Вот и посудите, как мой корм уничтожается крысами. Пришлось выписать из Англии терьеров, чтобы они душили крыс. Но у этих собак зверский аппетит: они едят, как арестант пятой категории, не считая того, что иногда душат кроликов и кур.
Нельзя было определить, слушал Арамис или нет: опущенные глаза свидетельствовали о его внимании, а нервные движения пальцев – о том, что он поглощен какой-то мыслью.
– Итак, – продолжал Безмо, – сносная птица обходится мне в полтора ливра, а хорошая рыба – в четыре или пять. В Бастилии еда полагается три раза в день; заключенным делать нечего, вот они и кушают; человек, на которого отпускается десять ливров, обходится мне «в семь с половиной ливров.
– А ведь только что вы сказали мне, что десятиливровых вы кормите так же, как и пятнадцатиливровых.
– Да.
– Значит, на последних вы зарабатываете семь с половиной ливров?
– Надо же изворачиваться! – буркнул Безмо, видя, что попался.
– Вы правы, дорогой комендант. Ведь у вас есть и такие арестанты, на которых отпускается меньше десяти ливров?
– Как же: горожане и стряпчие.
– Сколько же на них отпускается?
– По пяти ливров.
– А они тоже хорошо едят?
– Еще бы! Только, понятно, им не каждый день дают камбалу да пулярок или испанское вино, но три-то раза в неделю у них бывает хороший стол.
– Но ведь это филантропия, дорогой комендант. Вы разоритесь!
– Нет. Если пятнадцатиливровый не доел своего цыпленка или десятиливровый оставил что-нибудь, я посылаю эго пятиливровым; для бедняг это целый пир. Что поделать! Надо быть сострадательным.
– А сколько приблизительно остается вам от пяти ливров?
– Тридцать су.
– Какой же вы честный человек, Безмо!
– Благодарю вас, ваше преосвященство. Мне кажется, что вы правы. Но знаете ли, о ком я больше всего пекусь?
– О ком?
– О мелких торговцах и писарях, на которых отпускается по три ливра.
Им не часто случается видеть рейнских карпов или ла-маншских осетров.
– А разве от пятиливровых не бывает остаточков?
– Ах, монсеньер, не думайте, что я такой скряга; эти мещане и писари не помнят себя от счастья, когда я даю им крылышко куропатки, козье филе или кусочек пирога с трюфелями, – словом, такие блюда, какие им и во сне не снились; они едят, пьют, кричат за десертом «да здравствует король!» и благословляют Бастилию; каждое воскресенье я их угощаю двумя бутылками шампанского, которое обходится мне по пяти су. О, эти бедняги превозносят меня и с большим сожалением выходят из тюрьмы. Знаете, что я подметил?
– Что?
– Я подметил… это мне очень на руку. Я подметил, что некоторые заключенные, по выходе на свободу, очень скоро снова попадают сюда. И все это из-за моей кухни. Ей-богу!
Арамис недоверчиво улыбнулся.
– Вы улыбаетесь?
– Да.
– Уверяю вас, что некоторые имена заносятся у нас в список три раза в течение двух лет.
– Хотел бы я взглянуть на этот список!
– Что ж, пожалуй! Хотя у нас запрещается показывать такие документы посторонним лицам.
– Еще бы!
– Но если вы, монсеньер, желаете увидеть собственными глазами…
– С большим удовольствием.
– Вот, извольте!
Безмо подошел к шкафу и вынул оттуда большую книгу.
Арамис ждал с горячим нетерпением.
Безмо вернулся, положил книгу на стол, полистал ее и остановился на букве М.
– Вот, взгляните: Мартинье, январь тысяча шестьсот пятьдесят девятого и июнь тысяча шестьсот шестидесятого. Мартинье, март тысяча шестьсот шестьдесят первого – памфлеты, мазаринады и т.д. Вы понимаете, что это только предлог. Кто за мазаринады попадает в Бастилию? Просто сам молодчик наклепал на себя, чтобы попасть сюда. А с какой целью? С целью лакомиться моей едой за три ливра.
– За три ливра! Несчастный!
– Да, ваше преосвященство; поэты тоже принадлежат к последнему разряду, им полагается тот же стол, что мещанам и писарям; но я уже говорил вам, что как раз о них я больше всего забочусь.
Тем временем Арамис как бы машинально перелистывал страницы, делая вид, что совсем не интересуется именами.
– В тысяча шестьсот шестьдесят первом году, как видите, записано восемьдесят имен, – сказал Безмо. – В тысяча шестьсот пятьдесят девятом году тоже восемьдесят.
– А, Сельдон! – проговорил Арамис. – Как будто знакомое имя. Вы не говорили мне об этом юноше?
– Говорил. Бедняга студент, который сочинил… Как называются два латинских стиха, которые рифмуют?
– Дистихом.
– Именно.
– Бедняга! За дистих!
– Как вы легко смотрите на это! А знаете ли вы, что он сочинил это двустишие на иезуитов?
