он бросал пригоршнями пыль, но в Апсах они заглядывали редко.
Пока в фонтане воды было много, о приемном сыне брадобрея никто не вспоминал, но лишь только струя начинала чахнуть и перед плитой выстраивалась очередь кувшинов, снова приходил черед Джафара.
Стоило одной из женщин вспомнить о том, как год, три, пять, семь лет тому назад на этом самом месте был найден подкидыш, и затихавшая было болтовня снова разгоралась, как костер, в который подбросили сухого саксаула.
Когда царствовал халиф Гарун аль-Рашид — да ниспошлет Аллах его тени тысячу гурий, алмазный дворец и саблю, по сравнению с которой его любимая сам-сама все равно, что ржавая кочерга по сравнению с дамасским клинком, — когда царствовал халиф Гарун аль-Рашид, хотим мы сказать, добродетель мусульманок была не менее тверда, чем мрамор армянских гор. Прекрасный камень, надежный камень, но бывает ведь, что и он трескается… Вряд ли поэтому ошибались те, которые считали, что, если, поискать как следует, то за двадцать часов ходу по стране можно найти не одну, а десятка два женщин, совсем недавно изменявших своим мужьям с их друзьями, двоюродными, а то и родными братьями, секретарями, погонщиками мулов, виночерпиями, конюхами и иными мужчинами.
Но женщины хотели точно знать, кто же она, нарушившая супружескую верность. Хотели знать, но не могли дознаться.
И пусть не думают слушатели сей повести, что тайна рождения Джафара, в конце концов, будет нами раскрыта. По воле Аллаха пророк запер ее в невидимый ларец и бросил ключ в океан эфира, который, как известно, тоже невидим. Найдется же ключ лишь в тот день, когда небо обрушится на пылающую землю, каждому воздается по делам его, и все тайное станет явным…
Преклонимся поэтому перед мудростью Аллаха и не будем ломать себе голову над тем, откуда и каким образом попал в деревню Апсах новорожденный арапчонок, названный потом Джафаром. Мальчик он был веселый и спокойный. И маленьким плакал редко. Много чаще смеялся. Увидит котенка, потешно задравшего хвост — расхохочется. Найдет навозных жуков, сцепившихся задками, — смеется. Польет весенний дождь — Джафару весело. Загремит гром — он только вздрогнет и с улыбкой смотрит на перепуганную мать.
Растить его было легко. Болел редко. Крепкое, вечно загорелое тельце не боялось ни жары, ни зимнем прохлады. Соседки завидовали Айше — не носила, не рожала, а послал же ей Аллах такого ладного сынка… Завидовали ему порой и мальчуганы-товарищи. Подкидыш, приемыш, а как его любит брадобреева жена. Ласкает, целует, игрушки ему дарит. Их вот родные матери шлепают, да еще как, а ему приемная все, все прощает.
Как и все дети, Джафар любил солнце, зелень, воду, но больше всего он любил звуки. Совсем маленьким научился у ибисов цокать так похоже, что стоило ему, спрятавшись в кустах, начать призывную дробь самки, как со всех сторон взбудораженные самцы бежали, полураспустив крылья, и вытягивая длинные шеи. Научился он подражать и звону цикад. Те, правда, не обращали на него внимания, но зато маленькие товарищи удивлялись, а Айша нежно целовала черные волосы голосистого сынка. Она знала, что Джафар — мальчик благонравный, и, когда он подрос, не запрещала ему целые дни проводить в степи. Почтенному Абу-Кериму это не нравилось. Он давно решил, что его богоданный сын должен стать брадобреем. Хотелось ему поскорее взять мальчика к себе в цирюльню, но Айша пока не желала об этом и слышать. Пусть еще погуляет два-три года, окрепнет, выровняется, тогда можно и за работу… Старик хмурился, но до поры до времени любимой жене не перечил.
Джафар уже давно перестал бросать пыль в проезжающих гяуров и плести корзиночки для цикад. Весной он с утра до сумерек просиживал в степи у ручья, вдоль которого густо рос тамариск, серебристая джида и терновник. Еду брал с собой. Там было соловьиное царство, и Джафар, затаив дыхание, подбирался к маленьким серым бюльбюль, чудесным птичкам, которых Аллах создал на усладу людям, умеющим слушать. Поужинав, мальчик снова уходил слушать соловьев, но уже не в степь — ночью по ней бродят шакалы и злые духи. Джафар пробирался на мутную речку, которая текла сейчас же за крайними домами деревни. И там в кустах жили бюльбюль. Мы знаем уже, что голосам ибисов и цикад он научился легко. Труднее было с песней жаворонка. Соловьиные трели дались тяжелее всего, но всемогущий дал Джафару отличный слух, да и усердия у него было немало. Никому ничего не говоря, часами насвистывал, забравшись в кусты, поближе к соловьям. Однажды, ласкаясь вечером к матери, мальчик вдруг громко и чисто запел, как бюльбюль. Айша была изумлена и расплакалась от восторга, но почтенному Абу-Кериму соловьиное искусство Джафара совсем не понравилось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30