– Все равно, наказание очень уж строгое.
– Не жалейте его. В прошлом году мне показалось, будто вы интересуетесь им.
– Да.
– А так как ваше внимание для меня важнее всего, монсеньер, то я тотчас же перевел его на пятнадцать ливров.
– Значит, на такое содержание, как вот этого, – проговорил Арамис, продолжая перелистывать и остановившись на одном имени рядом с Мартинье.
– Именно на такое.
– Что он итальянец, этот Марчиали? – спросил Арамис, показывая пальцем на фамилию, привлекшую его внимание.
– Тсс! – прошептал Безмо.
– Почему такая таинственность? – понизил голос Арамис, невольно сжимая руку в кулак.
– Мне кажется, я вам уже говорил про этого Марчиали.
– Нет, я в первый раз слышу это имя.
– Очень может быть. Я говорил вам о нем, не называя имени.
– Что же, это старый греховодник? – пытался улыбнуться Арамис.
– Нет, напротив, он молод.
– Значит, он совершил большое преступление?
– Непростительное.
– Убил кого-нибудь?
– Что вы!
– Совершил поджог?
– Бог с вами!
– Оклеветал!
– Да нет же! Он…
И Безмо, приставив руки ко рту, прошептал:
– Он дерзает быть похожим на…
– Ах, помню, помню! – сказал Арамис. – Вы мне действительно говорили о нем в прошлом году; но его преступление показалось мне таким ничтожным.
– Ничтожным?
– Или, вернее, неумышленным…
– Ваше преосвященство, такое сходство никогда не бывает неумышленным.
– Ах, я и забыл! Но, дорогой хозяин, – сказал Арамис, закрывая книгу, – кажется, нас зовут.
Безмо взял книгу, быстро положил ее в шкаф, запер его и ключ спрятал в карман.
– Не угодно ли вам теперь позавтракать, монсеньер? – обратился он к Арамису. – Вы не ослышались, нас действительно зовут к завтраку.
– С большим удовольствием, дорогой комендант.
И они пошли в столовую.

Глава 5.
ЗАВТРАК У Г-НА ДЕ БЕЗМО

Арамис всегда был очень воздержан в пище, но на этот раз он оказал честь великолепному завтраку Безмо; только вина он пил мало.
Безмо все время был очень оживлен и весел; пять тысяч пистолей, на которые он поглядывал время от времени, радовали его душу. Он умильно поглядывал также на Арамиса.
Епископ, развалившись в кресле, отхлебывал маленькими глоточками вино, смакуя его, как знаток.
– Какой вздор говорят о плохом довольствии в Бастилии, – сказал он, подмигивая. – Счастливцы эти заключенные, если им ежедневно дается даже по полбутылки этого бургундского!
– Все пятна двацатиливровые пьют его, – заметил Безмо. – Это старое, выдержанное вино.
– Значит, и бедняга Сельдон тоже пьет этот превосходный напиток?
– Ну нет!
– А мне послышалось, будто вы содержите его на пятнадцати ливрах.
– Его? Никогда! Человека, который сочиняет дистрикты… Как вы это назвали?
– Дистихи.
– На пятнадцати ливрах! Слишком жирно! Его сосед действительно на пятнадцати ливрах.
– Какой сосед?
– Да тот, из второй Бертодьеры.
– Дорогой комендант, простите меня, но ваш язык мне не вполне понятен.
– И правда, извините; из второй Бертодьеры – это значит, что арестант помещен во втором этаже бертодьерской башни.
– Следовательно, Бертодьерой называется одна из бастильских башен?
Да, я слышал, что здесь каждая башня имеет свое название. Где же эта башня?
– Вот поглядите сюда, – показал Безмо, подходя к окну. – Вон на том дворе, вторая налево.
– Вижу. Значит, в ней сидит заключенный, на которого отпускается по пятнадцати ливров?
– Да.
– А давно уже он сидит?
– Давненько. Лет семь или восемь.
– Неужели у вас нет точных сведений?
– Ведь он был посажен не при мне, дорогой господин д'Эрбле.
– А разве вам ничего не сказали Лувьер и Трамбле?
– Дорогой мой… Простите, ваше преосвященство…
– Ничего. Итак, вы говорите?..
– Говорю, что тайны Бастилии не передаются вместе с ключами комендатуры.
– Вот что! Так, значит, этот таинственный узник – государственный преступник?
– Нет, не думаю; просто его пребывание окружено тайной, как все здесь, в Бастилии.
– Допустим, – сказал Арамис. – Но почему же вы свободнее говорите о Сельдоне, чем о…
– Чем о второй Бертодьере?
– Да.
– Да потому, что, по-моему, преступление человека, сочинившего дистих, гораздо меньше, чем того, кто похож на…
– Да, да, я понимаю. Но как же тюремщики, ведь они разговаривают с заключенными?
– Разумеется.
– В таком случае арестанты, вероятно, говорят им, что они не виноваты.
– Да, они только об этом и твердят, вечно поют эту песенку.
– А не может ли сходство, о котором вы говорили, броситься в глаза вашим тюремщикам?
– Ах, дорогой господин д'Эрбле! Нужно быть придворным, как вы, чтобы заниматься такими мелочами.
– Вы тысячу раз правы, дорогой Безмо. Будьте добры, еще чуточку этого вина.
– Не чуточку, а целый стакан.
– Нет, нет! Вы остались мушкетером до кончиков пальцев. А я сделался епископом. Каплю для меня, стакан для вас.
– Ну, пусть будет по-вашему!
Арамис и комендант чокнулись.
– А кроме того, – добавил Арамис, подняв бокал и Прищуриваясь на вино, горящее рубином, – кроме того, случается и так, что там, где вы находите сходство, другой его совсем не замечает.
– Нет, этого не может быть. Всякий, кто видел того, на кого похож этот узник…
– А мне кажется, дорогой Безмо, что это просто игра вашего воображения.
– Да нет же! Даю вам слово.
– Послушайте, – возразил Арамис, – я встречал многих, чьи лица были похожи на того, о ком мы говорим, но никто не придавал этому значения.
– Да просто потому, что есть разные степени сходства; сходство моего узника поразительное, и если бы вы его увидели, вы бы вполне согласились со мной.
– Если бы я его увидел… – равнодушно протянул Арамис. – Но, по всей вероятности, я его никогда не увижу.
– Почему же?
– Потому что, если бы я ступил ногой в эти ужасные камеры, мне показалось бы, что я навеки буду там похоронен.
– О нет, помещение у нас совсем неплохое!
– Рассказывайте!
– Нет, нет, не говорите дурно о второй Бертодьере. Там отличная камера, прекрасно обставленная, с коврами!
– Что вы говорите!
– Да, да! Этому юноше повезло; ему отвели лучшее помещение в Бастилии. Редкое счастье.
– Полноте, полноте, – холодно прервал Арамис, – никогда я не поверю, что в Бастилии есть хорошие камеры. А что касается ковров, то они, наверное, существуют только в вашем воображении. Мне мерещатся там пауки, крысы, жабы…
– Жабы! Ну, в карцерах, я не отрицаю…
– Самая жалкая мебель и никаких ковров.
– А глазам своим вы поверите? – сказал Безмо все больше приходя в возбуждение.
– Нет, бога ради, не надо!
– Даже для того, чтобы убедиться в этом сходстве, которое вы отрицаете, как и ковры?
– Да это, должно быть, привидение, призрак, живой труп!
– Ничуть не бывало! Здоровенный малый.
– Печальный, угрюмый?
– Да нет же: весельчак.
– Не может быть!
– Пойдемте.
– Куда?
– Со мной.
– Зачем?
– Сделаем прогулку по Бастилии.
– Что?
– Вы все увидите, собственными глазами увидите.
– А правила?
– Это пустяки. Сегодня мой майор свободен, лейтенант обходит бастионы; мы здесь полные хозяева.
– Нет, нет, дорогой комендант! У меня мороз идет по коже при одной мысли о грохоте засовов, которые нам придется отодвигать.
– Полно!
– А вдруг вы забудете обо мне, и я останусь где-нибудь в третьей или четвертой Бертодьере… бррр!
– Вы шутите?
– Нет, говорю серьезно.
– Вы отказываетесь от совершенно исключительного случая. Знаете ли вы, чтобы добиться той милости, которую я предлагаю вам даром, некоторые принцы крови сулили мне до пятидесяти тысяч ливров?
– Неужели это так интересно?
– Запретный плод, ваше преосвященство! Запретный плод! Вы, как духовное лицо, должны хорошо знать это.
– Нет. Если меня кто интересует, то разве только бедный школьник, сочинивший дистих.
– Ладно! Посмотрим на него; он помещается рядом – в третьей Бертодьере.
– Почему вы говорите: рядом?
– Потому что, если бы я был любопытным, меня бы больше заинтересовала прекрасная камера с коврами и ее обитатель.
– Эка невидаль обстановка! Да и обитатель, вероятно, самая невзрачная личность!
– Пятнадцатлливровый, ваше преосвященство, пятпадцатиливровый! Такие персоны всегда интересны.
– Как раз об этом я и позабыл спросить вас. Почему этому человеку отпускается пятнадцать ливров, а бедняге Сельдону только три?
– Ах, эти различия тонкая вещь, сударь: тут король проявил доброту…
– Король?
– То есть кардинал, я ошибся. «Этот несчастный, – сказал Мазарини, обречен до смерти томиться в тюрьме».
– Почему?
– Потому что преступление его вечное, значит, и наказание должно быть вечное.
– Вечное?
– Конечно. Если только ему не посчастливится заболеть оспой, вы понимаете… Но и на это мало надежды. В Бастилии воздух здоровый.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13